Классный журнал

Владимир
Липилин

Мат городов русских

За окном автобуса «ПАЗ», который предназначен для перевозки мертвецов либо пригородных пассажиров, перелески сменились полегшей травой. В тучах возникла прореха, и на горе блеснул купол.

— Это Чекалин? — спросил я дядьку, всю дорогу оравшего в мобильник, что если его не встретят, то он не виноват.

— Чекалин, — молвил он.— Что вы можете сказать об этом городе? — интервьюировал его я.

— Да дерьмо, — коротко бросил он и, волоча по полу неподъемный рюкзак, двинулся к выходу.

Автобус натужно забрался в гору. По обеим сторонам потянулись бревенчатые и каменные дома с палисадниками. Мелькнула безлюдная хоккейная коробка с надписью «Газпром — детям». Осталась позади ферма с зияющей в крыше черной дырой. Мы остановились.

У приземистого здания, вросшего в землю, сидели на корточках два мужика. Я подошел к ним.

— Купи ромашку, — заговорщицки, будто предлагал мне установку «Град», сказал один.

— Зачем? — не понял я, частью мозга соображая, что ромашки в это время года уже не растут.

— Ну купи! — канючил он. — Теплая ромашка, свежая. За червонец, а?

— Давай, — махнул я рукой. И он увлек меня в помещение.

Выяснилось: приземистое здание — это пекарня, ромашка — это хлеб, мужики — это грузчики.

В пекарне пусто и тихо. Из чанов запах кислой квашни. Грузчик Санчо, как он сам себя называет, берет с лотка краюху размером с подсолнух и торопливо сует мне в рюкзак.

— Давай, — дергает он за рукав. — А то начальник ща приедет, развоняется.

Получив вожделенный червонец, Санчо скрывается за углом. Мы остаемся с Толиком. Курим. Толя — мужик харизматичный. У него свернутый набок большой нос и печальный взгляд поэта.

— Давно вы здесь живете, в Чекалине? — интересуюсь я.

— А всю жизнь, — говорит он, рисуя палкой под ногами то ли дом, то ли гроб. — Хлыст в леспромхозе на тракторе возил. Правда, с перерывом.

— В смысле?

— Да за колючкой в Мордовии рукавицы шил.

— Долго?

— Нет, три года. Барыге одному телегу дров толкнул, а он спалился. Меня взяли. Зато погудел перед этим, что ты! — взгляд Толика становится мечтательным. — Бабы, портвейн, консервы. Неделю жил как король.Тут с бутылкой бормотухи явился Санчо. Мы выпили по три булька прямо из горла.Приехал на «Газели» директор пекарни Вадим.

— И чё вы тут расселись?

— Да вот, — указывают на меня грузчики, — про наш город писать приехал.

— А! — вдумчиво кивает директор. — Только хорошо пишите, — говорит он и протягивает мне яблоко.

— А куда вы хлеб поставляете?

— Ну, по соседним деревням, в город Суворов. Но щас, сам видишь, кризис, конкуренция большая, народ стал хлеб на дому печь. Вон кафе стоит. Мое. «Мираж» называется, то есть оно как бы есть и его как бы нет. За день, может, один кто залетный, вот как ты, зайдет. Народу-то нет. Народонаселения у нас — меньше тысячи. Старухи одни да алкаши, — молвил директор, недобро глянув на своих грузчиков.

— Ну чё, — обратился к директору Толик, — мы на сегодня свободны?

— Угу, — буркнул тот и направился в пекарню.— А правда, что у вас в Чекалине не матерятся? — решился спросить я.Все замерли как вкопанные.— Во дает, — загоготали мужики.

— Ну а вы сами-то как думаете? — усмехнулся директор.Я пожал плечами.— То-то же, — сказал он и удалился.

Мужики раздухарились:

— Ты чё, серьезно за этим приехал? — ржали они. — Доставай блокнот, пиши…Мы свернули за угол, выпили еще по три булька. Грузчики не пьянели, блаженно подставляли лицо низкому солнцу.

— Вообще-то, — серьезно сказал Толик, — мы на х… друг друга не посылаем. Мы, бывает, и подеремся, а утром встретимся, похмелимся, может, опять подеремся, но чтобы послать — никогда! За базар всегда отвечаем.Грузчики согласились устроить мне экскурсию.

