Классный журнал

 

второй АКТ

 

ТРОФИМОВ. Ну вот, значит, я вхожу. О ни смотрят на меня. И падают по очереди в обморок. Я в панике. Вот, думаю, снарядом не убило — сам убил!

 

СОЛЕНЫЙ. А вы таки полные близнецы?

 

ТРОФИМОВ. Нет. Но все равно похожи.

 

АНДРЕЙ. Похожи? Как две капли! Точь-в-точь молодой отец!

 

СОЛЕНЫЙ. Но вы же знали, что у вас есть дядя.

 

ТРОФИМОВ. О ни видели только мои детские фотографии.

 

АНДРЕЙ. Мы всю жизнь жили с уверенностью, что дядя сгинул где-то в России. Ни дед,  ни бабка не вспоминали о нем. Был и пропал.

 

СОЛЕНЫЙ. Ну да… чего вспоминать… Только нервы…

 

АНДРЕЙ. Он для нас был абстракцией. Мифом. Каким-то двенадцатилетним мальчиком с фотографии… Поэтому, когда открылась дверь, первая мысль уж никак не про дядю.

 

СОЛЕНЫЙ. Понимаю… Типа мертвый отец на пороге.

 

АНДРЕЙ. Да, абсолютно! Молодой отец во плоти.

 

ТРОФИМОВ. Представляешь? О ни падают, я бросаюсь к ним, Андрей стоит разинув рот. Я ему документы сую, эстонский от стресса вспомнил! А когда девицы стали в себя приходить, входит Эмилия и тоже в обморок.

 

АНДРЕЙ. Честно говоря, я хотел бежать сначала. Но ноги не послушались.

 

СОЛЕНЫЙ. А я бы выстрелил. Мне один раз привиделось. Открылась дверь, и на пороге стоит мать. А матушка лет десять как скончалась. Я взял наган и выстрелил.

 

ТУЗЕНБАХ. И что?

 

СОЛЕНЫЙ. Ничего. Призрак исчез.

 

ТРОФИМОВ. Слава богу, у них не было оружия.

 

ОЛЬГА. Так, еще немного, и все готово!

 

ТРОФИМОВ. Господи, это же сюльт!

 

ОЛЬГА. Да!

 

ТРОФИМОВ. Мама делала такой…

 

ОЛЬГА. Да, это по ее рецепту…

 

МАША. Товарищ Соленый, а Паулюс придет?

 

СОЛЕНЫЙ. Вы не звали?

 

МАША. Я думала, все приглашены…

 

ОЛЬГА. Маша, господа офицеры сами разберутся!

 

СОЛЕНЫЙ. Это ведь холодец?

 

ТРОФИМОВ. Да, по-эстонски — сюльт.

 

СОЛЕНЫЙ. Прекрасно.

 

ТРОФИМОВ. Мама всегда его на Рождество делала. И по праздникам. Это такое прямо типичное эстонское угощение.

 

СОЛЕНЫЙ. Вкус родины, да?

 

ТУЗЕНБАХ. А зачем вы поменяли имя?

 

ТРОФИМОВ. Народ был обозлен после Первой мировой. И революционный патруль, проверяя документы, не стал бы долго разбираться, кто по национальности Герман Фрост и какие у него взгляды.

 

ТУЗЕНБАХ. А как вы стали Петром Трофимовым?

 

ТРОФИМОВ. Когда началась революция, в Питере беспорядки пошли, трупы валялись по улицам… Много трупов. Я взял документы какого-то мертвого студента — Петра Сергеевича Трофимова.

 

СОЛЕНЫЙ. Да, Петр Сергеевич, удивили.

 

ТУЗЕНБАХ. А вы тоже не знали?

 

СОЛЕНЫЙ. Узнал несколько дней назад. Как стало ясно, что входим в город, Петр Сергеевич пришел. Исповедался, так сказать.

 

ТУЗЕНБАХ. И вы никогда не пытались найти брата?

 

ТРОФИМОВ. После гражданской искал. Но недолго. А потом забыл о нем. Вычеркнул из памяти.

 

ТУЗЕНБАХ. А родителей — тоже?

 

ТРОФИМОВ. Да. Такое время было. Как и сейчас. Такое время… Время забывать. И время вспоминать… И потом… Мы с Карлом — нетипичные близнецы. И при всем внешнем сходстве всегда разные были энергетически. Карл всегда в книгах. А я — на улице… Он поехал поступать в университет. А я — в Петербург в кадетский корпус. А когда пришла революция… Я перешел на сторону большевиков. И отрезал от себя все прошлое. А прошлое отрезало меня. А когда пересекали границу Эстонии… Сердце забилось часто-часто. Заходил в город… Боялся ужасно. Просил беречь население… Думал — если отец и мать живы. Не дай бог, снаряд ударит. Послал первым делом ребят узнать, что там — с домом. Когда стало ясно, что дом цел, Соленого попросил прийти и все разузнать.

 

ОЛЬГА. Так, товарищи, все готово, прошу садиться.

 

ТРОФИМОВ. Это что? Настойка?

 

ОЛЬГА. Да. Это малиновая, а та вот — облепиха.

 

ТРОФИМОВ. Прекрасно. Я выпью вот этой.

 

МАША. Мне малиновую.

 

СОЛЕНЫЙ. Петер, какую будете?

 

ПЕТЕР. Благодарю, я не пью.

 

СОЛЕНЫЙ. Ну, чисто символически!

 

МАША. Он боится окосеть.

 

ИРИНА. Маша…

 

ПЕТЕР. Маша очень остроумная.

 

ОЛЬГА. Андрюша, позови Эмилию, почему она не идет?

 

АНДРЕЙ. Мама, она кормит.

 

ОЛЬГА. Пусть не прячется!

 

АНДРЕЙ. Мама, она не прячется!

 

ОЛЬГА. Смешная девочка. Необразованная, но искренняя. Только вот стесняется ужасно.

 

АНДРЕЙ. Мама, никто не стесняется.

 

ОЛЬГА. Мне даже кажется, она специально не учит язык. Чтобы отмалчиваться.

 

АНДРЕЙ. Она не не учит. Просто, когда на хуторе жила, ей это не нужно было. А когда она здесь появилась — кругом были немцы.

 

ТРОФИМОВ. Зато вы знаете столько, что на всех хватит.

 

МАША. Это правда.

 

ОЛЬГА. Ну! С именинницей!

 

МАША. Отец, царство ему небесное, угнетал нас воспитанием. Благодаря ему мы с братом знаем французский, немецкий и английский языки, а Ирина знает еще по-итальянски. Но чего это стоило!

 

ИРИНА. В этой глуши знание языков — это вообще какая-то ненужная роскошь. Даже и не роскошь, а какой-то ненужный придаток, вроде шестого пальца. Мы знаем много лишнего.

