Классный журнал

Антон
Уткин

Раздолье

Как-то осенним промозглым вечером 2000 года мы с моим другом Петром Брантовым подходили к главному зданию МГУ, чтобы навестить одного нашего старого доброго однокурсника. Из мокрой темноты аллеи навстречу нам ступила какая-то темная фигура. Человек, имевший эту фигуру, с усилием снял с плеча тяжелый рюкзак и поставил его на землю. Звякнуло стекло. Свет фонаря озарил наши лица, и мы узнали друг друга. Перед нами был собственной персоной аспирант биологического факультета Александр Сергеевич Ермаков.

Встреча имела место около гастронома №1, расположенного между 1-м и 2-м гуманитарными корпусами и отлично известного всем бывшим студентам нашей альма-матер. В торце этого приснопамятного здания, где в наши дни, к слову, сверкает огнями вполне себе приличное интернет-кафе, с давних времен существовал пункт приема стеклянной тары.

Нам было о чем вспомнить. («Ах, время, времечко былое, тебя опять не наживу, когда, бывало, с Сашей двое вверх дном мы ставили Москву!») Но то были благословенные годы студенчества, давным-давно воспетые одним нерадивым студентом по фамилии Полежаев. Нынче на дворе лютовала проза postgraduate. Мы выпили алкоголя, поболтали о том о сем, а тут как раз подошла Сашина очередь избавиться от его стеклянного груза, то есть обратить пустые бутылки в несколько сольдо. Далее наши пути разошлись, ибо нас ждал наш вечный аспирант кавказской национальности, а Саша выразил намерение еще раз наполнить свой рюкзак, пока приемный пункт не закрылся, благо любителями «Клинского» вокруг все прямо-таки кишело. Мы с Петром Брантовым считаем себя людьми, видавшими всякие виды, но та встреча вызвала у нас самые неприятные ощущения. Нам было стыдно за страну, больно за науку, тяжело за Сашу, самого талантливого аспиранта биофака, любимого ученика профессора Белоусова. В тот момент наши обстоятельства казались получше Сашиных, и все же оба мы знали, что наше, так сказать, астральное, метафизическое место было там, в этой темной очереди студентов и аспирантов без единого алкоголика. Конечно, мы разделили с Сашей наши скудные средства, но кому, кроме биолога, лучше знать, что живое существо должно питать свой организм постоянно. Иначе оно перестает быть.

Наверное, из тех суровых лет в нынешнем докторе Ермакове возобладал взгляд на ученого как на представителя некоего полурелигиозного братства, где подвижничество — это важнейшее слагаемое результата. Он признается, что в детстве идеалом ученого для него являлся Джордано Бруно, взошедший за свои убеждения на костер. Быть может, именно это бессознательно вело Сашу по пути, с которого большинство слетали как пылинки, едва столкнувшись с самой первой незначительной сложностью. Современный мир нуждается в науке, констатирует Саша, но иногда враждебен ее представителям. Вот такой парадокс, до конца понятный лишь самим ученым, особенно отечественным. Мученичество Саши пришлось на пресловутые девяностые. Будущий доктор биологии увидел свет в городе Новомосковске Тульской области, а посему не мог иметь в столице сильной поддержки. Сейчас он вспоминает об этом с юмором, и этот горчичный оттенок придает его воспоминаниям какую-то мутную сумрачность.

— Ну как в девяностые годы было? — говорит он, усмехаясь усмешкой пожившего человека. — Ты на грани выживания. На грани физического выживания. А когда ты на грани физического выживания, ты начинаешь видеть смерть, ты начинаешь видеть какие-то потусторонние вещи. Это конец света действительно. Это конец какого-то более-менее вменяемого мира, когда ты понимал, как строить свое будущее, понимал, что у человека должны быть жилье, еда. Но сильнее всего в России это ударило по интеллектуалам, по полезным таким интеллектуалам. Бесполезных мест было много: ты мог пойти гадить в каких-то изданиях, поливать Россию, ты мог пойти к бандитам. То есть места были. Но нельзя было найти то, что ты считал позитивным для страны. Ну не знаю, на низких уровнях это было, для строителя, для крестьянина это было, потому что они все равно делали полезную работу. Для людей умственного труда — очень четко: либо ты делаешь во вред стране, либо выметаешься на помойку, на грань какого-либо существования, спишь у знакомых, на улице, в подвале института в спальном мешке. С точки зрения развития страны это все, конечно, ненормально. Но с точки зрения развития личной судьбы это, может быть, и правильно. Потому что тому же Тимофееву-Ресовскому большие испытания выпадали в жизни. Для страны плохо, для человека хорошо. Если ты выжил, то это хорошо. То, что нас не убивает, как говорил Ницше, делает нас сильнее. К сожалению, не все выжили... Это все весело, что происходило с русской наукой в девяностые. Когда профессор лезет в мусорный ящик, съедает найденные там остатки бутерброда и идет читать лекцию в одном из лучших университетов мира — это здорово! Если ты смотришь на все это сторонним взором наблюдателя — это прекрасно! 

