Классный журнал

Натан
Дубовицкий

Машинка и Велик, или Упрощение Дублина

Сага «Машинка и Велик» в этом номере достигает своего апогея. Судьбу Машинки и Велика решают не только капитан Арктика, но и погибшие моряки подводной лодки «Курск», и Госпожа, и Агапитъ. Иногда кажется, что все происходящее — конец и для Машинки, и для Велика. На самом деле окончание романа Натана Дубовицкого читайте в следующем номере.

Андрей Колесников, главный редактор журнала «Русский пионер»

Продолжение (начало №4 (16), №5 (17), №6 (18) за 2010 год, №1 (19), №2 (20), №3 (21), №4 (22), №5 (23), №6 (24) за 2011 год, №1 (25) за 2012 год), №2 (26) за 2012 год, №3 (27) за 2012)

§40

На севере воцаряется торжественная тишина. Парусный ледокол Арктик останавливается и бросает якоря в миле от подножия многомногогранного бриллиантового цвета айсберга Арарат. Ближе подходить нельзя; эту, последнюю часть пути, называемую милей смирения, ангелы должны пройти по льду пешком с непокрытыми склонёнными головами. «Хорошо ещё что не проползти по-азиятски на брюхе», — ворчит вольнодумный юнга, наглаживая перед выходом парадную тельняшку, ворчит не словами, одними мыслями, про себя, ибо никто не вправе нарушить священную тишину, пока к ангелам не обратится схиигумен Фефил. Это его место, он первый заговорит с ними, когда посчитает нужным, а теперь — тишина, полная тишина.

Ветер веет, но не слышится; громадные якоря валятся один за другим в раскрошенный у бортов корабля лёд, в подлёдную воду, но без шума, без плеска. Не гремят массивные титановые цепи, разматываясь и ускользая вслед за якорями в пучину. Не кричит полярный ястреб, пролетая над монастырской колокольней; молча качаются колокола; молчат монахи, сходят с горы на седую равнину моря встречать ангелов. Молчат ангелы. Ничего лишнего не должен услышать сегодня Господь, ничего праздного.

Жёлтый и Волхов спускают кое-как трап, хлопочут с перерывами, отвлекаются, чтоб ещё и ещё раз полюбоваться на хрустальную вершину, с которой сияет им в сердце и очи, словно бесценный венец мира, сказочный Семисолнечный скит. По безбрежному небесносинему льду океана летит отражение серебристого ястреба. Золотые лучи куполов Спаса-на-Краю затмевают солнце; лишь приглядевшись, можно различить под ними его-еле бледнеющий обод.

Только что, буквально за полчаса до команды «стоп машина!» и наступления вселенской тишины, подстрекаемый попугаем медведь обратился к капитану Арктика с предложением поставить на повторное голосование судьбу Велика и моряков «Курска». Капитан предложение отверг. Жёлтый проявил настойчивость и привёл главный довод:

— В этот раз я буду голосовать за Велика.

Капитан посмотрел на медведя медленно и сурово.

— А раз я проголосую, дело верное, спасём мальчика, как ты хотел, — зачем-то принялся разъяснять Жёлтый.

Архиангел отвернулся и пошёл прочь по гоферовой палубе, пнув походя в сердцах мачту Махатму.

— Что решил, босс? — рыкнул вдогонку медведь.

Капитан, не обернувшись, скрылся среди густо посаженных мачт. Жёлтый понял, что узнает командирское решение, только когда скитеры спросят «кому ныне Бог?», пожал плечами, поморщил шерсть на лбу, отправился бросать якоря и спускать трап.

Капитан Арктика бродит среди мачт, вспоминая, как вчера наблюдал по прибору вечного всевидения гибель экстрасенса Еропегова, более известного широкой аудитории под псевдонимом «капитан Арктика». Вот этому-то помершему теперь Еропегову, много лет колесившему по России под видом чудотворца и прорицателя, вымогавшему деньги у доведённых невезением и болезнями до крайней степени простодушия людей, небесталанному, но слабому, запутанному в долгах и вранье шоумену Триждывеличайший Ближайший к Богу архиангел — обязан своим существованием.

Капитан Арктика — воображаемая личность, он тот, за кого принимают Еропегова околдованные слухами и рекламой провинциальные поклонники. Он то, что напридумывали и нафантазировали о раскрученном на капиталы Вити Ватикана коммерческом проекте зрительские массы. Архиангел воображён миллионами страждущих. Его сильный светлый и безупречный образ намолен, наплакан, накликан, наговорен жаждущими веры и подчинения толпами.

Как и большинство воображаемых людьми идеальных существ, капитан Арктика очень далёк от своего реального прототипа, вознесён над ним на недосягаемую высоту молвой, мечтами и надеждами человеческими. Конечно, и земной «капитан» Еропегов не одним лыком шит, шит он был и шиком, пусть не парижским, а нашим, татско-казацким, резко шибающим в глаза циркаческим пафосом и базарной пышностью, зато действующим грубо и безотказно на неискушённые души и податливые умы уфалейцев, войвожцев, апатитцев и тому подобных народцев. Были в реальном «капитане Арктика» и некоторая нервность, принимаемая то за интеллигентность, то за смелость, и многословие, похожее на красноречие, и кое-какое тщеславие, заменяющее героизм, и заносчивость, про которую сплетничали, что она от гениальности; была иконогеничная физиогномия с добротными глянцевыми глазами; грозный рост и по росту голос; были другие достоинства и признаки величия. Но самого величия всё-таки не было.

