Классный журнал

Вячеслав
Муругов

Понаехал

Признаюсь, свой первый побег я совсем не помню. Хотя готовили его не один день, но я тогда все проспал. Дело было еще в начале семидесятых, весною. Мы бежали из Сибири. Однажды утром в комнату вошел человек в серой шинели и офицерских погонах и сказал моей маме: «Пора. Собирай вещи». Это был мой отец, лейтенант медицинской службы, а мне тогда исполнился всего год. Побег этот трудно назвать удачным. Папе обещали, что его переведут за Урал. Это же не только в Москве говорят: «Там у них, за Уралом», — в Новосибирске, где тогда служил мой отец, тоже есть свой «заурал» и за ним, по мнению новосибирцев, тоже живут довольно странные, малопонятные существа.

Формально папу не обманули. Воркута, куда нас перебросили, находится в европейской части России и воркутинцы даже гордятся званием «самый восточный город Европы». Но, по крайней мере, папин побег был довольно оригинальным поступком. Обычно люди бегут из Воркуты, а не наоборот. Ведь именно здесь происходили события, описанные в главном блатняцком гимне «По тундре, по железной дороге».

В Воркуте я честно отмотал семь лет, от звонка до звонка, от детсада до первого класса школы. При всей очевидной невыносимости жизнь на вечной мерзлоте имела свои плюсы. В детсаду мы обычно позировали фотографу, сидя на оленях. А из детсада меня забирала не какая-то там филиппинская няня, а настоящий сержант срочной службы. В июне на дворе стоял полярный день, и поэтому классическое мамино «как стемнеет, сразу домой» уже не работало, а о том, что наступила ночь, я узнавал, только когда мама закупоривала окна одеялами. Каждую зиму нас с гастролями посещал главный природный блокбастер и самое завораживающее лазерное шоу на свете — северное сияние. Воркутинская примета — если за одну ночь увидел два сияния — это к счастью. Наверное, поэтому воркутинцы, несмотря ни на что, народ веселый и неунывающий.

Но из песни слова не выкинешь, и однажды весною, зеленеюшим маем, когда тундра надела свой зеленый наряд, мы побежали дальше.

Вся семья очень обрадовалась, когда отцу сообщили, что служить он теперь будет под Москвой. Хотя очень скоро я уяснил, что на просторах нашей Родины понятие «под Москвой» довольно растяжимое. Примерно километров на триста пятьдесят. С тем же успехом мы еще оказались и под Питером — в городе Бологое, где, как известно, поребрик плавно переходит в бордюр. Город встретил меня неласково. На первой же перемене мои новые одноклассники, будто при входе в тюремную хату, устроили мне экзамен: могу ли я отличить липу от ольхи? У нас в Воркуте росли только карликовые березы и цены на продукты питания. Поэтому экзамен я провалил. Ребята начли дразнить меня Воркутой, но от этого слова веяло такой вечной мерзлотой, что скоро меня зауважали.

Вообще жизнь в военчасти в Бологом соответствовала названию города, она была благополучной. Папа работал начальником службы медицинской части или, по-простому, «начальником по спирту», и коллектив его ценил. Я же, проведший почти все свое детство на территории военной части, больше походил на космонавта, заброшенного на Марс, — все эти годы меня окружали одинаково одетые зеленые человечки, преимущественно одного пола, и в те дни, когда папе в медчасть завозили спирт, они еще и разговаривали на каком-то странном языке.

В четырнадцать я решился на свой первый самостоятельный побег. Побег от родителей. Вопроса «куда бежать?» для меня не стояло. Советское телевидение умело вправить мозги куда эффективнее, чем современное. Даже несмотря на жизнь в военной части, после ежевоскресных просмотров программы «Служу Советскому Союзу» я мечтал только об одном — стать суворовцем.

Попасть в Суворовское училище города Калинин, а ныне Тверь, было непросто. Еще сложнее там было остаться. Уже ко второму экзамену вся романтическая дурь из головы была выбита и я снова всерьез задумался о побеге. Бежать из Суворовского мешало лишь то, что для отца-офицера, которого к тому же и зовут, как Суворова, — Александр Васильевич, это был бы тяжелейший удар. Так мне пришлось научиться тому, что русские не сдаются и утешать себя лишь краткими побегами в самоволку. А еще раз в неделю к нам приходили девушки-хореографы и на этих уроках учили нас танцевать бальные танцы, а на переменах целоваться.