 

ТРОФИМОВ. Вот те на! (Смеется.) Знаете много лишнего! Мне кажется, нет и не может быть такого даже самого скучного и унылого места, в котором был бы не нужен умный, образованный человек. Само собою, вам не победить окружающей вас темной массы, но таких, как вы, после вас явится уже, быть может, шесть, потом двенадцать и так далее, пока наконец такие, как вы, не станут большинством. Как сказал Владимир Ильич на Одиннадцатом съезде РКП(б): через двести, триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасной, изумительной. Человеку нужна такая жизнь, и если ее нет пока, то он должен предчувствовать ее, ждать, мечтать, готовиться к ней, он должен для этого видеть и знать больше, чем видели и знали его дед и отец.

 

СОЛЕНЫЙ. Мне кажется, это тост.

 

ОЛЬГА. Товарищи! Я хочу сказать… Сегодня именины — день, когда обрела жизнь моя прекрасная дочь. И сегодня мы еще не раз выпьем за нее. Но сегодня также и день, когда не стало нашего отца… Я родилась в Москве. И лучшие годы своей жиз ни прожила в Москве. И долгие годы я жила с чувством, что лучшие годы моей жиз ни позади. Так, я знаю, думал и Карл. Он, как и я, мечтал вернуться. Мечтал снова увидеть любимую Москву. Его мечте не суждено было сбыться. Но главная его мечта — сбывается. Карл был не столько географ, сколько философ. И эти болота — пусть не в буквальном, но в философском смысле — скоро будут очищены от гнилой воды прошлого. И это главное. А вслед придет и физическое очищение. Карл. Ты слышишь меня, я знаю. Я пью за твою мечту. За этих людей, благодаря которым мы снова обретаем будущее.

 

ТРОФИМОВ. Браво, Ольга Ивановна. За будущее!

 

СОЛЕНЫЙ. Браво!

 

МАША. Мама. Это было замечательно! Кстати, о будущем! Господа! Мама — гадает!

 

ТРОФИМОВ. Серьезно?

 

МАША. Да! Точность предсказаний — стопроцентная.

 

ОЛЬГА. Перестань, товарищи офицеры в этом не нуждаются.

 

МАША. Отчего же? Может, кто-то из них уже кавдорский тан, а мы об этом не знаем?

 

ЭМИЛИЯ. Добрый вечер.

 

ОЛЬГА. А вот и Эмилия. Проходи, девочка моя. Господи, зачем ты это надела?..

 

СОЛЕНЫЙ. Это национальный костюм?

 

ОЛЬГА. Господин офицер спрашивает, что это на тебе за маскарад?

 

ЭМИЛИЯ. Это костюм, в котором играла свадьбу моя мама.

 

ОЛЬГА. Это свадебный костюм ее покойной мамы, она надела его для вас.

 

СОЛЕНЫЙ (предлагая налить водки). Будете?

 

ЭМИЛИЯ. Мне нельзя, я кормлю.

 

АНДРЕЙ. Ей нельзя.

 

СОЛЕНЫЙ. От рюмки ничего не будет. (Наливает.)

 

МАША. И мне, пожалуйста!

 

ОЛЬГА. Маша, тебе хватит!

 

МАША. Одну рюмочку, мам!

 

ПЕТЕР. Ты ведешь себя на три с минусом.

 

МАША. А ты не смотри!

 

ТУЗЕНБАХ. Господа, позвольте мне также сказать… У меня тройная фамилия. Тузенбах-Кроне-Альтшауэр. Но я русский. Я — православный, как вы. Немецкого у меня осталось мало, разве только терпеливость, упрямство, с каким я надоедаю Ирине.

 

ОЛЬГА (Трофимову, тихо). Барон влюблен в Ирину и много лет ухаживает за ней — но безответно.

 

ТУЗЕНБАХ. Я не скрываю, что давно и безответно люблю эту женщину. Увы, она не отвечает мне взаимностью. Но меня это не расстраивает. Как не расстраивает, что прекрасные звезды на ночном небе не видят меня. О ни светят, прекрасные и равнодушные, а мы взираем на них с тоской и мечтой. Любуемся их нежным светом… Ирина Карловна… Я благодарю вас за то, что имею счастье любоваться вами.

 

ОЛЬГА. Какие прекрасные и мудрые слова, барон.

 

ИРИНА. Спасибо.

 

ТРОФИМОВ. А я помню вашего отца.

 

СОЛЕНЫЙ. А кто был ваш отец?

 

МАША. Тоже барон.

 

ОЛЬГА. Маша сегодня зажигает.

 

СОЛЕНЫЙ. Я имею в виду, чем он занимался?

 

ТУЗЕНБАХ. Ничем не занимался. У него от деда остались акции какие-то, земли.

 

ОЛЬГА. Вот, кстати, земля, где родилась Эмилия, — это принадлежало барону…

 

СОЛЕНЫЙ. Наши отобрали?

 

ТУЗЕНБАХ. Да. Но папа умер еще до аннексии. В тридцать девятом.

 

СОЛЕНЫЙ. До освобождения.

 

МАША. А знаете, что барон — вампир?

 

СОЛЕНЫЙ. То есть?

 

МАША. Есть такая легенда, что барон Йозеф Тузенбах, который прадед нашего барона, был вампир. Он был тут в Кaks Kivi главный землевладелец, и все его очень боялись, потому что он пил кровь крестьянок и спал в гробу. А когда дед барона хоронил свою жену и открыли фамильный склеп — гроб с телом прадеда барона был приоткрыт и пуст! То же самое произошло, когда отец барона хоронил свою жену! Гроб с телом деда барона был приоткрыт и пуст! И барон, спустя месяц после похорон, барон-похорон, тоже не обнаружил своего папашу в гробу!

 

СОЛЕНЫЙ. Это правда?

 

ТУЗЕНБАХ. Правда.

 

ТРОФИМОВ. Я, кстати, помню, мы мальчишками очень боялись старого барона — вашего деда. Он был ужасно мрачный, гулял всегда один, и мы подбегали к нему и предлагали яблоки, чтобы увидеть, есть у него клыки или нет.

 

СОЛЕНЫЙ. Барон, угощайтесь!

 

МАША. Барон муху не обидит и даже клыки спилил. Да, Ира?

 

ОЛЬГА. Здравствуйте!

 

ВАСЯ. Здравствуйте! Товарищ майор, позвольте вас на минуту.

 

СОЛЕНЫЙ. Прошу прощения.

 

ОЛЬГА. Конечно.

 

Соленый отходит с Василием.

 

СОЛЕНЫЙ. Ну чего?

 

ВАСИЛИЙ. Я нашел могилу. Вот…

 

ИРИНА (отбирая у Маши наливку или закрывая рукой ее рюмку). Хватит.

 

МАША. В чем дело?

 

ОЛЬГА. Маша, я прошу тебя, остановись.

 

МАША. Мам, я в порядке.