Зато капитана вымышленного экзальтированная публика наделила величием в избытке. Сокрушитель зла; Гонитель мрака; Победитель Сатаны; Строитель Царствия, Которое Приидет; Всевидящий; Быстрый-Светлый; Приказывающий фараонам; Архистратиг Воинства Света — вот ещё не все величальные прозвища, данные ему. Те, что душой пониже и попрохладней кровью, звали экстрасенсом, миллиардером и «наконец, просто большим талантом», что тоже совсем не мало.

При этом архистратиг прекрасно сознаёт, что он — вторичен, что он только отражение Еропегова, его аватара в горних высях, маска, принимаемая за лицо, оторванный людьми от реальности и поднятый ими над собой защитной хоругвью бесплотный образ. Что — невозможен он, образ, без прообраза; что теперь, когда Буром и Щупом убит в гостинице с тараканами тот, кто возбуждал фантазию, должна исчезнуть и самая фантазия. Нет отражённого, нет и отражения. Нет Еропегова, не должно быть и капитана Арктика. А есть пока ещё капитан потому только, что разлетевшаяся вмиг повсюду новость о гибели знаменитого прорицателя и чудотворца не достигла до сих пор одного-единственного человека, запертого в сыром тёмном подземелии, куда не проникают ни свет, ни информация, бедного несчастного мальчика Велика. Хоть и привиделось Велику во сне затопившее русские тундры и луга море мрака, хоть и почувствовалось, будто случилось что-то, но что случилось, он знать не мог, глуха его темница. Вот он и думает по-прежнему как о живом о капитане Арктика, воображает его, Светлого, из своей тьмы, в мучениях верит в него, надеется, зовёт себе и папе своему в помощь. Не сомневается, что папа ищет сына, но знает, что без чуда, без поддержки архангела может и не справиться старший Дублин с такой очень нематематической задачей.

Капитан Арктика знает, что теперь существует только в мечтах и надеждах этого испуганного маленького страдальца, что он уже не коллективная галлюцинация миллионов мужчин и женщин. Что этот хрупкий осенневолосый мученик — последний, кто воображает его.

 И всё же, как ни эфемерны основы жизни капитана, он ощущает величие и силы свои во всей их полноте. Потому что громадна власть вымысла, неодолима сила воображения. Потому что иллюзии, мечтания, призраки и представления, все эти произведения веры, страха, любви и безумия, именно они и ничто иное катят Землю как тяжеленный снежный ком вместе с налипшими народами в сторону весны, вверх по наклонному небу. Сплелось и спелось беспрерывно между собой что есть и что кажется. Имиджи правят государствами, симулякры движут нациями, тени прошлого и миражи будущего вдохновляют нас в настоящем. Высадите человека хоть на Луну без денег и айпада и посмотрите, что он будет делать. Оставьте его там одного и вернитесь через полчаса. И увидите — он не сеет, не жнёт, не собирает в житницы. Он — творит себе кумира. Прожорлив человек, это правда, но ведь и беспокоен, и прыток. Нет ему смысла откармливать себя без высокой цели. Нужно ему что-то выше его самого, что-то глубже его миски с чечевичной похлёбкой. Мало человеку себя, никак нельзя ему без обмана впереди, без кумира, героя, Бога. Люди стоят на бескрайнем снегу вселенной врозь, врассыпную и пустоту меж собой заполняют сочинёнными существами, чтоб через них слышать друг друга и радоваться, что никто не один, а все — все. Оттого — властны вымыслы, сильны сны. И нет на свете никого могущественнее ненастоящего, вымышленного маленьким мальчиком славного и страшного капитана Арктика.

Всё знает и понимает архиангел и почти всё может, но никак не ответит на главный вопрос дня и года — на что употребить свою власть и могучую силу? Воскресить моряков? Или вызволить Велика? Воскресить моряков? Или вызволить Велика? Воскресить? Или вызволить? Воскресить? Вызволить?

Бесконечная жалость к Велику изводит его, но ведь и решение оживить экипаж «Курска» было тяжело выстрадано на совете ангелов. Нарушить традицию ради необъяснимой нежности к обычному ребёнку? Не нарушить традицию, но и никогда не простить себя за то, что мог, но не спас беззащитного?

Капитан ничего не решает, убедив себя, что вот как-нибудь там найдёт вдохновение, когда встанет перед скитерами у подножия Арарата; само как-то всё объяснится и взбредёт в голову; и слетит с языка непроизвольный, а значит и Богу угодный ответ.  

§41

Капитан Арктика нисходит по трапу на лазурный узорчатый лёд мили смирения. Светящиеся волосы обрамляют его спокойное с внешней стороны лицо. Вслед ему спускаются Госпожа, Жёлтый, Волхов и Юнг; все, кроме Госпожи, с непокрытыми головами. Все, кроме архангела, в праздничных ризах. На Госпоже косынка из лёгкой зеркальной ткани. На капитане старинный белый китель, пробитый и заштопанный в трёх местах поверх сердца — след от трезубца Денницы, память о величайшей битве Верных с Падшими в грозовом облаке библейских небес над ревущим разверзшимся адом.