Сменив за первые шестнадцать лет жизни массу часовых поясов, несколько климатических зон и пару континентов, уже было трудно себя остановить, можно было двигаться только дальше и только вперед. Следующий мой марш-бросок был из Твери в Пензу, в Военный артиллерийский институт. Как и полагается у артиллеристов, институт занимал в городе господствующую высоту — прямо напротив него находился Педагогический, также известный как кузница офицерских жен, а также резидентов Камеди Клаба. Его заканчивали такие видные пензюки, как Паша Воля и Тимур Родригес. Там я впервые столкнулся с таким замечательным форматом, как «Танцы со звездами» — это когда пензенские девушки приходили на дискотеку потанцевать с молодыми офицерами со звездами на погонах. В конце восьмидесятых офицеры еще вполне котировались у местных студенток, почти так же, как у современных студенток нынешние резиденты Камеди Клаба.

С наступлением девяностых ситуация изменилась. Союз лихорадило по полной программе, в Пензе ввели талоны и весь город перешел на консервированные сосиски из гуманитарной помощи. И я снова пустился в бега.

Приграничный город Брест летом девяносто первого был настоящим оазисом в умирающем в конвульсиях Советском Союзе. Въехал я туда совсем незадолго до того, как в Москву въезжала бронетехника Таманской дивизии. В дни путча я проходил первые уроки телевизионного контрпрограммирования. По центральным каналам тогда показывали «Лебединое озеро», по белорусским каналам — неунывающие песни и пляски, а по польским — Ельцина на танке у Белого дома.

В декабре к нам в Вискули, что всего в паре десятков километров от моей воинской части, приехали в гости главы Союзных республик, и СССР перестал существовать. В общем, я добегался. Это был самый неожиданный и самый серьезный побег в моей жизни — побег из России. Объяснить это можно только тем, что в тот момент никто не воспринимал это всерьез. Какая разница, где было жить — в Киеве, Бресте или Москве? Все равно казалось, что это одна страна. К тому же в первые годы белорусской незалежности Брест был настоящим курортом. Люди процветали, особенно брестский рэкет. В те времена на вопрос, почему вы Белая Русь, брестчане отвечали: а нам краснеть не за что. Вообще служба в приграничном Бресте — это был уникальный опыт. Тогда это была граница не только между Польшей и Белоруссией, но и между прошлым и будущим. Здесь сама жизнь учила географии. Почему, например, у Белоруссии неудобное географическое положение — это потому, что когда Беларусь кланяется России, то перед Польшей становится неловко. Ну и наоборот.

Прошло еще несколько лет, и над шуткой про то, что поезд Москва–Минск — это такая машина времени, двенадцать часов, и ты в прошлом, начали смеяться уже в полный голос. А мне было не до смеха, мне хотелось в будущее. В Москву, в Москву. В общем, как поется в песне «Верасы», «сожжен мосток, ушла из сердца боль». Я снова продолжил побег. Теперь уже побег в Россию. Вопрос, чем заниматься в Москве, для меня не стоял. Я был артиллеристом, а, как известно, арт — это искусство, и поэтому я пошел на телевидение, можно сказать, по конверсии. Друзья ободряли: «Не волнуйся, Слава, если не получится на телике, всегда возьмут в милицию». Ну вроде бы пока получается.

Прошло четырнадцать лет, но до сих пор в Москве при вопросе «ты откуда?» я впадаю в ступор. Перед глазами проносятся все мои молодые побеги — и я на самом деле не всегда понимаю, кто я — сибиряк? Житель Заполярья? Белорус? Или, может быть, пензюк? В общем, понаехал я в Москву из самых разных мест.

Теперь мне бежать некуда. Здесь у меня дом, семья, жена, любимая работа, друзья, нефть, уголь, металлургические комбинаты, обширные запасы пресной воды, гидро- и атомные электростанции, ядерные боезапасы и удвоенный ВВП.

И глядя из Москвы на весь этот развернувшийся по всему миру апокалипсис, от аварии на Фукусиме до смерчей в Оклахоме, понимаешь — нам дико повезло. Сама природа распорядилась так, что Россия — это Ноев ковчег. Недальновидно валить в Англию, когда она, не ровен час, уйдет под воду. Как можно переезжать в испанскую Марбелью, когда даже морскому ежу понятно, что она скоро превратится в пустыню и просто расплавится. О переезде в Майами сейчас могут думать только люди преклонного возраста, которым совсем не страшно, что они попадут в самый глаз урагана. В общем, не надо быть Вангой, чтобы понять: Россия — это сейчас самое безопасное место на Земле. Она не уйдет под воду, не расплавится и не разрушится от землетрясений. Да, многие жалуются на спартанские условия, ну а кто сказал, что на ковчеге должно быть удобно? Да, жизнь здесь не всегда отличается повышенной комфортностью, каюты у многих малогабаритные, от ряда проблем развивается морская болезнь и есть еще некоторые, которые пытаются раскачать лодку, но зато с нашим куском Земли ничего не может случиться.


Статья Вячеслава Муругова «Понаехал» была опубликована в журнале «Русский пионер» №21.