 

ТРОФИМОВ. Я пойду покурю.

 

ОЛЬГА. Курите здесь.

 

ТРОФИМОВ. Нет, неудобно.

 

ОЛЬГА. Все удобно!

 

ТРОФИМОВ. Нет, простите, Ольга Ивановна, я так не привык.

 

ВАСИЛИЙ. И вот…

 

СОЛЕНЫЙ. Карлу Фросту, другу германской нации, от Фридриха Ризе…

 

ВАСИЛИЙ. И там сторож. Он сказал, что немцы хоронили только своих. Расстрелянных и повешенных на болота вывозили и топили.

 

СОЛЕНЫЙ. Ясно. Еще загляни-ка в склеп баронов Тузенбахов. Глянь — в каком состоянии захоронение.

 

ВАСИЛИЙ. Хорошо.

 

Выходит Трофимов. Василий уходит.

 

ТРОФИМОВ. Что-то случилось?

 

СОЛЕНЫЙ. Нет. Все хорошо.

 

ТРОФИМОВ. Тебя ничего не напрягает?

 

СОЛЕНЫЙ. Нет. О ни милые. Вполне безобидные. Ольга только слишком старается… Она очень хочет тебе понравиться.

 

ТРОФИМОВ. Перестань!

 

СОЛЕНЫЙ. А Андрей чем-то похож на тебя.

 

ТРОФИМОВ. Хороший парень.

 

СОЛЕНЫЙ. Когда выдвигаемся?

 

ТРОФИМОВ. Думаю, послезавтра. Сегодня среда?

 

СОЛЕНЫЙ. Да. Вроде да.

 

ТРОФИМОВ. Время потерял совсем.

 

СОЛЕНЫЙ. Еще бы. Столько без сна…

 

ТРОФИМОВ. Какая тишина. Так странно. Почти тридцать лет прошло. И ничего не изменилось. Ничего. Кажется, вот сейчас мама позовет ужинать.

 

Выходит Ольга.

 

ОЛЬГА. Товарищи, а вы очень заняты?

 

ТРОФИМОВ. Нет.

 

ОЛЬГА. Тогда, Петр Сергеевич, идемте со мной!

 

ТРОФИМОВ. Что случилось?

 

ОЛЬГА. Идемте, я хочу показать вам кое-что!

 

ТРОФИМОВ. Что?

 

ОЛЬГА. Это сюрприз!

 

ТРОФИМОВ. Может, хватит с меня уже сюрпризов?

 

Они уходят. Выходит Ирина.

 

ИРИНА. Вы один?

 

СОЛЕНЫЙ. Да.

 

ИРИНА. Угостите?

 

СОЛЕНЫЙ. Конечно. Не думал, что вы курите.

 

ИРИНА. Только когда мама не видит.

 

Огонь.

 

СОЛЕНЫЙ. Мы вас утомили?

 

ИРИНА. Нет.

 

СОЛЕНЫЙ. Я представляю этот калейдоскоп. То немцы, то русские, то немцы, то русские. И всем надо улыбаться… Я вас хотел попросить… Вы ведь на почте работаете?

 

ИРИНА. Да. Вы хотите узнать, не проходила ли через меня важная информация?

 

СОЛЕНЫЙ. Я понимаю, что вы просто принимали и отправляли письма. Но если вдруг вы вспомните что-то важное или необычное — я буду благодарен…

 

ИРИНА. Поверьте, ничего секретного по почте не передавали… Письма, телеграммы. Все — бытовые.

 

СОЛЕНЫЙ. А куда в основном слали?

 

ИРИНА. В Таллин. В другие города. Немцы — в Германию.

 

СОЛЕНЫЙ. Немцы вскрывали письма?

 

ИРИНА. Да… Сидел со мной офицер. Он следил. Но со мной никто не обсуждал, что там…

 

СОЛЕНЫЙ. СС?

 

ИРИНА. Да. Звали Людвиг. Он ушел с немцами.

 

СОЛЕНЫЙ. Почему немцы не предложили вам эвакуироваться?

 

ИРИНА. Предлагали.

 

СОЛЕНЫЙ. Вы отказались?

 

ИРИНА. Мама отказалась. А мы с Машей согласились с мамой.

 

СОЛЕНЫЙ. Почему?

 

ИРИНА. Она — как мне кажется — устала. Просто устала выживать. Бежать. Переезжать. И мы тоже.

 

СОЛЕНЫЙ. А какие документы вы жгли ночью?

 

ИРИНА. А почему вы решили, что мы жгли именно документы?

 

СОЛЕНЫЙ. А что?

 

ИРИНА. Книги. Книги с папиными пометками.

 

СОЛЕНЫЙ. Какие?

 

ИРИНА. В основном Ницше. И фотографии. Но это смешно… Мама сожгла все фотографии, которые она взяла из Москвы, когда бежали в семнадцатом…

 

СОЛЕНЫЙ. Почему?

 

ИРИНА. Она боялась… Это были фото из той России… А вы ведь красные. Теперь  ни одного воспоминания. Все родительские фото, все семейные фотографии. Все реликвии… Даже папин университетский диплом. Он не хотел гореть… И мы его раз пять поджигали снова и снова…

 

СОЛЕНЫЙ. Ваш отец симпатизировал нацистам?

 

ИРИНА. Вы хотите честный ответ?

 

СОЛЕНЫЙ. На ваше усмотрение.

 

ИРИНА. Он оказался по эту сторону… Плюс Ницше. Он всегда любил Ницше, все эти идеи о сверхчеловеке, о смерти христианства… Ненавидел провинцию. Мечтал жить в сердце 

огромной империи. Уехал в Москву поступать. И всегда очень тосковал по России. А нацисты казались ему единственным способом снова оказаться в Москве. Такой вот безумный замес.

 

СОЛЕНЫЙ. Безумен век. Безумны и люди.

 

ИРИНА. А что первым сходит с ума? Время или человек?

 

СОЛЕНЫЙ. Время. Время — это ветра. Ветра порождаются богами. И ветра сводят с ума. Вот, говорят, в Вене самое большое количество психов. А почему? Потому что там ветра! Да… Гитлер же из Вены… Это все ветер. Ваш отец — тоже жертва ветра.

 

ИРИНА. Жертва ветра. Красиво звучит.

 

СОЛЕНЫЙ. Зачем Ризе приходил к вам домой?

 

ИРИНА. В основном поиграть в шахматы. Ему было скучно. И отец был для него находкой. В этой глуши непросто встретить собеседника, способного поддержать разговор не только о свиной рульке. А папу всегда ужасно тянуло к людям в погонах.

 

СОЛЕНЫЙ. Это часто среди интеллигентов.

 

ИРИНА. Папа был тонок, раним, даже изнежен… но притом заворожен силой, смертью, страданием.

 

СОЛЕНЫЙ. Свойство тонких натур. Расскажите мне об этом Ризе поподробнее.