Попугай, чтобы не нарушать благочиния, оставлен на ковчеге, уселся на рее, провожает ангелов, машет им крылом, посылает мысленно внушение капитану: «мальчика, мальчика спаси».

Иноки шествуют вшестером белой благоухающей вереницей вниз по пологому склону Арарата. На середине спуска Фефил шепчет Петру — в абсолютной тишине шёпот его хорошо слышен и везде, и на вершине айсберга, на звоннице Спаса-на-Краю, где Пётр беззвучно звонит в колокола: «Брат, встречай великого гостя». «Встречаю», — радостно отвечает Пётр, и колокольный звон становится слышен, пышный, протяжный изнутри, с весёлыми трелями, величавыми переливами и чудными перегудами поверху. Громадные привольные волны приветного звона вал за валом перекатываются через возвышенную тишину, то затопляя её полностью, то спадая и открывая её строгие формы.

Схимонахи останавливаются ждать на предгории Арарата. Капитан Арктика приближается к ним, склонив голову. Справа от него идут оборотень и медведь, слева юнга и Госпожа. Сыны Божии в этот необычайный час не повелевают людьми, но сами идут к ним на поклон, к лучшим из них, к почти ангелам, но всё-таки — людям, скитерам Семисолнечной обители. Так через смирение ангелов своих Господь выказывает благоволение грешному роду человеческому.

Смиренно воины Света проходят последнюю милю и предстают перед скитерами.

— Милость нам не по грехам нашим! Радуемся, ибо видим Свет, пришедший от Господа посветить нам в наших потьмах, — приветствует схиигумен архангела и его спутников.

— Здравствуйте, честные отцы, — говорит капитан Арктика.

Семь праведников, отлучившихся в эту белую холодную пустыню молиться за русь, хорошо знакомы архистратигу.

Схиигумен Фефил — мудрый старец, до того чистый, что борода и глаза у него бесцветны, а кожа у него прозрачная: видны через неё кости кистей рук, черепа лицевые кости и оплетающие их ветвистые кровеносные ручейки. Таков же с виду и Зосима, только немного моложе и с глазами лазурными, узорчатыми. Брат Николай не так прозрачен, не так и худощав, даже плотен и улыбчив. В руке книга Исход с картинками, то и дело в неё заглядывает — почитает, порадуется, вокруг посмотрит, всем и всему и на все стороны поулыбается, опять книжку раскроет. Брат Сергий рослый, с капитана Арктика почти ростом, но стар при этом чрезвычайно, старее всех в скиту, прежде Фефила ещё здесь спасается. Он уже почти мёртвый, так стар, вот и не видит ничего, кроме Света, и не говорит ничего,  кроме молчания. Ещё два инока не имеют ни имён, ни лиц — до того самоотречены. Петра, который оставлен сегодня наверху при колоколах, архангел не видит отсюда, но помнит: шустрый щуплый монашек в зеркальных солнцезащитных очках, у которого по щуплости его никак не растёт борода, так что из третьего Рима было предписание считать его православным в качестве исключения хотя бы и без бороды, посколько благочестие может и бороду в особых случаях заменять.

Ангелы и люди стоят одни перед другими, отражаясь друг в друге, отбрасывая друг на друга блестящие тени; над ними вздымается ледовая круча, покачивается на плавных волнах утихающего колокольного звона серебряный ястреб, истекают целительным золотым сиянием семь цветущих купольных крестов дрейфующего полярного скита.

— Кому ныне Бог? — вопрошает схиигумен капитана.

— Кому спасение? — вопрошают схимонахи.

— Что ответит? Как он измучен! — думает Госпожа. — Что изречёт дух смятенный?

— Не отступай, капитан! Морякам обещано! Держи же слово, — напряжённо молчит Волхов.

— Велик или «Курск»? Ну, босс, поглядим, как ты теперь покомандуешь, — тянет про себя Юнг.

— Велика, Велика отпусти нам! — мысленно рычит Жёлтый.

— Мальчика спаси, — безмолвно умоляет издалека попугай.

Колокола окончательно умолкают — Пётр, чтобы расслышать ответ архангела, перестаёт звонить; снова немеет всё.

Капитан Арктика, будто виноватый, смотрит себе под ноги, видит: далеко под насквозь прозрачным льдом несколько кряжистых донных дубов машут продолговатой листвой в такт накатам шквалистого восточного течения; меж дубов с ветки на ветку порхают потревоженные летучие скумбрии. Морские коровы, уцелевшие только в здешней заповедной воде, пасутся среди зацветающих водорослей. На какое-то мгновенье коровы как бы задумываются и, как бы додумавшись до чего-то, перестают жевать и пошевеливать ластами и поворачивают гладкие головы налево, на восток. Там, за холмом, поросшим бледными карликовыми кораллами, дно на тысячу миль каменисто и голо; там пустыня, где нет ни растений, ни рыб; оттуда налетают порывы бурных течений, приносящие рыжержавые облака взбаламученной мути. Оттуда надвигается теперь гигантская трёхмерная чёрная тень чего-то хищного, напоминающего преувеличенную акулу из предутреннего кошмара; тревожатся скумбрии, замирают коровы, стынет, как кровь в жилах, крепкая вода в задубелых, тяжёлых полярных морях.

