Классный журнал

Наталья
Осс

Живые не спят

Когда умираешь, ни о чем таком не думаешь. Никаких сожалений, раскаяний, картинок в режиме слайд-шоу. Думаешь о том, как бы остаться в живых. Во что бы то ни стало. Ну пожалуйста, не надо, только не сейчас. Только не я... Не может быть, чтобы я, вроде еще слишком рано. Не надо, ну не надо, пожалуйста...

Я цеплялась за жизнь — в прямом смысле. Сжимала пальцами поручни кровати, давила кнопочки: зеленая — приподнимается изголовье, красная — попа сползает вниз; не теряла сознание, следила за капельницами, контролировала все трубочки-датчики, подключенные ко мне напрямую в горло, под ключицу, куда-то внутрь, под одеялом не видно, держала в поле зрения медсестру. Чтобы в случае чего она удержала меня здесь — подсунула капельницу или шприц, не дала захлопнуться дверям, ведущим в тусклый коридор, куда так и норовила съехать я с моей кроватью. Съезжать не хотелось, хотелось остаться. А двери находились прямо напротив. Туда или обратно? Три дня было непонятно. Это как раз тот случай, когда больничная справочная на вопрос дает ответ: «Состояние стабильно тяжелое». Слово «стабильно» зря утешает родственников, оно отражает только намерение пациента цепляться, ключевое слово здесь — «тяжелое». А это и есть то и дело раздвигающиеся двери, ведущие непонятно куда: одного сюда — на операцию или в палату, к веселым пациентам под выписку, другого — туда, откуда еще никто не возвращался. В больничный морг.

Но на самом деле ни о чем таком я не думала. В реанимации не существует ничего, кроме реанимации. У проснувшегося однажды в реанимации прошлое закончилось, а будущее не началось. Из прошлого опыта почти ничего не требуется — ни есть, ни спать, ни шевелиться, разве что разговаривать, но разговаривать не с кем. А для будущего непонятно, что тренировать: каким оно будет, это будущее, и будет ли — вопрос открытый. Даже в больничной справочной не знают.

Справа угадывалась женщина. По дыханию. Не бабушка, а пожилая дама. Черт его знает, как я это определила, не поворачивая головы, но определила точно. Очень деликатно она дышала. Потом медсестры говорили между собой, что это мать зампрефекта. Сын каждый день приезжает и смотрит на нее из того мира, откуда к нам не пускают. Слева — мужчина, пожилой, интеллигентный, с бородкой. Я откуда-то это знаю заранее, особенно про бородку, хотя даже дыхания его не слышно. Через две кровати от меня — алкоголик. Медсестры злятся на него и орут, когда ставят капельницу. Допился до белой горячки, скотина.

На центровой койке — молодой парень, 21 год, Игорь. В белых трусах. Его я вижу отлично. Он то и дело вскакивает, садится, говорит. Счастливый, может попить сам. И пописать. Вчера его перевели в палату. А сегодня опять вернули к нам. И ему опять стало лучше. Он опять хочет в палату. А врачам непонятно, что с ним. Почему ему лучше в реанимации? На всякий случай держат его там, где ему лучше.

— А ты чего здесь валяешься? Ты что, экзамены уже сдала? — кричит он мне через три койки.

Я пытаюсь кивнуть. Какие экзамены? Я уже все сдала. Или еще нет? Трубка дергается в горле. Я хочу ему ответить, но от трубки у меня спазм. Хороший способ бросить курить. Каждый раз, сглатывая слюну, я проклинаю каждую свою сигарету. Трубка — такой толстый антиникотиновый фильтр, который забили в горло в качестве небесной кары.

Я ему нравлюсь. Это ясно. Когда я болею, я очень красивая. Потому что худая. Щеки провалились, остались только глаза. Жаль только, что голова немытая. Я запускаю руку в волосы. И нечесаная. И колтуны. Откуда? Последний раз они у меня были в летнем детском саду, образовались с воскресенья, когда мне в последний раз заплетала косички мама, и по пятницу — всю неделю моих длинных волос не касалась рука воспитательницы. Черт, сколько же я здесь лежу?