 

ИРИНА. А что рассказывать… Образованный человек… Закончил курс в Геттингене. Он был такой местный Онегин. Красавец и подонок. Дракула Мценского уезда. В черной форме, в перчатках.

 

СОЛЕНЫЙ. Он нравился вам?

 

ИРИНА. Мне? Нет… Мне кажется, мама была влюблена в него. Ей вообще всегда нравились мужчины с гнильцой. Мама очень надеялась, что после смерти отца Ризе подкатит к ней. Но он подкатил к Эмилии…

 

СОЛЕНЫЙ. То есть?

 

ИРИНА. А вы не поняли еще?

 

СОЛЕНЫЙ. Нет. Почему вы улыбаетесь?

 

ИРИНА. Лео — ребенок от Ризе.

 

СОЛЕНЫЙ. Лео — ребенок от Ризе?

 

ИРИНА. Да. Эмилия понравилась ему сразу. Как только он увидел ее. Он всегда шутил над ней, над ее дремучестью. Но за этим была симпатия. Приносил ей какие-то подарки. Все спрашивал ее и Андрея — когда дети? На свадьбе подарил им люльку. А когда отец умер, через пару дней после похорон… он позвал ее кататься на своем «Мерседесе». Один раз. Потом еще, и еще. Она возвращалась поздно и пьяная. А потом наконец стала беременной.

 

СОЛЕНЫЙ. А что Андрей?

 

ИРИНА. Андрей… Андрей сам принял роды…

 

СОЛЕНЫЙ. Ризе не предлагал ей поехать с ним?

 

ИРИНА. Когда она забеременела, он перестал ходить к нам.

 

Трофимов и Ольга на велосипеде.

 

ТРОФИМОВ. Представляете, Соленый, это велосипед, на котором я в детстве катался. Живой!

 

ОЛЬГА. Аккуратней, Петр Сергеевич!

 

СОЛЕНЫЙ. Петр Сергеевич, я вас умоляю, аккуратнее! Ольга Ивановна, вы мне командира угробите.

 

ОЛЬГА. Ой, я вас умоляю! Не сложнее, чем на лошади.

 

СОЛЕНЫЙ. Мы красные кавалеристы…

 

СОЛЕНЫЙ. Так он и с лошади падал.

 

Трофимов и Ольга уезжают.

 

ИРИНА. Я заметила, вы все время нюхаете руки.

 

СОЛЕНЫЙ. Паранойя. Мне все время кажется, что руки пахнут трупом.

 

ИРИНА. Вы много убивали?

 

СОЛЕНЫЙ. Много. И это отвратительное занятие, поверьте. В этом, кстати, фундаментальное различие нас и немцев. Мы не романтизируем смерть. Не наслаждаемся ею. Не ищем в ней  ни величия,  ни красоты. Кстати, поэтому мы расстреливаем. А они — вешают.

 

ИРИНА. Есть разница?

 

СОЛЕНЫЙ. Большая. Смерть должна быть как лопнувшая струна. Натянутая и разорвавшаяся мгновенно. Вы видели, как вешают человека?

 

ИРИНА. Нет.

 

СОЛЕНЫЙ. Хуже только бессонница. Тем везет, кому сразу позвонки переламывает. Нет. Правильная смерть — она как хорошо сшитый костюм. Она должна сидеть как влитая. Надел и носи. Поэтому в старые времена хороший палач как хороший портной — на вес золота.

 

ИРИНА. А как же Христос?

 

СОЛЕНЫЙ. Что Христос?

 

ИРИНА. Его смерть. Она не была мгновенной.

 

СОЛЕНЫЙ. И что?

 

ИРИНА. В длении этой смерти, в самом мучении был великий смысл.

 

СОЛЕНЫЙ. Я неверующий, Ирина Карловна. И смысл крестных мук, как и всех прочих, мне недоступен.

 

ИРИНА. А, ну да… Вы же коммунист. У вас правда в Москве взрывали церкви?

 

СОЛЕНЫЙ. Было дело… Но в Москве столько церквей. Одной больше, одной меньше…

 

ИРИНА. Я мечтаю увидеть Москву…

 

СОЛЕНЫЙ. Хотите, я приглашу вас?

 

ИРИНА. В Москву?

 

СОЛЕНЫЙ. Да. В шесть часов вечера после войны…

 

ИРИНА. Вы меня совсем не знаете.

 

СОЛЕНЫЙ. И никогда не узнаю до конца. Мне нравится ваш тон. Взгляд. Я не знаю вашего тела, но меня влечет к вам. Почему?

 

ИРИНА. Почему?

 

СОЛЕНЫЙ. Кто знает. Так же и с душой. Я не знаю, что вы за человек. Но влечение порождается именно незнанием. Не знанием. А незнанием.

 

ИРИНА. А что будет, когда узнаете?

 

СОЛЕНЫЙ. Ничего. Новое знание меняет дураков. Умный человек не меняется от нового знания. Так вы согласны?

 

ИРИНА. Согласна. А вы не обманете?

 

СОЛЕНЫЙ. Только если погибну…

 

ИРИНА. Не имеете права. Теперь не имеете права.

 

Входит Паулюс.

 

ПАУЛЮС. Товарищ майор, можно вас? Добрый вечер.

 

ИРИНА. Добрый вечер…

 

СОЛЕНЫЙ. Прошу прощения.

 

ИРИНА. Конечно.

 

Соленый отходит с Паулюсом.

 

ПАУЛЮС. Вот пришло из Клоги.

 

Соленый читает.

 

 

ИРИНА И ТУЗЕНБАХ.

 

Входит Тузенбах.

 

ТУЗЕНБАХ. Ты здесь?

 

ИРИНА. Да.

 

ТУЗЕНБАХ. Я потерял тебя...

 

ИРИНА. Я не пряталась. Мы разговаривали с Соленым.

 

ТУЗЕНБАХ. О чем?.. Будь осторожна с ним. Он не просто военный. Он — то же самое, что 

Ризе. Только с советской стороны. Такие люди никогда не говорят просто так. О ни либо вербуют. Либо допрашивают.

 

ИРИНА. Прекрати, пожалуйста. Люди спокойно и вежливо, с уважением вошли в город. Нет  ни террора,  ни угроз. О ни образованны и цивилизованны. И не жаждут крови.

 

ТУЗЕНБАХ. Куда ты?

 

ИРИНА. Домой. Холодно.

 

Ирина уходит.

 

 

СОЛЕНЫЙ И ПАУЛЮС.

 

Соленый дочитал донесение.

 

ПАУЛЮС. Что делаем?

 

СОЛЕНЫЙ. Пусть о ни пришлют этого еврея сюда.

 

ПАУЛЮС. Хорошо… А если этот?

 

СОЛЕНЫЙ. И что?