Капитан Арктика поднимает глаза; видит, что все, все, все смотрят на него, ждут ответа. Схиигумен несколько удивлён, что ответ не дан сразу, как бывает всегда, что архангел так долго что-то там высматривает подо льдом. Госпожа, чувствуя нерешительность возлюбленного, осеняет его крестным знамением, Фефил замечает это и начинает удивляться сильнее. Когда юнга от напряжения и нетерпения с каким-то нелепым писком подпрыгивает и закусывает кулак, благочиние оказывается нарушенным уже совсем явно, иноки понимают, что что-то идёт не так, но несуетно продолжают ждать, не подавая повода усомниться в незыблемости заведённого с древности строгого порядка.

Между тем, улыбаясь то глазами, то ртом, архангел всё молчит.

— Не знак ли это молчание? Не гнев ли свой изливает Господь безмолвием посланного к нам? — невольно приходит на ум схиигумену.

Его тревога, хоть и сдержанная твёрдым характером, доносится до братии. Николай переступает с ноги на ногу, Зосима теребит вериги, безликие переглядываются, Сергий поворачивается на восток.

Чтобы вывести из неловкого уже положения себя и всех, отец Фефил повторяет — такое случается впервые — священный вопрос:

— Кому ныне Бог?

— Не положено дважды вопрос задавать по обычаю. Но и молчать по обычаю не положено. Неправильно дело идёт, не туда, — одинаково и одновременно размышляют Пётр и Юнг.

— Кому спасение? — завершает вопрос схиигумен.

— Экипажу подводной лодки «Курск», ста восемнадцати отважным морякам. Мученикам и героям. Им спасение. Пусть восстанут с морского дна, пусть воскреснут. Молитесь, отцы! — отвечает капитан Арктика.

— Ой, — вскрикивает Госпожа.

— Нуууу, — нагло нукает Юнга.

— Правильно, капитан! — вырывается у Волхова.

— Неправильно, капитан! — презрев приличия, каркает с корабля разочарованный попугай.

Жёлтый обхватывает лапами голову.

Фефил поражён и ответом архангела — никто никогда не просил о воскресении — и неподобающим поведением ангелов, которые должны по обычаю во время церемонии лишь почтительно склоняться и не открывать своих мыслей.

— Что же это такое! — расстроенно думает Фефил, но спрашивает холодно и торжественно, пытаясь удержать происходящее в границах пристойности, только то, что спросить требует обычай: — Отчего же им? Отчего же не другим? Разве мало на свете других, кому больно?

— Всякая боль — боль, — уже без паузы, заученно и даже как будто торопясь, как будто спеша поскорее покончить дело, возражает капитан.

Святой отец чует эту суетную спешку, хмурится:

— Воскресить просишь? Не ослышался я?

— Воскресить прошу, — подтверждает капитан.

— Не чрезмерного ли просишь?

— Кто меру знает? Ты? Я? Бог знает.

Давно, долго служит Фефил, но не припоминает ни таких слов, ни таких поступков. Он вглядывается в архангела и ангелов требовательно и искательно, ожидая чего-то от них, что разъяснит или исправит невозможное положение, вернёт к заведённому с допамятных эпох порядку, восстановит благочиние. Капитан, однако, опять вперяется в лёд волглыми глазами, ангелы же так смущены, что кажется, готовы на новые выверты и несуразности. Ничего путного не дожидается схиигумен и произносит:

— Аминь!

После этого тихого слова содрогается океан. Принесённая восточным течением трёхмерная чёрная тень зависает в миле от священного айсберга. Напрягается и — бьётся снизу об лёд. Удар так ужасен, что даже Арарат покачивается, покрывается грозой и громом. Лёд трещит, трескается, из трещин хлещет вскипевшая от удара вода.

Тень, отступив почти до самого дна, разгоняется, разлетается и ещё раз таранит узорчатую лазурную твердь. Ледяные осколки, искристые брызги взмывают гремящими кучами выше монастырских стен; лёд океана бугрится, взрывается, вода из-под него ревёт и рвётся на шипучие вихрящиеся куски, рвётся вверх. Лёд и вода смешиваются вверху со свечением крестов и куполов в пурпурную одноцветную радугу.

Под эту высокую радугу как под триумфальную арку, в бурлении света и воды, во взрывах льда, в оглушительном грохоте рухнувшего воздуха вплывает из глубины, выступает из собственной чёрной тени торжественно и грозно легендарная могучая субмарина. Это — «Курск».

Из вспоротой боевой махиной тишины сыпятся, возвращаются в мир все привычные звуки: слышатся ветер и ястреб, и трепет флага над Арктиком.

Вода оседает и успокаивается в пробитой полынье, только белёсый туман остаётся медленно клубиться над ней; сквозь туман виден великий крейсер: гребной винт обмотан длинной липкой тиной, из расшибленного носа изливается горькая морская пена, широкие ожоги ржавчины и неподвижные стаи растопыривших шипы морских ежей опоясывают в нескольких местах прочный корпус. Крейсер красив страшной красотой израненного неукротимого воина. Его капитан, такой же внушительный, появляется у ограждения рубки; за ним на верхнюю палубу один за одним выходят моряки. Они мертвы; из-под фуражек и бескозырок, из рукавов кителей и бушлатов струится вода, замерзая на полярном морозе, покрывая лица и руки зеркальной коростой. Они строятся в две шеренги, командир командует «смирно!»; строй натягивается как стальная струна. Подводники смотрят на ангелов и монахов с требовательной надеждой, суровой мольбой.  Серебряный ястреб на триумфальной радуге, распахнув воинственно крылья, победно кричит.