Ах да, я забыл сообщить читателю, где, собственно, и когда ведется этот разговор. Этим летом мы с нашим общим другом Димой Завильгельским снова встретились с Сашей. Теперь на его белоснежном халате небрежно болтается элегантная табличка «Dr. A. Ermakov». В Эдинбурге и его окрестностях он ориентируется столь же хорошо, как и в городке Московского университета, где так долго существовал упомянутый пункт приема посуды. А здесь, в Шотландии, особенно часто он посещает местечко Рослин.

Рослин отстоит от шотландской столицы всего на десять километров, но славен сразу двумя вещами, да какими! С тех пор как автор «Кода да Винчи» поместил в местную церковь Святой Грааль, местечко превратилось в туристическую Мекку. Церковь тут же взяли в реставрационные леса, огородили колючей проволокой и грозными запретительными надписями, чтобы хоть как-то защитить памятник от слишком впечатлительных читателей. Здесь же, неподалеку от церкви, находится лаборатория, в которой одиннадцать лет назад впервые путем клонирования было получено сельскохозяйственное животное — всемирно известная овечка Долли. Долли уже оставила этот мир, а слава ее и ее создателя осталась.

— Я не читал рассказов Оссиана, — до сих пор удивляется Саша, — не пробовал старинного вина. Зачем же мне мерещится поляна, Шотландии кровавая луна?

Ответ на этот вопрос был дан некогда на перегоне между станциями «Октябрьское Поле» и «Щукинская» в виде мистического озарения. Саша увидел клонированную овечку Долли, и она поманила его в покой небесных открытий. Странное предвидение, полученное в московском метро, стало реальностью уже через несколько лет, когда Ян Вильмут, человек, клонировавший знаменитую овечку, организовал в Эдинбурге мощный научный центр по стволовым клеткам, почему-то назвав его «Маленькая Франция». Костяк «Франции» составили ученые, работавшие в Вильмутом в биоцентре Рослина. В числе прочих ученых с мировыми именами Ермаков тоже получил приглашение поучаствовать.

Могучий и румяный, как Бехтерев, мрачный, как мортус, в свободное от работы время доктор Ермаков бесцельно бродит по узким улочкам Эдинбурга. Ему не нужно больше собирать пустые бутылки. Из темноосвещенных пабов его приветственно окликают завсегдатаи. Этот город тесен ему. Ему здесь скучно, хотя он чувствует себя раджой. А просторная родина все еще далека и неприветлива. В ее пространствах легко затеряться, а в пространных катакомбах ее смыслов немудрено пропасть совсем. Поэтому пока Эдинбург, квартира в доме XVI века, где, по уверениям хозяйки, обитают привидения. На столе чисто эдинбургская закуска — ржаной хлеб, соленые огурцы, квашеная капуста. Водка «Парламент», очищенная молоком. Саша рад случаю развеять одиночество. Бутылки идут на стол как солдаты.

— One, two, three — так говорят у нас в Великобритании, — жизнерадостно произносит док­­­­­тор Ермаков и за науку выпивает стоя.