 

ПАУЛЮС. Просто Трофимов…

 

СОЛЕНЫЙ. Что Трофимов? У товарища Сталина как с сыном было? И то… Переживет товарищ Фрост… Не растает. За ним самим теперь глаз да глаз.

 

МАША. Сколько можно работать, товарищи? Паулюс! Добрый вечер.

 

ПАУЛЮС. Добрый.

 

МАША. А почему вы не заходите? Товарищ командир, можно пригласить Паулюса?

 

СОЛЕНЫЙ. Это не мне решать.

 

МАША. Тогда прошу вас! Сейчас будет торт. Вы, наверное, давно не ели сладкое.

 

ПАУЛЮС. Да нет, спасибо, у меня работа. И к тому же я не люблю сладкое.

 

МАША. Работа подождет. Надо и отдыхать же иногда. Оставайтесь. Командир не против.

 

ПАУЛЮС. Нет. Благодарю. Отдыхать буду после войны.

 

Паулюс уходит.

 

МАША. Вы их в черном теле держите, товарищ майор.

 

СОЛЕНЫЙ. Нет. Просто Паулюс такой.

 

МАША. Хороший парень.

 

СОЛЕНЫЙ. Он вам нравится?

 

МАША. Да. Я даже завидую немного его невесте…

 

СОЛЕНЫЙ. Не нужно. Она пропала без вести. Село, в котором она живет, было в зоне оккупации. Возможно, ее угнали в Германию.

 

МАША. Ужасно…

 

СОЛЕНЫЙ. Да… Но он верит. Надеется. И ждет.

 

МАША. Правильно.

 

СОЛЕНЫЙ. И мы должны! Идемте есть сладкое!

 

 
 
РИЗЕ И КАРЛ.

 

ОЛЬГА. Господин Ризе! Наконец-то! Ира!

 

РИЗЕ. Простите, работа! С именинницей!

 

ОЛЬГА. Спасибо!

 

РИЗЕ. Ирина Карловна, позвольте преподнести вам небольшой сюрприз.

 

ОЛЬГА. Боже, какая красота!

 

РИЗЕ. Это не золото Рейна. Золото Клоги. Но какие времена, такое и золото.

 

ИРИНА. Благодарю.

 

РИЗЕ. С именинницей, Карл.

 

ОЛЬГА. Вы, наверное, голодны?

 

РИЗЕ. Не откажусь! Эмилия. Петер. Барон! Андрей, простите, что в такой день, но дело неотложное. Необходимо, чтобы вы отправились в Клогу.

 

АНДРЕЙ. Зачем?

 

РИЗЕ. Не знаю. Думаю, надо кого-то лечить. У них умер лагерный доктор. Пока новый доедет — месяц или более.

 

АНДРЕЙ. Прямо сейчас?

 

РИЗЕ. Да, машина ждет во дворе. Поедете ночью и рано утром будете там.

 

ОЛЬГА. Это так срочно?

 

РИЗЕ. Просили срочно.

 

АНДРЕЙ. Хорошо…

 

ОЛЬГА. Ну, может быть, задуем свечи — и поедешь?

 

АНДРЕЙ. Хорошо.

 

ОЛЬГА. Маша, неси торт!

 

ЭМИЛИЯ. Что-то случилось?

 

АНДРЕЙ. Мне надо в Клогу.

 

ЭМИЛИЯ. Зачем?

 

АНДРЕЙ. Не знаю. Попросили приехать. Доктор там умер.

 

ЭМИЛИЯ. А если там эпидемия?

 

АНДРЕЙ. Не волнуйся. Я буду осторожен.

 

ОЛЬГА. Эмилия волнуется, что в Клоге эпидемия.

 

РИЗЕ. Не волнуйтесь, Эмилия. Эпидемия — это только мое предположение. Может, просто жена начлагеря рожает.

 

ОЛЬГА. Господин Ризе говорит, что он не знает, что там. Может, просто кто-то рожает…

 

РИЗЕ. Эмилия, мне кажется, или вы беременны?

 

ОЛЬГА. Нет, господин Ризе. Пока нет.

 

ЭМИЛИЯ. Что он спрашивает?

 

ИРИНА. Не беременна ли ты.

 

РИЗЕ. Андрей, вы ленитесь! Мы с женой рожали через три месяца после свадьбы!

 

ОЛЬГА. Вы шутник, господин Ризе!

 

ЭМИЛИЯ. Что он говорит?

 

АНДРЕЙ. Шутит.

 

РИЗЕ (выпивает). За вас, Ирина Карловна!..

 

Маша выносит торт и напевает.

 

РИЗЕ. Какая красота! Сколько свечей?

 

ОЛЬГА. Восемнадцать.

 

РИЗЕ. Восемнадцать.

 

Задувает свечи.

 

РИЗЕ. Браво! Где мои восемнадцать лет? На Фридрихштрассе.

 

АНДРЕЙ. Пойду соберусь.

 

Андрей уходит.

 

КАРЛ. Какие новости с фронта?

 

РИЗЕ. Никаких. Все те же. Русские наступают, и наступают, и наступают…

 

ОЛЬГА. Я верю в Германию.

 

РИЗЕ. А я нет. Но мне позволительно. Я — германец. А вам — да, надо верить.

 

ОЛЬГА. Эмилия, помоги.

 

КАРЛ. Поражение России — это не вопрос того, кто сильнее. Это логика Истории. Россия должна быть покорена, потому что не справилась сама с собой.

 

РИЗЕ. Нельзя воевать с варварами. Воевать надо с цивилизованными, образованными, утонченными нациями. С французами. Британцами. На худой конец, поляками.

 

КАРЛ. Вы завоевываете огромную империю. Невозможно сделать это быстро и малой кровью.

 

РИЗЕ. Россия — жирный великан. Ее нельзя проткнуть штыком. Там одного жира — сотни километров. В нем даже пуля увязнет. Ее можно только удушить. Однако, когда душишь — нельзя уставать. Мы не были готовы к долгому усилию. Привыкли к блицкригам. А тут марафон. Германская армия устала душить. Руки затекли. Хватка ослабла. И теперь…

 

Выходит Андрей.

 

АНДРЕЙ. Ну, я поехал. Пока, любимая.

 

ЭМИЛИЯ. Пока… Будь осторожен.

 

АНДРЕЙ. Не волнуйся! Всем хорошего вечера.

 

ОЛЬГА. Подожди…

 

АНДРЕЙ. Мам…

 

ОЛЬГА. Держи. Постарайся поспать в дороге.

 

КАРЛ (вслед). И построже там с евреями!

 

Ольга дает Андрею с собой кусок торта. Андрей уходит.

 

ОЛЬГА. Я переживаю…

 

РИЗЕ. О чем?

 

ОЛЬГА. Его не оставят там работать?

 

РИЗЕ. В Клоге?

 

ОЛЬГА. Да.