Архангел подзывает Волхова и Юнга, отдаёт краткий приказ; те бегут обратно на Арктик, там проворно скачут с мачты на мачту, поднимают приветственные вымпелы и флажки; монахи кланяются морякам, живые встречают мёртвых.

— За них просишь? — спрашивает схиигумен, кивая на «Курск».

— За них, — отвечает капитан Арктика.

— Дело новое, неслыханное, — от волнения прозрачная кожа о. Фефила слегка алеет.

— На всё Его воля, — шепчет архистратиг.

— Так. Так. Помолимся, братия, о воскресении славных моряков, — поворачивается Фефил к братии, приглашая их взойти на вершину Арарата и оттуда пропеть в небо Господу прошение архангела.

Иноки, смиренно крестясь, тянутся за ним, бредут медленно в гору.

— Что ты наделал, капитан! — всё-таки не удерживается от упрёка солидный и рассудительный обычно медведь. — Что ты наделал!

— Как тебе не стыдно! Постеснялся бы хоть при мёртвых! — набрасывается на медведя Госпожа.

— Да ты же точно так же думаешь! — огрызается Жёлтый.

— Приказы надо выполнять.

— Мне никто не приказывал молчать!

— Голосовать надо было в тот раз правильно, а что теперь причитать!..

Пока они продолжают в таком духе, капитан Арктика стоит как стоял, прикрыв глаза, не замечая ссоры своих соратников.

Но схимонахи всё слышат, останавливаются, глядят с недоумением на бранящихся ангелов.

— Нехорошо, — шепчет Фефил.

— Нехорошо, — вторит один из безликих.

— А это кто там? — показывает книгой далеко на юг Николай.

— Где? — щурится схиигумен, понимая, что всё сегодня не так, не быть уже, видно, никакому благочинию; не случилось бы какого окончательного конфуза, а то и бесчестья!

— Там, там, — тычет в юг Николай.

— Кого-то, кажется, черти несут, — посмотрев куда надо, кричит со звонницы отец Пётр.

— Черти? Чертей нам ещё не хватало! В такой-то день! По грехам, по грехам нашим! — сокрушается Фефил.

— Не последние ли времена наступают? — открывает книгу Николай.

— Да это же отец Абрам! Точно, так и есть! Он! — доносится с колокольни голос Петра.

— Какой ещё Абрам? — поражается схиигумен.

— Да нормальный Абрам, православный, брат наш… бывший…

— Это тот-то пьяница и богохульник?!

— Тот самый. И с ним ещё кто-то. Оба мёртвые. И точно, на чертях верхом, на самых настоящих чертях! — возвещает Пётр.

— Что ж, отцы, Господь испытывает нас. Повременим, дождёмся. На всё воля Божья, — провозглашает Фефил; ему, наконец, становится и любопытно.

§42

И действительно, бряцая и цокая по гулкому куполу Арктики бойкими копытцами, несут вороные черти новопреставленных Абрама и Глеба к Арарату.

Хлёсткой проповедью погоняет вороных расстрига.

— Опоздали, опоздали! — видя вдалеке поднимающихся уже на айсберг скитеров, отчаивается Дублин.

— Вера, вера твоя где? — злится о.

— Прости, Велик, прости, сынок, не успел я, подвёл я тебя… — слабеет духом Дублин.

— Не может такого быть! С нами Бог! Успеем! Не поздно! Смилуйся, страшный! Смилуйся, светлый! — упрямится Абрам и с этими-то словами кавалькада шумно тормозит у подножия горы.

Не обращая никакого внимания на архангела и ангелов, на ледокол и подлодку, отец Абрам спешивается и падает на колени, взывая к столпившимся на склоне инокам:

— Отцы! Братья! Вспомните меня! Я брат ваш!

— Как же! Помним! Так и знали, что черти возьмут тебя! — холодно говорит Зосима.

— А-а, черти… Да что же черти? Они ничего… Они же выкресты все! Крещёные они, истинно вам говорю… наши они… и с нами здесь из человеколюбия христианского. Мне и Глебу вот этому в помощь.

— Отчего помер, отец Абрам? — смягчается Зосима.

— От любви, отцы, от любви. Хочу спасти невинное дитя, сына вот этого друга моего Глеба Глебовича Дублина. Он хоть и учёный, но тоже от любви погиб.

— А что с сыночком вашим? — обращается Зосима к Глебу. Схиигумен при этом всё молчит, то ли просто растерянно, то ли что-то обдумывая.

Глеб, забывший слезть со сцепленных лап бурно дышащих, фыркающих, насквозь пропотевших, пышущих серным паром Бонифация и Формоза, отвечает хиреющим хрипом:

— Пропал сыночек. Ушёл за мороженым и не вернулся. А я далеко был. Уехал по корыстным делам, бросил его… с незнакомым человеком… виноват я… мог ведь и не уехать… и пил я много, забывал про маленького; вот вы не поверите, покормить даже иногда забывал… И уронил однажды… не однажды… а ему так больно было… Где же он теперь? Лучшая прокуратура ищет, лучшая полиция, сыщица лучшая; никто не находит. Ещё девочка пропала. Машинка, они так дружили, искать его пошла, тоже не вернулась. Живы ли они, и то не знаю…

— Живы! Живы дети, отцы! Вы нам хоть одного мальчика чудом вашим верните, если двоих тяжело… Мы девочку-то сами, сами найдём. Лучше, конечно, обоих, а так — хотя бы и одного… А он жив, жив, — гремит отец Абрам.