— Чекалиным город после войны называться стал, — сказал Санчо. — Жил тут пацан Саня Чекалин. Он поезда под откос пускал. Да нет, не сейчас, а когда немец нас оккупировал. Саня пятнадцать немецких поездов подорвал. Но потом его свои же вроде и сдали. Немцы Саню пытали, а он молчал как рыба. Повесили тут, за магазином, на площади. Героя дали посмертно. И город назвали — Чекалин. Ђ до того Лихвин звался.Санчо повел нас на площадь, где, повернувшись к нам спиной, стоял крашенный серебрянкой Ленин. А рядом — Саня Чекалин. Ветер скрежетал жестяными цветами на саниной могиле. Санчо перелез через ограду, бережно поправил ленту на венке.

— Давай помянем, — предложил он.Мы допили бутылку и отошли в сторонку, где у статуи Ленина бродили козы. На столбе каркнула ворона. Санчо попытался сбить ее моим оглодком от яблока. Не попал, сплюнул сквозь зубы.

— Санчо, ты что ли историей увлекаешься?

— Да у меня жена музеем в школе заведует, — смущенно сказал он. — Я когда женихался, на лодке ее катал, она мне столько всего порассказывала. Щас из башки почти все вылетело, с бормотухой этой. А лодка на задах сгнила.

И я решил посетить музей.

— Танька ее зовут, — крикнул вослед мне Санчо. — Только смотри не скажи, что я тебя послал! Мы тебя вон за тем забором ждать будем.Школа города Чекалина ухожена и опрятна. Здесь время застыло, словно на черно-белой фотографии. Витые лестницы, крупные таблички на дверях, басовитый звонок. И щемяще знакомый запах книг. Учеников мало, и простора хватает им носиться по коридорам.

— Я тебя реально догнал! — кричал в коридоре пухлый пацан лет восьми щуплому мальчишке.

— Да ты гонишь, толстый!С портретов в коридоре строго смотрели Толстой, Чехов и Салтыков-Щедрин. Другая жизнь, другой язык.

Заведующая музеем, а по совместительству учитель русского языка Татьяна Сергеевна оказалась женщиной милой и печальной.

Музей ютился в маленькой комнатушке. Знамена, горшки, наганы. Большая часть помещения посвящена Саше Чекалину. Татьяна Сергеевна стала рассказывать с самого начала.

Когда-то Чекалин был дном древнего моря.Когда-то тут было городище вятичей.Когда-то здесь было семь трактиров, пять церквей, винокуренный завод, тюрьма и торговая пристань на реке Оке.

В советское время все это разрушили и построили ферму, молокозавод, леспромхоз и комбинат по пошиву постельного белья.

Сегодня разрушилось то, что было построено взамен разрушенного.

Власти города действительно ввели запрет на нецензурные выражения. Но это было давно — еще до того как разрушилось то, что было построено взамен разрушенного.

— Мы бы рады не ругаться, — говорит Татьяна Сергеевна, — но как? Мат — это не столько культурное, сколько социальное явление. Как же не материться, если вкалываешь на трех работах, а дома еще за скотиной ухаживать? А муж придет, еле на ногах держится… — вздыхает Татьяна Сергеевна. — Мат обладает колоссальной энергией. Грубо-экспрессивная лексика может быть использована с целью побуждения к действию, типа «вставай, страна огромная, ё-пэ-рэ-сэ-тэ», а также с целью терапевтической. Да-да, не удивляйтесь, целебный эффект мата зафиксирован в условиях замкнутого социума — при подготовке космонавтов, полярников. В больничных палатах, где звучал мат, зафиксированы случаи скорого заживления ран.

— Выходит, в России без мата нельзя?

— Так получается. Дети еще говорить толком не научились, а по части мата уже о-го-го! Я и сама иной раз матюгаюсь, — смущенно говорит Татьяна Сергеевна. — Но в основном на козу.— Ну чего? — спросил Санчо, когда я вернулся.

— Хорошая у вас жена.

— Да дураку досталась, — самокритично ответил он.

Мы шли мимо старинных изб. Многие из них была заброшены и зияли пустыми глазницами окон. Неестественно синее для этой поры небо путалось в проводах. С верхушки каждой электрической опоры свешивался шляпой-котелком ржавый фонарь.

— Тут вот Колька Ухват жил, — указав на каменный дом без крыши, сообщил Толик. — Он один раз на своем тракторе через речку по бревну проехал, боком, двумя колесами, с разгону. Ну влупиздень, конечно, был!