 

РИЗЕ. Не думаю… Хотя все может быть… В любом случае лагерь — это невероятная практика для врача. Невероятная. Причем без нервов и без риска. Если где-то и бурлит жизнь, то это в концлагерях! Я бы на месте врачей умолял послать их в лагеря. В концлагерях совершаются десятки научных открытий, испытываются медицинские препараты. По сути, это гигантская научная лаборатория. Режь, вкалывай, пересаживай сколько влезет…

 

ТУЗЕНБАХ. Все же лучше тренироваться на крысах, вам не кажется?

 

РИЗЕ. О ни там и тренируются на крысах…

 

КАРЛ. Я согласен с Фридрихом. Лагерь — пространство высокой концентрации физических и душевных переживаний. А что может быть лучше для всякого думающего человека? Я сейчас читаю психолога Мерца… Он работал в Дахау практически с момента основания и написал книгу воспоминаний. У него потрясающая есть мысль. Он пишет, что смерть — это не угасание, а момент наивысшего напряжения жизни, ее вершина. И что в момент смерти человек постигает всю прекрасность жизни.

 

ТУЗЕНБАХ. Это ему умирающие говорили?

 

КАРЛ. Без шуток! Благодаря ему я понял Фауста Гете. Я понял, почему фраза «Остановись, мгновенье, ты прекрасно» становится для Мефистофеля знаком, когда он может забрать душу Фауста! Фауст переживает пик жизни — а пик жиз ни это и есть смерть. Это мгновение, когда струна лопается от высочайшего напряжения!

 

ТУЗЕНБАХ. Философия, проверенная кровью…

 

КАРЛ. Иронизируете, а зря. Вся история Европы последних десятилетий — философия, проверенная кровью. И может быть, это лучшая проверка.

 

РИЗЕ. Жаль только, что это кровь немецких солдат. Я бы с удовольствием вспорол животы половине вашей и моей библиотеки. Убивать обывателей — бессмысленно. Причина мирового зла — философы. А посмотреть, как дергается в петле Гегель или Кант, — вот приключение.

 

КАРЛ. В вас умер император Нерон.

 

РИЗЕ. Зато я жив! За жизнь! Барон!

 

Петер обжигается рукой о самовар.

 

ПЕТЕР. А-а-а-а-а!

 

МАША. Каждый раз одно и то же. Иди пописай на руку.

 

ПЕТЕР. Я же просил не ставить самовар рядом.

 

ТУЗЕНБАХ. Тот, кого пытают, переживает не прекрасность жизни, а ее ужасность.

 

КАРЛ. Вы упрощаете, барон. Это ваш вечный гуманистический пафос, которым вы открываете любые двери. Беда в том, что это не ключ, а отмычка. Очевидно, что никому из нас не хочется испытывать боль, как и причинять ее. Или вы полагаете, господин Ризе только и мечтает, как бы повесить очередного еврея?

 

РИЗЕ. Ну, я не против…

 

КАРЛ. Мир не состоит из черного и белого. Вспомните великого Вивирино и его парадокс о добре и зле. Добро может развращать, а зло — воспитывать. Этическая окраска действия зависит от объекта, а не от субъекта. Субъект лишь инструмент в руках объекта и при определенных условиях может рассматриваться как его жертва! И отсюда его великое рассуждение о любви как форме насилия и насилии как форме любви.

 

РИЗЕ. Карл, Вивирино — это скользкий путь.

 

КАРЛ. Что? Почему?

 

РИЗЕ. Если следовать его идеям, можно сделать вывод, что немцы любят евреев.

 

КАРЛ. Кстати, это мысль. Эта фиксация может быть формой влечения. Но важнее другое. Я говорю о том, что проживание боли одинаково с обеих сторон. Как любовь — чувство, вспыхивающее посередине между мужчиной и женщиной, так и боль — пульсирующая точка между причиняющим боль и испытывающим ее. В этом смысле нет разницы между Христом и распинающим его римлянином — если, конечно, распинающий осознает, какую боль он причиняет.

 

РИЗЕ. Это важное замечание. У меня был приятель — он пил успокоительное перед каждой пыточной процедурой. Притом такую дозу, что иногда засыпал во время пытки, а когда просыпался, обнаруживал, что забытый им клиент уже мертв от болевого шока или потери крови…

 

КАРЛ. Вы когда-нибудь задумывались, почему Достоевский называет Ставрогина в «Бесах» Ставрогиным? «Стаурос» по-гречески «крест». Он убийца, развратитель, сладострастник, но он же и Христос! Потому что, причиняя боль, он осознает свои действия и страдает едва ли не больше жертвы. Его преступления — мучительные, кровоточащие раны!

 

ТУЗЕНБАХ. Я не понимаю — к чему вы все это говорите?!

 

КАРЛ. К тому, что добро и зло — это дощечка, прибитая на сортир. Женский и мужской. А внутри и там и там одно — дырка. Как и наполнение этой дырки и там и там дерьмовое!

 

ОЛЬГА. Карл!

 

МАША. Петер, дай мне ложку, пожалуйста. (Петер берет ложку.) Да не этой рукой… Все, не надо.

 

КАРЛ. Насиловал мальчик девочку — плохо. Любил — хорошо. Вот вся ваша обывательская философия! Но что вы можете сделать с тем, что ребенок-то появляется и в том и в другом случае. Не говоря уже о том, что убиваемый может быть дегенератом, а убийца — тончайшим человеком и, убивая, может проживать неведомые жертве муки! Причем, в отличие от убитого, убийца мучается и во время убийства, и после, превращая свою жизнь в душевный и нравственный ад! Что тогда?

 

ТУЗЕНБАХ. Тогда преступление — лишь прелюдия к главному наслаждению — публичному разрыванию на себе одежд, битию себя в грудь. Опять же — эта форма сладострастия многократно препарирована Достоевским. Вспомните хотя бы Мармеладова! Как специалист по фамилиям, вы не можете не понимать, почему он назван Мармеладовым. Он находит сладость в публикации собственной низости.

 

КАРЛ. Великолепно! Вы слышали, господа?! Барон! Вы же сами себя сейчас загнали в ловушку! Вы вслед за Достоевским называете кающегося эксгибиционистом! Тут уже недалеко и до объявления сладострастником Спасителя нашего, а там уже и всю христианскую веру можно будет трактовать как садомазохистский культ.

 

Эмилия уходит.

 

ТУЗЕНБАХ. Я этого не говорил.

 

КАРЛ. Это следует из того, что вы сказали.

 

ТУЗЕНБАХ. Я просто показал вам, как легко жонглировать идеями, особенно если  ни одна идея не становится верой! Но, если вы веруете — в Христа или в Гитлера — не важно, вы не сможете… Нет, неверно… Сможете, но не посмеете забавы ради играть понятиями добра, зла, жиз ни и смерти… Потому что то, над чем вы смеетесь, для другого причина слез и боли.

