Классный журнал

Анна
Николаева

Сестра моя

Сомнение — это болезнь. Врожденная. Хроническая. Неизлечимая.

Не люблю разговаривать с таксистами. И они со мной тоже. Но это был другой случай. «Добро пожаловать в мое такси. Я здесь живу, — сказал мне пожилой человек в круглых заячьих очках, клетчатой рубашке, зашитой плотно под верхнюю пуговичку, и зачем-то добавил: — Скорей, скорей, время не ждет». Правой рукой он держал руль, а левой — деревянную кисточку для акварели, острым концом которой он управлялся с навигатором, а пушистым — щекотал себе нос. Я подумала, что он сумасшедший. «Выбирайте музыку», — скомандовал таксист, и торжественные нотки в его голосе разозлили меня. Оле Булл. Fantaisie et variations de bravoure sur un thème de Bellini. Он внимательно посмотрел на меня и полушепотом страстно выдохнул: «Прекрасный выбор!» Взмахнул кисточкой, и Оле Булл ворвался в наше такси стремительной глупостью майского ветра. «Вы все время сомневаетесь», — сказал он с грустью. Я не ответила. Он помолчал и снова показался из норы: «У вас есть братья или сестры?» Я посмотрела на него с ненавистью, и слезы хлынули из глаз. Больше мы не разговаривали.

С ней всегда было тяжело разговаривать. Потому что она молчала. С ней совсем невозможно сплетничать. Она всегда говорит, что о других людях ей нечего сказать. «Как это нечего? — возмущаюсь я. — Ты не хочешь просветить внутренности этого чудовища, ты что, не видишь, кого скрывает ослиная шкура?!» — «Ты же знаешь, что я вообще плохо вижу», — отвечает она и глупо улыбается. Так она всегда выкручивается. У нее на все своя правда: нелогичная, дурацкая и совершенно нежизнеспособная. И поступки такие же. Она зачем-то коротко стрижется и совсем не умеет кокетничать —  говорит, что хотела бы, но руки не доходят. Хотя при чем тут руки?

Я никогда ее не любила как положено. Я нарушала все ее старшинские запреты и знала все ее тайны, которые маме знать не следовало. Я бы на ее месте меня ненавидела. А она аккуратно складывала мои вещи в шкаф и молчала. Сейчас, когда все осталось там, меня беспощадно преследует ощущение, что я украла ее жизнь. И проблема не в том, что так и было на самом деле, а в том, что она так не считает.

Есть два вопроса, при ответе на которые я всегда теряюсь: сколько тебе лет и есть ли у тебя сестра. Ответ мне известен, но он по-прежнему для меня неестественен. Как будто мне не тридцать два и у меня нет сестры. Это моя боль: струящаяся, безнадежная боль, в которой я ничего не могу изменить. На этой террасе личной жизни нет победителей и побежденных, нет оправданных и приговоренных, виноватых и невинно осужденных. Есть только мы с ней. Она и я. Каждый раз она спрашивает, что подарить мне на день рождения. И уже много лет я не знаю, что ей ответить.

Мама как-то сказала мне свою материнскую заботу. Она сказала: «Мне кажется, что если меня не станет — вы перестанете общаться, вам же совсем не о чем говорить». Нам действительно не о чем говорить. И я тогда сказала маме об этом прямо, чтобы у нее не было иллюзий. Я всегда была девушкой, которая взрывала замки из песка, свои и чужие.

Сомнение пришло ко мне позже. Оно пробралось в голову через сны, устроилось там на удобном бархатном диване и задремало. И я, обделенная вниманием самой к себе, ничего с ним поделать не могу. Сомнение царствует в моей голове. Оно тоталитарно.

Собственно, ничего не изменилось. Время не подкинуло мне удивительный эффект трансформации характеров. Моя сестра не совершила толстовский поступок, от которого глянцевая слеза задребезжала бы на кинопленке ретро-трагедии. Ничего не изменилось и в наших отношениях. Разве что мы стали еще меньше общаться.

Таксист в заячьих очках и с кисточкой для акварели ехал в противоположную сторону от отеля, в котором я остановилась. Он понимал, что мне не надо возвращаться к себе. «Когда ты плачешь, у тебя такое глупое выражение лица», — сказал он и тут же признался, что сам удивлен своей храбростью. Я подумала о том, что если нарисовать ему усы, то будет даже лучше, потому что сейчас он выглядит абсурднее некуда. У него не было сигареты, и он отказался остановиться у ближайшего бара. «В моей машине нельзя курить, потому, что едкий никотин просачивается в вискозу сидений и потом этот крематорский запах преследует еще живых посетителей». Его игры в бытовые подробности начинали меня раздражать, и я попросила включить рок-н-ролл. «В каком возрасте ты хотела бы жить всегда?» — спросил он, сортируя разноцветные ластики на лобовой панели автомобиля. «Как сейчас, наверное», — ответила я, прекрасно понимая, что ответила бы ровно так же и десять лет назад. «Ну вот видишь, тебе ничего не надо начинать сначала, просто иди дальше так, как будто никто не корчит рожи тебе вслед, и она просто будет идти рядом, даже если ты не возьмешь ее за руку». Он остановился около моего отеля и, симфонично тряхнув хрустальный колокольчик, пропел: «Две-сти пятьде-сят евр-о». Какая наглость, возмутилась я, и отдала ему триста. За это он угостил меня жвачкой со вкусом турмалина и исчез. Я больше никогда его не увижу.

Ночью разболелась голова. Я достала из кошелька оранжевое солнышко и растворила его в стакане воды. На шторах плясал ветер, в телефоне размножались смс. Даже не могу ей позвонить. На ночь она отключает телефон, ей очень рано вставать. Они никогда ничего у меня не просила. Ни денег, ни телефона, ни совета. А я всегда отдавала ей уже начатую тушь для глаз, которая мне не подходила. И она радовалась.

Но в то ночное утро мне стало совершенно понятно, что я все про нее знаю и про себя. Я легла спать, а мое сомнение, поднявшись с дивана, побрело на коротеньких лапах отвоевывать другие дощечки на террасе моей личной жизни.

Статья Анны Николаевой «Сестра моя» была опубликована в журнале «Русский пионер» №27.