Пытаюсь оторвать голову от подушки — трубка откидывает ее обратно, но мне плевать, у меня колтуны, их нужно разобрать. Немного поворачиваюсь вправо, чтобы лучше видеть Игоря и скрыть от него мои манипуляции. Чувствую, как натянулось что-то внутри, боль заворачивается в жгут, в животе жжет — я падаю на подушку. Надо отдышаться. Осторожно приподнимаю одеяло — и не узнаю себя. Все изменилось. Там, где вчера, я это прекрасно помню, была гладкая кожа — бинты, повязки и трубочки, по которым куда-то вниз течет красное, мне не виден конечный пункт под кроватью.

Это не очень страшно, только непривычно. Мне даже в голову не приходит, что я могу умереть. Я только не понимаю, что же случилось. И расстроена, что под повязкой, если ее снять, я некрасивая.

— Аккуратно, не дергайся, а то иголки вылетят — видишь, три капельницы у тебя заряжены, — подбегает ко мне сестра.

— А у вас есть расческа? — спрашиваю ее.

— Какая тебе расческа сейчас?

— А что со мной?

Ее зовут Дина. Она самая добрая.

— Придет Дмитрий Николаевич, его спросишь.

Две другие девчонки молодые и злые, кричали на алкоголика. А Дина добрая, и из-за этого у нее больше работы. Я теперь наблюдаю за ней.

Игорь улегся, и я его не вижу. А больше мне делать нечего. А что-то надо делать, чтобы не думать, что со мной.

Двери открываются, и вместе с новой каталкой в реанимацию заносится запах. Пахнет безысходностью и стыдом. И мочой.

— Черт, переворачивайся, переворачивайся, кому говорят! — кричат девчонки. Одна с пирсингом, вторая — блондинка. Это они привезли каталку.

Теперь нас здесь шестеро пациентов.

— Ты мылась вообще когда-нибудь? — злятся девчонки, подтаскивая тазы и тряпки. Мне все прекрасно видно. Поэтому я отворачиваюсь. Привезли бомжиху.

— Больно, больно!

— Конечно, будет больно! Что ж ты себя так запустила! — воспитывают ее девчонки, кидая тряпки в таз.

— Больно!

Я чувствую — что-то изменилось. Было тихо, мирно, тоскливо, а теперь появился враг. И ненависть, которая сразу всех объединила. Пациенты просыпаются. Дядька с бородкой начинает стонать. Непрерывно, утробно. И от этого контраста с его молчанием в предыдущие несколько часов мне становится тревожно. А вдруг что-нибудь... Дама сдержанно, аккуратно вздыхает, потом шепчет: укол, пожалуйста, укол.

— Не видите, мы заняты! — огрызается блондинка.

Алкоголик, скотина, орет через две койки от меня:

—  Дай мне спирта, сука, быстро дай! Дай! — замолкает на минуту — и снова: — Дай, ну дай! Убью тебя, сука!

— Больно, больно! — бьется крик о кафельные стены реанимации.

Датчики пикают, убыстрятся темп. Свет режет глаза как ножом. Это значит, в реанимации наступает ночь. Сестры снуют между койками — меняют капельницы, перестилают простыни, взбивают подушки, гремят тазами, тащат грелки и воду, меняют повязки. Пространство уплотняется, наполняется действием — льется вода, хрустят ампулы, скрипят кровати, пахнет спиртом, кровью, лекарствами, гноем. И этот давящий свет.

Пролетел Дмитрий Николаевич — так быстро, что я ни о чем не успела спросить. Молодой, чернявый, в резиновых шлепках и синем хирургическом костюме. Успел погладить медсестру по спинке, я все видела. Склонился над бомжихой.

— Больно, больно!

Больше мне ничего не удалось расслышать.

И ушел. Все ушли.

Ночь. Теперь до утра никто не уснет. Ночью в реанимации живые не спят.

— Ты на каком курсе? — Игорь сидит на кровати. Отцепился от капельницы и сел. — Тебе чай можно? Сейчас сестры вернутся, я их попрошу. Хочешь? Я вчера с ними пил.