 

КАРЛ. Вот вам и вся дискуссия с адептами старой морали. Сначала обернуться в плащаницу как в плащ, потом в ней же запутаться, упасть и обидеться!.. Простите меня, барон, за то, что я ранил вашу нежную душу.

 

РИЗЕ. А вы во что веруете? В Христа или в Фюрера?

 

ТУЗЕНБАХ. Одно другому не противоречит.

 

КАРЛ. А если нужно выбрать?

 

ТУЗЕНБАХ. Нельзя выбирать в любви. Я люблю Христа, люблю Фюрера, и даже евреи, на мой взгляд, имеют право на существование.

 

КАРЛ. Ого! Барон-то у нас диссидент!

 

ТУЗЕНБАХ. И обидно мне не за себя, а за кровь, пролитую во имя тех идей и имен, которые для вас — повод для остроумия. Нет сомнений, Карл, вы — умнейший человек эпохи, но остроумие несовместимо с верой, с подлинной верой. Простите.

 

КАРЛ. Прощаю. Только замечу, что ваши слова опять подтверждают мои. Вы сами говорите о пролитой крови как условии подтверждения веры. Но коли так — лейте кровь. Но кровь вы лить не хотите, потому что вы веруете. Круг замкнулся. А знаете, в чем правда? Правда в том, что вы — обливающийся в кирхе по воскресеньям кроткими слезками за боженьку — такой же канатный плясун, как и я! Ибо  ни вы,  ни я и сами никогда в жиз ни не страдали по-настоящему, и  ни одно живое существо не заставили страдать. Страдать до смертельной боли, до самой границы жизни. Да что там, я даже смерть никогда не видел вживую. В отличие от того же Федора Михайловича, который и сам чуть не был расстрелян, и девочку, как говорят, имел подлость совратить.

 

ТУЗЕНБАХ. Подлость! Заметьте, не я сказал это слово: подлость!

 

КАРЛ. Это подлость в контексте общественной морали. Но кто знает, что стояло за этим? Может, это был вызов мирозданию? Вызов небу?! Как там у Ницше?

Под сенью пышных крон созвездий

Здесь исполинский сад цветет,

Здесь вечное паденье в бездну,

А значит, вечен здесь полет!

 

ТУЗЕНБАХ. Да-да. Только Ставрогин не выдержал этого своего «полета» и покончил с собой, а Достоевский — нет.

 

КАРЛ. И слава богу! Он переплавил и свои страдания, и свои преступления в гениальные тексты. И страдания, и преступления равно послужили почвой для великой литературы! Потому он — гений. А мы — пузыри на воде.

 

ТУЗЕНБАХ. Может, лучше быть пузырем, чем девочек совращать?

 

КАРЛ. Не знаю. Не знаю… Иногда думаю, что лучше — остаться в памяти людей хорошим человеком или автором «Карамазовых»? А что об этом думает СС?

 

РИЗЕ. Вы все уже сказали, Карл. Вы оба — теоретики. Теоретики добра и зла. Только дело не в пролитой крови. Дело в наличии или отсутствии воли. Не опыта, а воли. Воли к действию. Которой у вас нет. Поэтому барон, проповедуя свет, сам вряд ли спас хоть одного еврея, не так ли, барон? А вы, Карл, молитесь на сверхчеловека, но, если вам дать пистолет и предложить выстрелить в голову — не свою (в свою-то вы как психопат очень даже можете выстрелить), а в чужую — вы не найдете сил нажать на курок. Вы столько тратите слов, выстраиваете такие мыслительные дворцы, а между тем, соверши вы, Карл, хоть одно убийство, вы бы молчали, как молчу я. Молчали и ели этот восхитительный сюльт.

 

КАРЛ. Фридрих, ваша служба в Ост-Индии не прошла даром. Я не первый раз наблюдаю — вы как тигр выжидаете, пока два шакала измотают друг друга, а потом одним ударом могучей лапы дробите жертве череп. Браво! Вы, как всегда, поставили все и всех на место. Друзья, я хочу выпить за людей, которые не сотрясают воздух, как мы с вами, барон, но сотрясают землю ударами своих кожаных сапог. Фридрих, за вас и за всю германскую армию!

 

ТУЗЕНБАХ. А вы правда никогда не видели смерть?

 

КАРЛ. Никогда. Я даже на похороны матери не пошел.

 

РИЗЕ. Вот это действительно извращение. А не то, что вы, барон, именуете таковым.

 

КАРЛ. У меня что-то мистическое в отношениях со смертью. Какое-то странное чувство, что я не должен соприкасаться с ней непосредственно. Будто я храню невинность до встречи со своей суженой.

 

РИЗЕ. Ольга Ивановна, вы слышали?! У Карла где-то есть суженая, и кажется, это не вы.

 

ОЛЬГА. К этой даме я не ревную… Она очень страшная.

 

КАРЛ. Зато жизнь с ней будет долгой и спокойной!

 

РИЗЕ. Жить в такие времена и  ни разу не видеть смерть… Это все равно что жить на берегу океана и  ни разу не искупаться.

 

ОЛЬГА. Если не умеешь купаться — лучше не заходить в воду. Тем более если это не вода, а кровь.

 

РИЗЕ. Мужчина должен хоть раз в жиз ни умыться кровью.

 

Приходит Освальд.

 

ОСВАЛЬД. Добрый вечер!

 

РИЗЕ. Освальд, в чем дело?

 

ОСВАЛЬД. Капитан Кляйн просил передать записку.

 

Ризе читает записку.

 

РИЗЕ. Андрей уехал?

 

ОСВАЛЬД. Да.

 

ОЛЬГА. Что такое?

 

РИЗЕ. Идите и скажите, что я сейчас приду. Простите, но я вынужден покинуть вас.

 

ОЛЬГА. Что случилось?

 

РИЗЕ. Поймали партизана. Он ранен, может умереть в любую секунду. Андрея я сам отпустил. Кляйн начал допрашивать, но пытки, впрочем как и сама жизнь, чреваты внезапной смертью, а этого я допустить не могу. Подпись всегда ставлю я.

 

ОЛЬГА. Подождите…

 

РИЗЕ. Фрау Ольга, ради бога…

 

ОЛЬГА. Нет, нет, нет, без торта я вас не отпущу.

 

РИЗЕ. Я на диете…

 

ОЛЬГА. Тогда отдадите Кляйну.

 

КАРЛ. Сладкое полезно для мозга. Не отказывайтесь.

 

Ольга отрезает кусок торта.

 

ТУЗЕНБАХ. Что такое подпись?

 

РИЗЕ. Финальный выстрел. Я не доверяю это  ни подчиненным,  ни богу. У врагов жиз ни забираю я, а не бог! Я называю это росчерком пера. Подписью. По-моему, остроумно, нет? Когда я вижу труп, я спрашиваю: чья подпись? И те, кто не знает меня, теряются. Так вот, у меня железное правило. В моей конторе подпись всегда ставлю я.