Запад Саша полагает миром окончательно победившего зла и безумия, но даже на этой «оккупированной» территории можно как-то жить и развиваться, признает он в конце концов. Тоску по родине доктору биологии скрашивает «Живой журнал», где под ником zhivoi он активно переписывается с соотечественниками. В своем ЖЖ он собирает разно­образные истории про всяких курьезных личностей — бывших студентов МГУ. Например, в посте «Богатыри ДАСа» он рассказывает о трех друзьях, которые выпивали по ящику пива и только после этого позволяли себе опорожнить мочевой пузырь. Но, в общем, zhivoi ставит себе более широкие цели: ни много ни мало на страницах своего ЖЖ он решил зафиксировать вообще всю обширную мифологию МГУ. Быть может, кому-то из наших читательниц Саша покажется совсем уж храмовником, но живет он анахоретом. Заводить подругу в Британии он считает в некотором роде изменой родине. Наша встреча состоялась еще до осетинских событий 8 августа, поэтому Саша со знанием дела говорит о том, что российская наука окончательно вписана в мировую и не предвидится никаких катаклизмов. Хотя, замечает он, в случае горячей ли, холодной ли войны место его будет опять в МГУ, рядом с «Богатырями ДАСа» Морпехом, который, по слухам, сейчас в Страсбургском научном центре, и с Потапом, который, опять же по слухам, все еще пьет пиво в Новых Черемушках.

От богатырей и их несостоявшихся подруг разговор понемногу переходит к вечным вопросам о границах жизни и смерти и о том, что сейчас говорит об этом наука. Вернадский, напоминает нам Саша, считал, что жизнь не начинается нигде. Что она изначально присуща Вселенной.

— Мне вот тоже кажется, — говорит он, задумчиво глядя на дно своего стакана, — что жизнь повсюду. Наука и мистика — оборотные стороны одной медали. Ты же можешь быть не только ученым. Когда ты занимаешься наукой — ты ученый, когда занимаешься поэзией — ты поэт. Когда ты занимаешься мистикой — ты мистик и тогда имеешь право считать, что наука — это такое примитизирование предмета. Но ведь наука — это по историческим меркам короткоживущее явление, специфическое, как общественная сила она появилась в восемнадцатом веке, а сейчас уже сходит на нет. Поколение моих учителей еще были учеными, мое поколение, — он пожимает плечами, — мы, бесспорно, еще что-то застали, но по нам уже жахнуло. Короче, Дарвинов больше не будет. В России жестко подавили науку, но и здесь этого все меньше и меньше, потому что ну на фига кому-то там понимать тайны природы. В России наука — это путь нравственных испытаний, а здесь это простой профессионализм, просто такая работа. Сейчас наука — это просто проекты... Здесь вообще мало говорят про генетику. Начнем с того, что здесь вообще мало что говорят. Здесь очень закрытое общество. Потому что знание — сила. Потому что если я тебе что-то говорю, я делаю тебя сильнее. Причем не диплом здесь у них самоцель, не корочка, а именно знание.

Тут звучит магическое слово five, и доктор Ермаков открывает перед нами захватывающие перспективы:

— Настоящий ученый — это немножко монах. Я-то уверен, что наука сохранится только как некая тайная организация.

Под сенью древнего эдинбургского дома такие слова обретают особый таинственный смысл. Дима переходит к главному вопросу.

— Ты познал истину? — вкрадчиво спрашивает он.

Саша смеется как добрый дельфин:

— Истина — она ведь с большой буквы «Ии»? У Башлачева таких шуток было много...

Следующее утро доктор Ермаков посвящает своим научным занятиям, днем мы все вместе идем в музей и некоторое время благоговейно взираем на чучело овечки Долли, сокрытое стеклянным колпаком, а вечером собираемся в пабе, который соседствует с кафе «Черное зелье», где некоторое время назад домохозяйкой Роулинг был начат «Гарри Поттер». Здесь к нам присоединяется один из немногих Сашиных эдинбургских приятелей — немногословный улыбчивый индус-генетик по прозвищу Химический Али. Скоро наша беседа сама собой скатывается на русский, но Химический Али по-прежнему дружелюбен и не выказывает непонимания. За соседним столиком шотландские барды бренчат на гитаре. Наутро доктору Ермакову предстоят манипуляции со стволовыми клетками, и он в раздумчивости вертит в пальцах бокал с минеральной водой. Но скоро ему это надоедает.

— А одной кружкой ограничиться нельзя? — интересуется зачем-то Дима, хотя прекрасно знает ответ. — Или ты не сможешь тогда остановиться?

— Да я смогу остановиться, — усме­хается Саша, — я просто не захочу тогда останавливаться. Вроде прецедент уже есть.

— Разве ты не можешь выпить один бокал? Ради вкуса.

— Нет, — Саша уже смеется, — ради вкуса не могу. Я считаю оскорблением алкоголя, если ты пьешь ради вкуса.