— На всё воля Божья. Откуда тебе знать? — входит в разговор брат Николай.

— Вот и я говорю, — вздыхает Глеб.

— Вера, вера где, малодушный мой друг? Не слушайте его, отцы, Велик жив, помогите, — настаивает чернец. — Живы дети!

— Живы! — подхватывает вдруг сильный уверенный голос. Говорит капитан Арктика. Голова его гордо поднята, наполненные до краёв чистыми слезами глаза блещут, кулаки сжаты.

— Ну вот! Что я говорил! Слово архангела! Значит, живы, живы! — радуется отец Абрам. — Спасите детей! Спасите, православные! Спасите, добрые! Спасите, русские! — взывает он к монахам. — А я вот вам гостинец принёс! Образ бакинской Божьей матери. Возьмите его! И ты, и ты, Глеб, моли отцов! И вы, дьяволы!

Глеб, Анаклетъ, Буонапартий, Агапитъ и Бонифаций встают на колени; Формозъ берёт у Абрама икону, взбегает к инокам, передаёт образ схиигумену, сбегает к своим и тоже опускается на колени.

То же самое делают Госпожа и медведь. Юнга с воплем «и я за детей, и я прошу» по перилам трапа съезжает с парусника и скачет вприпрыжку к Арарату, но в полупути от него скользит и валится и, боясь не успеть, остаётся на коленях на месте и оттуда протягивает руки к скитерам «за детей».

Тут и случается самое страшное и непостижимое. Сокрушитель зла, Строитель Царствия, Которое Приидет, Приказывающий фараонам, Ближайший к Богу, капитан Арктика — встаёт на колени!!! говоря: «Спасите Велика, отцы. И Машинку спасите».

— Катастрофа! — ошеломлён схиигумен и ждёт бури и разбития неба о землю, и трубного зова. Но ничего такого не происходит, напротив, по миру опять расстилается тишина, только не возвышенная и строгая, как вначале, а благостная, спокойная, нежная.

Тут уже от нелогичности всего вокруг, от неопределённости всего отец Фефил несколько даже теряется и, поворчав неразборчиво, поворочав головой  и бесцветными очами туда и сюда, обращается к старцу Сергию:

— Старче, ты дольше всех нас на этом свете. Рассуди — что делать-то будем? Посланник от Господа то просит немыслимого — воскресения мёртвых до Суда, то вдруг меняет свою волю. Крещёные черти, ангелы на коленях… Слыханное ли дело! Мне по скудоумию моему и, как видно, по грехам моим — не постичь… то, что сперва архангел велел, исполнять? Или что после? Или не исполнять ничего, а молить Бога о прояснении разума? Скажи, старый.

Брат Сергий ненамного живее Абрама, Глеба и подводников, давно уже ничего не говорит, почти слеп, зато видит, где Свет. Он наводит слабую руку на отца Абрама, затем на экипаж «Курска».

— Что означает? — просит истолковать этот жест отец Николай.

— Так понимаю, — толкует схиигумен. — Тебе, Абрам, идти к морякам и с ними решить это дело. Пусть вы, мёртвые, между собой договоритесь, кому нынче спасение. Детей ли вызволить умолим Господа? Оживить ли моряков будем просить? Судите, мёртвые, сами. Мы же исполним, что мёртвые скажут. Так, старый?

Брат Сергий согласно молчит.

— Ну хоть на это ума у меня достало, — размышляет о себе отец Фефил.

Абрам отлепливается ото льда, подымается и неплавным, тугим баттерфляем, каким обычно бегают покойники, убегает в направлении субмарины. За ним, непрошеный, вскричав зачем-то «мне можно я тоже мёртвый», устремляется Глеб Дублин.  Ангелы, скитеры и черти провожают их горячими взглядами.

Добравшись до пространной истекающей туманами проруби, в которой покачивается крейсер, отец Абрам задирает голову и, сложив ладони дудой, обращается к строю с огненными крупнокалиберными словами, слышными издалека слитно и смутно, но громко и убедительно.

Капитан «Курска» что-то командует в ответ, коренастый рукастый матросик вышагивает из шеренги, достаёт откуда-то из-за ограждения предлинную заиндевевшую доску и перекидывает её через полынью как мост.

Абрам и Глеб перебираются по этой доске на палубу лодки. Абрам кланяется капитану, потом похлопывает его по плечу, потом обходит строй и заговаривает с каждым и лобызает каждого по-русски трегубо. Шеренги понемногу расстраиваются, матросы, мичманы и офицеры обступают чернеца, внимают ему.  Что он им там рассказывает, непонятно, но слышен одобрительный ропот и ободрительный гул внимающих, а иногда даже и задушевный смех. Дублин затерян в толпе и, кажется, сам больше слушает, чем говорит.

Потом капитан субмарины показывает расстриге прохудившуюся рубку и перископ, после чего они вместе осматривают согнутый взрывом форштевень и все вообще повреждения носовой оконечности, отправляются, осторожно ступая по морским ежам, и на корму к торчащему из воды гигантскому заклиненному вертикальному рулю. Отец Абрам, видя раны и шрамы атомного монстра, сокрушённо трясёт бородой, крестится сам и осеняет крестами всё, на что смотрит.

