Классный журнал

Константин
Богомолов

До и после

До

Я помню, мы были на гастролях в Самаре с «Чайкой». Это был спектакль «Табакерки» — но игрался он на большой сцене. Тогда у «Табакерки» не было большой сцены, поэтому игрался он на сцене МХТ и довольно часто ездил на гастроли: состав был звездный. И Миркурбанов, и Хайруллина (какое-то время Хабенский играл Тригорина), Табаков сам в роли Дорна, и Ольга Борисовна Барнетт. Ольга Борисовна как раз играла Полину Андреевну, возлюбленную Дорна.

И вот мы поехали с этим спектаклем на гастроли в Самару, и по окончании спектакля Олег Павлович меня ловит — а я уже хочу идти с друзьями, приятелями, молодой командой в спектакле, забуриться в какой-нибудь ресторан и посидеть. Это ж самое большое удовольствие гастролей. Гастроли вообще немножко похожи на отпуск. Особенно для режиссера, который спектакль-то уже сделал. Можно только смотреть, как прекрасно принимается публикой твоя работа. Вот мы уже мылились пойти в ресторан. Но Олег Павлович меня ловит и говорит: «Слушай, тут у меня дружок…»

А дружками он называл всех, с кем завязывались какие-то мало-мальски хорошие приятельские или деловые отношения. Или кто ему как-то хоть раз иногда помог. Олег Павлович был человек очень практичный.

«Так вот, — говорит, — дружок у меня тут — зовет к себе поужинать, мне одному как-то… Ну, в общем, поехали со мной, и тебе будет полезно, человек серьезный, влиятельный».

И сел я к нему в машину, к Олегу Павловичу, и поехали мы — а впереди машина этого его влиятельного друга с машиной охраны. Ну а мы вслед за ними едем, едем. А спектакль заканчивается поздно, в одиннадцать вечера, — а тут еще ехать, как выясняется, куда-то за город. И едем мы далеко, едем минут тридцать-сорок и приезжаем в какое-то имение, проезжаем вдоль длинного забора. Ворота, а там дома, да не один дом, а несколько домов.

Все построены в разных стилях. Какой-то дом фахверковый, стилизованный под северную Европу. Другой дом современный. Третий… В общем, мы подъезжаем к дому с какими-то египетскими колоннами и то ли сфинксами, то ли иными диковинными существами перед входом. Нас встречает очень худая немолодая женщина, немножко похожая на английских таких гувернанток. Мэри Поппинс в старости. Она встречает нас и своего работодателя, хозяина дома, который, оказывается, в машине ехал со своей молодой женой. Жена лет на двадцать младше, самому хозяину дома лет, наверное, сорок пять — пятьдесят. И его я вижу впервые вот сейчас, когда мы приезжаем и вылезаем из машины.

И дальше мы входим в этот дом. Входим в дом, спускаемся на этаж ниже, там раздевалка. Огромная какая-то, как в театре, с диким количеством вешалок. Время холодное, мы с Табаковым отдаем обслуживающему персоналу верхнюю одежду и вместе все поднимаемся в некую такую залу, обеденную залу, где стоит длинный-длинный стол. По стенам стоят какие-то рыцари в металлических доспехах. Сам стол длинный-длинный, но накрыта его самая дальняя часть, два места с одного края, два места с другого. Накрыто на четырех человек. А во главе стола стоят два трона рыцарских. Такие средневековые рыцарские троны. Ну, думаю, приехали.

Хозяин дома такой восточный человек. Не буду называть его фамилию. Мы проходим, садимся за этот стол. Я тогда еще относительно молодой режиссер, и для меня все это крайне непривычно, стеснительно. А Олег Павлович уверенным жестом запихивает салфетку за воротничок рубашки и начинает наворачивать прекрасные закус-ки — рыбные, икорные, мясные, овощные. Я рядом с ним сижу, как Пятачок при Винни-Пухе, когда они пришли к Кролику. Там в мультике Винни-Пух, как помнится, наворачивает еду, а Пятачок даже съесть ничего не может.

Вот мне так же в рот ничего не лезет, я так что-то для проформы тыкаю вилкой, но, в принципе, мне как-то все неудобно, неловко. Олег Павлович меня посадил рядом, напротив нас сидит эта пара. И Олег Павлович вещает. У него были для таких случаев, для бесед с незнакомыми или малознакомыми ему людьми, но необходимыми по разным причинам, блоки рассказов. Несколько блоков: один минут на двадцать, другой минут на сорок, третий на час. Вот он включает один из таких блоков и рассказывает, рассказывает — про «Современник», про свой первый приезд в Москву, про встречи со всякими знаменитыми людьми, артистами, королевскими особами, политиками, с Андроповым, про съемки в «Семнадцати мгновениях весны» — и так далее, и так далее. Набор его рассказов я уже знал к тому времени наизусть. Он это все, как всегда, обаятельно рассказывал. И так проходит примерно час с чем-то.