Все мы, в общем, разделяем этот благородный взгляд. В мгновение ока на столе появляется целый букет пивных кружек с цветущей душистой пеной. Белые хлопья падают вниз, как опавшие листья.

— Ничего, просплюсь, — успокаивает он нас.

Мы делаем по глоточку и устремляемся в область научной фантастики.

— Есть некая теоретическая концепция стволовой клетки. Стволовая клетка — это клетка, которая может породить самое себя, а также все остальные виды клеток. Поэтому ты можешь теоретические получить все что хочешь из этой клетки. Поэтому она и вожделенна. Это власть над морфогенезом. Кто владеет дифференцировкой, тот владеет жизнью. Торжество разума над живой материей фактически. Но это в теории. Здесь это называют «секси», — игривым тоном поясняет Саша и подмигивает. — «Секси», то есть привлекательное такое направление.

Химический Али, коричневая кожа которого в барном освещении отливает ультрафиолетом, при звуке знакомого слова согласно обнажает сахарные зубы.

— Вечная молодость — это изначальная мечта человечества, — продолжает Саша. — Ведь совсем недавно это казалось чем-то сказочным. Или вот наш знаменитый Алеськин, его идея биополитики. У него идея была, что в основе политического поведения человека лежат вполне определенные биологические базовые вещи. В восьмидесятые годы на это смотрели как на странности какие-то, а сейчас это все больше и больше становится мейнстримом. Может быть, к сожалению, потому что это начинают на практике использовать политики всякие... Моя работа связана с вечной молодостью. Потому что если ты можешь теоретически получить все, то ты можешь все и заменить. Все, что портится, можешь заменить. На стволовые клетки сейчас большие надежды возлагаются: из них можно получать искусственные органы, во-вторых, это клеточная терапия — когда часть клеток отмирает, новые клетки их заменяют. Ну вот представьте, в теории ты можешь заменить все что угодно в организме, ну разве что кроме хрусталика глаза. Ведь это власть над морфогенезом! Вот что такое стволовые клетки! Власть над формой. Потому что половина всего в этом мире — это форма. Потому что тот, кто владеет формой, владеет всем... Ну, я имею в виду человечество в первую очередь, — скромно опуская глаза, оговаривается Саша.  

В последний раз мы едем в загадочный Рослин. Над Шотландией сгущаются сумерки. Вечерняя сырость поднимается из низин. Остов обглоданного ветром виадука четко рисуется на темнеющем небе. Из мрачных недр полуразрушенной церкви то и дело как привидения выносятся летучие мыши. Старые вязы призрачно шевелят листвой, словно живут в каком-то ином измерении. Где-то в холмах ухает филин. Тайна Святого Грааля по-прежнему не раскрыта, и почему-то мы уверены, что и на этот раз все останется по-прежнему. Но тут доктор Ермаков делает заявление.

— Вот здесь я действительно ощущаю себя мистиком. С большой буквы «Ми»... И поэтом. С большой буквы «По». Здравствуй, Долли моя, здравствуй, доля моя, — декламирует он из своих последних. 

Близость благодатной чаши, куда две тысячи лет назад Иосиф Аримафейский по каплям собрал кровь Богочеловека, дарит нам надежду, что стволовые клетки не станут очередной бесполезной игрушкой просвещенного человечества. Мы гордимся тем, что в мире чистогана и искривленного сознания знакомы с настоящим гуманистом нового времени; мы видим в нем нового Персеваля, который ответственно распорядится знанием, которое вложено ему в руки.

— И еще я мечтаю, чтобы на всей планете победил счастливый строй, — несколько смущаясь, признается он. — Иначе наша работа не принесет облегчения большинству людей.

Водка «Парламент», очищенная молоком, у нас закончилась еще в Рослине. Что ж, он долго услаждал нас, этот напиток с названием представительного органа, нужного отнюдь не всякому организму, и в полутемном баре Эдинбурга мы натыкаемся на «Царскую потеху»... А утром надо возвращаться к родным пенатам. Наш автобус на хмуром шоссе появляется минута в минуту. Он увозит нас из страны шотландских чудес, и сквозь стекло, усеянное каплями мелкого дождя, некоторое время нам видна еще грузная фигура мученика науки. Грусть от разлуки взаимна, но мы уверены в нашей скорой встрече. В своем кругу. В своем отечестве.

Статья Антона Уткина «Раздолье» была опубликована в журнале «Русский пионер» №6.