«Что-то долго они там… Да по делу ли говорит-то? Пустой ведь был человек, неужто исправился? Или всё балбес, как раньше? Тогда — дела не будет. И — что же тогда?» — волнуется схиигумен, наблюдая приключения Абрама на лодке. Наконец, всех и всё благословив и освятив и перелобызав всех и каждого, отец кланяется капитану и сходит обратно на льды. С ним сходит некий совсем молодой статный офицер с очень красивым, от долгого бездыхания фиолетовым лицом, во впервые надетой, не очень ещё ловко сидящей парадной форме с кортиком и аксельбантами. Глеб почему-то остаётся на палубе, вероятно, обессиленный и не решающийся пройти некороткой обратной дорогой.

Преодолев семимильную милю смирения, офицер и расстрига подходят к Арарату. Всё это время все на коленях, кроме Волхова, твёрдо стоящего за воскрешение моряков, и святых скитеров.

— Что решили, мёртвые? — спрашивает схиигумен.

— Говори ты, лейтенант, — подвигает отец Абрам офицера, на котором вблизи различимы обледеневшие погоны капитан-лейтенанта.

Офицер, щёки которого были бы не фиолетовы, а румяны; у которого были бы глаза, которых сейчас нет, да не простые глаза, а такие, что смущали бы, а то и сводили бы с ума всех девушек в гарнизонном городке, во всех портах планеты, на родине в глубоко сухопутном Тамбове и в Москве, куда бы он непременно поступил бы учиться в академию генерального штаба; который родил бы и вырастил во весь великий русский рост красивых детей от красивой жены; которому светила бы спереди предстоящая блистательная судьба, если бы он только был жив, если бы был жив, но он был мёртв, — этот молодой мертвец делает два шага вперёд, как будто выходя по команде из строя.

— Святой отец, святые отцы, — говорит он, как подучен по дороге Абрамом, Фефилу и прочим монахам. — Мой командир, капитан атомного подводного крейсера «Курск» приказал мне передать вам его решение. Экипаж, погибший во время боевого дежурства, сформирован из профессионалов, для которых крайняя степень риска является частью работы. Служить на флот поступают люди, готовые погибнуть за Россию. Наша служба — устрашение и охрана. Устрашение врагов и охрана народа. А дети — лучшая и самая ценная часть народа. Для экипажа крейсера честь и долг — отказаться ещё раз от своей жизни ради детей. Теперь уже по собственной воле. Молитесь, отцы, за Велика и Машинку.

— Что решил твой капитан, сынок, я понял, — говорит Фефил. — А сам-то ты что думаешь?

Офицер от такого вопроса отшатывается и сникает, как от выстрела в грудь. Резко убавив голос, произносит:

— Капитан приказал…

— От себя, от себя скажи, — ласково настаивает Фефил.

— Если по правде, — шепчет офицер, — умирать тяжело очень было. А после смерти — полегчало вроде как. Мёртвым быть полегче всё-таки, чем умирающим. Хотя, если честно, тоже не очень-то легко. На лодке довольно сыро. Холодно и скучно, конечно. И темновато. Но человек ведь ко всему привыкает. Вот и мы привыкли. Бывает и хуже, как говорится. Тем из наших тяжелее, у кого дети… в жизни остались. Тоскуют они сильнее. Но и они терпят. А уж я-то… само собой… От себя, отцы, говорю то же самое: спасите детей. А мы подождём.

— Есть ли в экипаже согласие? Все ли моряки так же думают? — допытывается схиигумен.

Не сразу и тише, чем шёпотом, отвечает офицер:

— Не все… Нет, не все… Но все — выполнят приказ. У нас так.

— И у нас так, сынок, — умиляется отец Фефил.

— Спасите детей, — повторяет капитан-лейтенант и опускается на колени, за ним и Абрам, за ним — видно, как в миле отсюда, на палубе подлодки встают на колени командир и все его моряки, и Дублин; все то есть просят.

— Так и буди, буди, — громко и радостно возглашает схиигумен. — Аминь!

— Аминь! — отзываются схимонахи.

Скитеры поднимаются в скит молиться за Велика и Машинку. Пока они белой медленной вереницей бредут в гору, отец Абрам и подводник возвращаются на «Курск».

— Ты куда, отче? — беспокоятся черти.

— Служить поступаю на крейсер! Капитан зовёт. Священника у них, оказывается, нету, — разъясняет отец Абрам. — И Глеба берут! А то пропадёт ведь без меня.

— И математика у них нет? Ай-ай-ай! Как же на подводной лодке без фрактальной геометрии-то! — язвит завистливо Буонопартий.

— Вот ты язвишь, да ведь не понимаешь, мало я вас учил! Современная подводная лодка не простая какая-нибудь железяка, к которой мотор приварили и в море швырнули, а, можно сказать, очень инновационное и даже научное явление. Не то что вы, духи непарнокопытные…

— Нас-то на кого бросаешь? Покрестил, покрестил, да и бросил! Нечестно! — обижаются духи.

— Идите во все земли и благовествуйте! — машет на чертей небрежным крестным знамением о. и спешит догонять офицера. Вскоре они добираются до субмарины и там склоняются вместе со всеми в общем молитвенном строю.