Заворачивается в простыню, встает и делает шаг ко мне. Я поворачиваюсь вправо. Ничего, что больно, надо ворочаться.

— Больно! Марина, Марина! — корчится бомжиха в углу.

— Заткнись, — отвечает ей Игорь. Еще два шага ко мне.

— Тебе же нельзя вставать! — говорю я, с ужасом понимая, что сейчас все мои трубки и капельницы будут видны, а я никому не хочу этого показывать.

— Да я здоровый мужик, просто так тут лежу. Ты не бойся, я вчера полночи ходил, и ничего. Хочешь, я расческу у сестер сопру? У Аньки есть в сумке, Анька — это которая блондинка, с Николаичем.

Я поворачиваюсь влево. Влево ворочаться не так больно, но вправо интереснее. Справа жизнь.

— Марина, Марина, больно!

— Заткнись! — Игорь уже почти добрался до меня.

— Господи, никаких сил нет слушать ее, — стонет дама, мать зампрефекта. Ей тоже больно, но она же терпит. И я терплю.

— Бо-о-льно!

— Да замолчите же, как вам не стыдно! — вдруг говорю я, пронзенная внезапным чувством ненависти, как болью.

— Дай спирта, сука, убью! — поддерживает меня алкоголик.

— Заткнись, тварь! — орет Игорь и хватается за мою кровать. — Ща залью тебе, сука, спирта!

— Веневитин, сдурел?! — Анька с чайником стоит в дверях. — Сейчас я Диму позову! Ляг немедленно.

Веневитин не слушается, идет к Аньке, простыня волочится по полу, сползает, обнажая безволосую грудь пациента с неустановленным диагнозом. Девушка хохочет:

— Сейчас обожгу тебя.

— Ты вот ей чаю налей. Она просила.

— Ей? Сдурел?! Ей мы сейчас еще укол вкатим. Девушка, ты как, терпишь там? Я тебе еще обезболивающего вколю, Дмитрий Николаевич сказал, что в любой момент. Ты говори, не терпи. Мы тебе всю ночь будем колоть.

Зря она это сказала. Я сразу поняла, что со мной. То, чего терпеть нельзя. И сразу заболели, заныли дырочки. Горячо. Потекло по трубочкам, перелилось из бутылочки на пол. Пришла Дина, сделала укол, потом долго вытирала под кроватью. Я осторожно посмотрела вниз. Красное. Красное.

На красном слизистом фоне чье-то лицо. Злое, ухмыляется. И скалит зубы. А они острые, вроде клыков. Как в мультике про четвертую планету. Там был такой профессор в шляпе, который потом оказался инопланетянином. Глумливым, с острыми заточенными зубами, которыми он перегрызал прутья клетки. А тело такое извилистое, червивое. То есть изгибается, как у червя. Красный коридор, по которому я иду, вернее плыву, а точнее лечу, похож на кишку, какой ее показывают в рекламе желудочной таблетки. Заворачивается узлами, пульсирует, кровоточит. Такая отвратительная реклама, от которой меня тошнит. Тошнит. Зубы, торчащие из стен коридора, вгрызаются в тело. Интересно, эти оскаленные рожи на стенках кишки — и есть бесы?

Больно, больно! Марина, как же больно! Марина, Мариночка! Почему она не приходит, эта Марина? Почему никто не приходит? К ней никто не приходит. И ко мне он тоже не приходит. А если бы он пришел, то что бы я сказала? Откинула бы одеяло, показала ему трубочки, попросила бы прощения? И он бы простил? Но непонятно, из жалости или потому что любит? Нет, надо сначала выкарабкаться, выбраться отсюда, из этой красной слизистой мути. Больно, больно, как же больно! Дай спирта, сука, дай! Аня, Аня, скорее, тут уже полчаса хлещет!

— Дмитрий Николаевич, кровотечение не останавливается!

Вместо красного я вижу синее. Синюю хирургическую спину.

— Аппарат сюда везите! Срочно! И гастроэнтеролога позвать! Что с давлением? Не держит?