Наконец Олег Павлович умело завершает очередной рассказ, одновременно доедая горячее, и подводит беседу к тому, что, мол, надо и честь знать нам с тобой, Константин, завтра, мол, второй спектакль, и надо ехать отдыхать. Хозяева этому не сопротивляются, мы встаем, начинаем уходить, и тут хозяин говорит: «Я бы вам хотел показать одну вещь, такой небольшой сюрприз».

Мы оказываемся в некой небольшой комнате с деревянными панелями, хозяин как-то толкает одну панель, и это оказывается потайная дверь, и мы туда проходим, а там зала с каким-то несметным количеством живописи, каких-то артефактов, скульптур. В основном русские художники, но есть какие-то европейские. Все известные имена и полотна. «Оригиналы!» — гордо говорит хозяин… Потом я узнал, что картины были из коллекции одного раскулаченного олигарха, быстро и недорого сплавленные им вот этому как раз табаковскому «дружку». И не факт, что все картины были подлинными.

Впрочем, поразительно было другое. Развеска. Картины были налеплены по стенам дома одна к другой, расстояние между рамами, в основном золотыми рамами, — сантиметр.

А хозяин ведет нас в следующую комнату. А там еще сотня картин.

Ну, осмотрели мы это все, похвастался хозяин дома, говорит: «Как вам, Олег Павлович?» Олег Павлович поглядел на это все и говорит: «Дима (допустим, человека звали Димой), все хорошо, но… Лучше, если бы по одной картине на стену».

Хозяин вроде не понял, что имел в виду знаменитый артист, и, наверное, подумал о его скупости.

Было полвторого ночи, когда мы с Табаковым сели в машину. Он на переднем сиденье уселся, я позади.

Тронулись. Олег Павлович вздохнул и говорит: «Все ничего, только сс…ть очень хочется». И я говорю: «Да, Олег Павлович, честно говоря, очень. А что же вы не сказали, не спросили, где туалет?» А он мне говорит: «А ты что не спросил?» Я говорю: «Было как-то неловко, стеснялся я очень». Он говорит: «Ну да, нельзя в такой красоте спрашивать о низком. Получается, мы таким вопросом как будто хозяев обосс…м». И замолчал.
 

И вот мы выехали из ворот, едем вдоль стены этого имения, и Олег Павлович говорит своему водителю: «Однако останови!» Машина встала. Табаков выходит. Темно. Стена имения вдоль дороги с одной стороны, с другой стороны поле. Небо чистое. Звезды. Морозно. Олег Павлович обходит машину, я становлюсь с другой стороны машины, и мы оба орошаем землю в ночи где-то под Самарой.

И после

А вот еще одно воспоминание. Идет прощание с Олегом Павловичем. Гроб стоит на сцене Московского художественного театра. И люди подходят к гробу, а кто-то подходит к микрофону и говорит слова. Как сказал бы Олег Павлович, это очень трудный жанр. Он был человеком циничным и к этой печальной процедуре тоже относился цинично.

Кто-то говорит лучше, кто-то хуже… Но вот среди всех прочих выступ-лений тогда очень выделилось выступление Ширвиндта. Он подошел к микрофону и сказал какие-то такие очень простые, неотрепетированные слова. Сказал очень искренне. И говорил он об Олеге Павловиче как о живом. Не спекулировал, без пафоса, без излишней драматизации. И я помню, как мы все тогда подумали: как же это замечательно, что произнесены такие слова. И что они произнесены так хорошо и человечно.

И какой он потрясающий, Ширвиндт, что вот так может сохранить в этих обстоятельствах естество, легкость, иронию, импровизационность.

А потом случились похороны, а потом девять дней.

И в этот день мы собрались на малой сцене театра: стояли столы и большой экран, и на экране — было так придумано — транслировались лучшие фрагменты из юбилеев Олега Павловича. Семьдесят, семьдесят пять лет, какие-то другие юбилеи… Лучшие номера и лучшие выступления из тех юбилеев. И вот мы сидим, разговариваем, вспоминаем, говорим тосты, слова говорим, выпиваем и смотрим какие-то отдельные номера. Аплодируем этим номерам, смеемся. И появляется на экране Ширвиндт на одном из юбилеев. Выходит он на сцену Московского художественного театра. И, о ужас, мы видим ровно то же выступление, которое было на похоронах. Слово в слово, пауза в паузу, импровизация в импровизацию. Точная, абсолютно точная копия.

Это был, с одной стороны, урок гениального мастерства, с другой стороны, разоблачение великого обмана, коим является наше театральное дело.

И вдруг я подумал. Это и смешно, и грустно, и дико, но очень точно по отношению к Олегу Павловичу. Великому обманщику и лицедею. Хулигану и цинику. Он умел обманывать. И делал это гениально. Он умел любить и был в этом отчаян и щедр. Он умел жить, и жажды жизни ему было отмерено на миллион жизней. Пусть отмерена была одна. Но какая. 


Опубликовано в журнале  "Русский пионер" №128. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".