Иноки достигают вершины Арарата и творят великую молитву. Редкие знакомые фразы и повторы подхватываются некоторыми моряками. Священные слова и не громки вовсе, но звучат ясно — мир Божий построен подобно храму, в нём и наислабейший голос, вздох ребёнка, жалоба старика долетает до купола, возносится на всю, какая только есть, высоту, к свету, к писаным по синеве белым облакам, к протянутым с неба всемогущим рукам, подбирающим с земли всех брошенных.

Долго ли, коротко ли поют иноки — иссякает их стих. И остаётся только ждать чуда. «Будет ли ещё чудо-то? — всё никак не утвердится в мыслях юнга. — После всего этого… нестроения… выходок этих… не отвернётся ли Господь от нас?»

Не один он так думает. Все — сомневаются.

— Звезда! — вскакивает с колен Агапитъ, показывая на край океана.

— И вон там ещё! Там тоже, — ликует Госпожа.

Все поднимаются, ангелы, черти, моряки, и смотрят вокруг, восторгаясь:

— И там! И там ещё одна!

С семи сторон света стремительно восходят над горизонтом семь золотых крестообразных звёзд, оставляя за собой, как реактивные самолёты, золотые борозды в небе. Они почти одновременно всплывают на самую вершину вселенной, над Северным полюсом, над Спасом-на-Краю сплетаясь лучами, кружась, сближаясь и высекая друг из друга чистые быстрые искры, сливаются в одну огромную, величиной с целое сердце ослепительную звезду. Место, где царственно парит эта звезда — выше самого верхнего неба; её свет, невидимый простым смертным, открывающийся только избранным среди них, несуществующего цвета, называемого золотым только от невозможности найти должное название, только от желания хоть как-то выразить восхищение хоть этим словом, которым привыкли означать всё прекрасное, дорогое, редкое, прекраснейшее; её семиконечная корона, горящая в такт биению жизни; влачащийся за ней сверкающий и раздвоенный, словно хвост мифической рыбы, изогнутый шлейф — все признаки подтверждают, что это звезда Эарендил, в наших местах известная под именем Вифлеемской.

— Свершилось! — восклицает отец Абрам.

— Радуйся, архиангел! Радуйтесь, братия! — провозглашает Фефил с просиявшим образом Богородицы на руках. — Услышал Господь наше моление! Звезда Вифлеема, чистейший Эарендил взошёл над небом! Явилось знамение! Спасён Велик! Спасена Машинка! Спасены невинные! Ибо сказано: «скрыл от премудрых и открыл детям». Вот благая весть нам — не забыты Богом люди, возлюблены. И спасены будут! Аминь!

— Аминь! — разносится по миру семикратное эхо.

Радостно и в то же время грустно всем. Эарендил, Свет жизни, озаряет небеса, а «Курск» — погружается обратно в смерть, в морскую пучину. Экипаж снова выстроен в натянутый как стальная струна строй. Опять закипают вода и воздух. С фырканьем и рычанием огромным благородным чудовищем лодка возвращается под лёд. Её капитан отдаёт честь капитану Арктика. Тот в ответ за неимением фуражки прикладывает правую руку к сердцу. Нестроевой отец Абрам уводит в кубрик впечатлительного математика, чтоб не боялся. Глеб Глебович вспоминает давний зимний вечер: он за письменным столом выводил на чистом листе бумаги «Тотальная симплификация. Метод и результат»; Велик, очень ещё маленький, едва научившийся ходить, стоял рядом, обняв его ногу и покусывая слюнявым ротиком его колено, постукивая по нему нежным кулачком, улыбался; улыбался и Глеб, предвидя долгий, исполненный смысла труд и долгую, исполненную любви жизнь… Он вспоминает и бормочет: «Всё сошлось! всё правильно! вот, значит, для чего всё…»

Черти, как и велел Абрам, разбегаются в разные стороны.

Архангел и ангелы благодарят скитеров, возвращаются на ковчег. Жёлтый спрашивает:

— Кому из смертных посветить Эарендилом? Кто из них детей отыщет и освободит?

— Пусть неслучайно всё будет, — отвечает капитан Арктика.           — Пусть детей найдёт кто-то из тех, кто ищет. В награду. И выбери того, кто понесчастнее и поглупее. Посвети такому кому-нибудь. Ибо таковых есть Царствие Небесное…

Стоящие на палубе «Курска» моряки уже по пояс в воде, а вот и по грудь, вот и по горло. Болтающиеся на волнах обломки льда тычутся в их лица, к бликующим под водой ременным пряжкам, кортикам и аксельбантам подплывают любопытные скумбрии. Офицер, ходивший к айсбергу по приказу командира, беззвучно плачет. По счастью, все стоят «смирно» и смотрят вперёд, не видят его слабости. Но сам он боковым зрением пустых глазниц замечает, как у старого мичмана справа дрожит нижняя челюсть, слышит, как сзади тихо скулит коренастый матросик, бегавший за доской. Вода цвета мёрзлой земли заливает их лица, смыкается над их головами. Меркнет пурпурная радуга, ястреб носится над опустелой полыньёй.

— Слава Богу! — думают моряки, уходя на дно.

— Слава Богу! — думают ангелы, разворачивая парусный ледокол.

— Слава Богу! — думают иноки, расходясь по бедным своим келиям.

— Слава Богу! — сияет миру Вифлеемская звезда.  

Окончание следует.