Я не сплю. Я просто боюсь туда смотреть. Сердце колотится. Слева, в полуметре от меня умирает дядька с бородкой. Что умирает, я догадалась, как только между нами поставили ширму. Вот она, дверь, перегородка, черта. Только бы он не умер, потому что мне тоже надо пережить эту ночь. А завтра меня отсюда увезут, заберут вниз, где веселые выздоравливающие пациенты шаркают тапками по коридорам с бездарными пейзажами. Завтра утром я уже буду там. Я не хочу, чтобы он умер, а он ведь может.

Ее я не вижу — загораживает ширма. Но она точно здесь. Стоит в полуметре от меня. Теперь я, как та принцесса из «Обыкновенного чуда», знаю, с какими отвратительными инструментами она приходит. И как она пахнет.

— Дайте спирта, суки! Будьте вы прокляты! — бьется в конвульсиях вторая от меня койка. Дина и Аня связывают алкоголика, затягивают ремни на руках и ногах.

За ширмой идет борьба.

— Давай, Петровченко, давай, коагулируй!

— Дмитрий Николаевич, падает давление! У него же два инфаркта было.

— Да не говори ты под руку!

Только бы он не умер! Ну пожалуйста, только не он. А то я не успею ничего ему сказать. Не Петровченко — он пусть тоже не умрет, — а ему. Только бы выбраться отсюда. Если не умрет, я смогу ему все объяснить, и он поймет. Как же больно! Я знаю теперь, как же тебе больно. Дайте хоть кто-нибудь ему спирта, то есть счастья, если я не сумею, суки, проклятые суки, укол, пожалуйста, сделайте ей укол, соседке моей, а мне не надо, если я такая скотина.

Петровченко не умер. Бомжиху вывезли в коридор, оттуда меньше слышны крики. Анечка пошла спать. Дмитрий Николаевич следом. Дина села пить чай и задремала за столом. Ширма осталась на месте. Алкоголик затих. Пожилая дама после укола задышала, как днем, когда я в первый раз ощутила ее легкое, деликатное присутствие.

— Эй, ты там живая? — Игорь шел ко мне медленно, с трудом отрывая босые пятки от пола. Присел на краешек кровати. — Ты не смущайся, не смотрю я на твои трубки. Мне это по фигу. Слушай, скажи честно, а ты любила когда-нибудь?

— До реанимации — нет, — честно сказала я, протолкнула через горло.

— Как это? В меня, что ли, влюбилась? Поясни.

— Больно, не могу, больно! — донеслось из коридора.

— Ну вот когда она заткнется, сука?! — Игорь хотел мне понравиться.

Она заткнулась под утро. Двери распахнулись на минуту, я успела увидеть, как вывозят накрытую простыней каталочку. Мариночка не пришла. И никто не пришел. И она ничего не успела Мариночке своей сказать. И Мариночке никто не расскажет, что она ее звала. Что ее имя было последним словом, которое услышал этот коридор.

А единственное, что я сказала той женщине ночью, — «замолчите». И ничего теперь ни поправить, ни объяснить.

Бодрые, свежевыбритые ангелы явились в девять тридцать.

— Ну, что тут у нас происходит? — склонился надо мной самый главный, толстенький, с волосатыми и сильными пальцами. Откинул одеяло.

— Молодец, все отлично! А за шовчик не беспокойся, мы ювелирно сделали.

Белые взмахнули крыльями халатов, полетели к следующей кровати.

— Доктор, а почему я здесь оказалась? — ухватилась я за кончик крыла.

— Потому что надо все вовремя делать, вовремя. Ты сейчас не думай об этом. Главное — ты оживай, двигайся потихоньку.

Значит, не сейчас, значит, не умру.

Я, кстати, так и не знаю, о чем люди думают перед тем, как умереть. Это был не мой случай, не моя очередь. Значит, я еще успею. А она кричала потому, что не успела вовремя. Если ты прочтешь, то поймешь, о чем это я. Прости, что чуть не опоздала с этим текстом.

Статья Натальи Осс "Живые не спят" была опубликована в журнале "Русский пионер" №10.