— А сейчас он где?— Да на кладбище, — буднично сказал Толик. — Баба по пьянке задушила.

И они наперебой стали показывать дома местных героев, которые угоняли асфальтоукладочные катки, строили вертолет из бензопилы, голыми руками брали волков. Но теперь все сгинули — либо от тормозной жидкости, либо по дурости. Грузчики рассказывали о героях без ноты печали, куражась. Пустая улица оживала от их картинных жестов и криков. Ехавшие верхом на велосипедах женщины объезжали нас стороной.

Мы вышли к единственному в городе храму. На нем висел ржавый амбарный замок.

— Батюшка — хороший мужик, но не общительный какой-то, — сказал Толик. — Я прошлый раз иду, а в кармане бутылка отравы, предложил ему, без смеху, он отвернулся и ушел.

— Это потому, что ты в церковь не ходишь, овец заблудший, — лыбился Санчо.

— Сам ты баран, — беззлобно сказал Толик. — Туда три старухи только и ходят, чё мне, с ними вместе молиться, что ли?

— Дом культуры есть у вас?

— Спрашиваешь. Чай, в городе живем, — сказал Санчо. — Только я туда не пойду. Я Светке, заведующей, двадцатку должен.

— А я стольник, — буркнул Толик.Заведующая чекалинским ДК Светлана Константиновна стояла возле окна за пюпитром и усердно что-то записывала в тетрадь. Со стороны она напоминала растрепанного композитора Мусоргского. Я вошел. Она перестала писать. Задумалась. И вдруг ударила ладонью по барабанной установке:

— Ё-пэ-рэ-сэ-тэ! Сережа, ты куда шурупы дел?

— Вон, — раздался голос из темноты, — Егоровна их прикручивает.— Дурдом, — сказала заведующая, — чекалинская культурная революция.

Ремонт в Доме культуры шел уже много месяцев с перерывами. Деньги периодически заканчивались. Светлана Константиновна продала трех поросят. Деньги на стройматериалы снова появились.

Бас-гитара Сережа сменил джинсы на робу. Хореограф Ирина залезла на леса и стала облуплять застаревшую штукатурку. Осветитель Катя взяла ведро и пошла гасить известь.

— То есть вы делаете ремонт за свой счет?

— Ну а как иначе? Сидеть и ныть? Вот еще деньги на памятник композитору собираем. Василию Ивановичу Богданову. Это тот, что написал слова к песне «Дубинушка». Это про наш чекалинский народ написано: «Эх, дубинушка, ухнем». Не сдвинуть, блин, с места. Ничем.Солнце село за околицу. Грузчики подобрали где-то щенка и пытались всучить мне.

— Возьми, он почти породистый.

По улице Красной мимо замшелого озера, мимо тюрьмы, где полоскалось на веревках белье («Там беженцы живут с Казахстана»), мы вышли к магазину.

— Здоров, теть Клав, — сказал Санчо продавщице.

— И тебе не хворать, — сердито молвила та.

— Дай бутылочку беленькой, не томи.

— Ты сначала деньги покажь, — ответила тетя Клава.Пряники, консервы, хлеб в магазине соседствовали с черенками для лопат, самими лопатами и рассыпными гвоздями. Здесь же имелось цинковое корыто, напоминавшее гроб, примус и фонарь «летучая мышь». Мы взяли бутылку и вышли.

— Теща моя, — гордо сказал Санчо. — Душевная женщина, да я идиот.Достигнув обрыва, мы уселись на бережке. Внизу степенно извивалась Ока, а за ней, насколько хватало глаз, тянулись желтые луга. Заходило солнце. В солнце летела птица. Мы выпили, закусывая уже остывшей ромашкой. Словно гадали: любит — не любит.

— Видишь мост? — спросил Санчо. — Его весной заливает, и мы тут вообще как не в России живем.

— То есть совсем как в России, — молвил Толик.Мы помолчали. Слышно было, как упало, скатившись по крыше бани, запоздалое стылое яблоко.

— А я бензопилой «Дружба» мог из сосны коня вырезать, — к чему-то сказал Толик. И задумался.

— Зачем? — подавив неведомо откуда подкатившие слезы, спросил я.— Красиво, б… — ответил Толик.

Статья Владимира Липилина "Мат городов русских" была опубликована в журнале "Русский пионер" №6.