 

КАРЛ. Господин Ризе! Я провожу вас.

 

ОЛЬГА. Карл?

 

КАРЛ. Нам с Фридрихом надо обсудить мою статью для «Вестника Новой Эстонии». И заодно пройдусь — ты же сама говоришь, что мне надо ходить… Фридрих, я замыслил текст об Аристотеле и его «Эстетике» как первом манифесте нацизма. Идея, взрывающая к чертям всю двухтысячелетнюю христианскую философию. Вот послушайте…

 

Карл и Ризе уходят.

 

 

СНОВА 1944-й.

 

На сцене Ольга, Эмилия, Петер, Маша, Ирина.

 

Соленый и Трофимов вносят фортепьяно.

 

СОЛЕНЫЙ. Так…аккуратней…

 

ОЛЬГА. Господи, где вы его взяли?

 

СОЛЕНЫЙ. Да в соседнем доме.

 

МАША. Это же фортепьяно господина Вярихейна!

 

СОЛЕНЫЙ. Никакого Хейна там нет, а фортепьяно есть. Весь дом сгорел, а фортепьяно осталось нетронутым. Чудо!

 

Трофимов поет.

 

МАША. Мы всегда так завидовали Вярихейнам. Это единственный инструмент в Kaks Kivi.

 

Тузенбах прощается с женщинами и уходит.

 

Соленый уходит за ним.

 

 

СОЛЕНЫЙ И ТУЗЕНБАХ.

 

СОЛЕНЫЙ. Уходите?

 

ТУЗЕНБАХ. Я немного устал и не люблю больших компаний…

 

СОЛЕНЫЙ. Вам будет непросто в Советском Союзе… Слушайте, я хотел спросить — на чем вы пишете? У нас сломалась печатная машинка. Мы можем позаимствовать у вас?

 

ТУЗЕНБАХ. Я пишу от руки…

 

СОЛЕНЫЙ. Жаль. Паулюс пишет как каллиграф, но безграмотен, а у Васи почерк ужасный… У вас хороший почерк?

 

ТУЗЕНБАХ. Я вряд ли гожусь в стенографисты.

 

СОЛЕНЫЙ. А вот напрасно. Вам надо найти свое место в новых обстоятельствах.

 

ТУЗЕНБАХ. Вы полагаете, это реально?

 

СОЛЕНЫЙ. Почему нет? В России ценят писателей. Хороших писателей. Вас печатали? Издавали?

 

ТУЗЕНБАХ. Один тоненький сборник — но не мой: переводы.

 

СОЛЕНЫЙ. Какие?

 

ТУЗЕНБАХ. Я перевел на эстонский некоторые русские стихи.

 

СОЛЕНЫЙ. А свои пишете тоже на эстонском?

 

ТУЗЕНБАХ. Нет, на немецком.

 

СОЛЕНЫЙ. Значит, вы и думаете по-немецки.

 

ТУЗЕНБАХ. Да. Это преступление?

 

СОЛЕНЫЙ. Нет, что вы. Немецкий язык не виноват, что на нем иногда разговаривают подонки. Верно?

 

ТУЗЕНБАХ. Верно. Но это относится к любым языкам.

 

СОЛЕНЫЙ. Я тоже писал. В детстве. Потом бросил. В семь лет начал. В восемь бросил… Дайте-ка вспомню… «Три девицы под окном пряли поздно вечерком».

 

ТУЗЕНБАХ. Это же Пушкин.

 

СОЛЕНЫЙ. Ну да. Я переписывал стихи Пушкина и выдавал за свои. Меня разоблачали, но я утверждал, что не слыхал таких стихов, и это совпадение. А вы? Когда вы написали первое стихотворение?

 

ТУЗЕНБАХ. Я сначала перевел. С немецкого на эстонский.

 

СОЛЕНЫЙ. Да ладно?

 

ТУЗЕНБАХ. Да. Мне было семнадцать лет. У нас тут проездом оказался Гуго фон Гофмансталь. Знаете такого поэта?

 

СОЛЕНЫЙ. Нет.

 

ТУЗЕНБАХ. Замечательный поэт. Австрияк. Он был в Эстонии проездом в двадцать пятом году. Ехал в Швецию… или из Швеции. Не помню. В общем, путешествовал. И свернул в наш городок. Наша кирха — одна из старейших в этих краях. Пастор разговорился с ним и сказал, что тут проживает барон Тузенбах. Оказалось, у нас с ним есть общие предки. Мой отец приходился троюродным племянником его отцу. Так Гофмансталь постучал в дверь нашего дома.

 

Выходит Маша.

 

МАША. Товарищ Соленый! А позволите, я отнесу вашим офицерам в комендатуру торт?

 

СОЛЕНЫЙ. Не отравите?

 

МАША. Я похожа на леди Макбет?

 

СОЛЕНЫЙ. Я думаю, им будет приятно. Но без водки! Водка у них есть…

 

МАША. Хорошо. Спасибо.

 

Маша уходит.

 

СОЛЕНЫЙ. Вы сказали, этот австрияк постучался в дверь вашего дома.

 

БАРОН. Да. Постучалась судьба… О ни с отцом разговаривали… Пили чай. Гофмансталь рассказывал о Штраусе, о Вене… Восхищался моими чертами лица. Говорил, что у меня лицо поэта. Оставил несколько своих книг. С подписями. И уехал. Я читал их. Гордился тем, что лично знаю такого человека. И мне захотелось перевести его стихи на эстонский. Это было очень наивно — мне хотелось хвастаться перед всеми таким родственником. Но делал я это, рассказывая, что мой любимый поэт — Гофмансталь. А потом невзначай прибавляя, что знаю его лично. И вообще, это мой далекий родственник. Да… Эти переводы — это был мой первый опыт.

 

СОЛЕНЫЙ. А где сейчас этот?..

 

ТУЗЕНБАХ. Гофмансталь. Он умер. Давно.

 

СОЛЕНЫЙ. Молодец.

 

ТУЗЕНБАХ. Молодец?

 

СОЛЕНЫЙ. Лучше умереть, чем жить подлецом. Я все думаю — где ваш значок?

 

ТУЗЕНБАХ. А можно узнать, кто донес?

 

СОЛЕНЫЙ. Вы сами. У вас на пиджаке — светлое круглое пятнышко. Что ж вы не проверили, сняв значок?

 

ТУЗЕНБАХ. Действительно…

 

СОЛЕНЫЙ. Эх вы, рассеянный с улицы Бассейной.

 

ТУЗЕНБАХ. Что?

 

СОЛЕНЫЙ. Я говорю, растяпа вы. Надо было и пиджак выбросить вместе со значком.

 

МАША (Соленому). Я пошла!

 

ТУЗЕНБАХ. Может, сразу на задний двор и пулю в затылок?

 

СОЛЕНЫЙ. Если вы торопитесь, ради бога.

 

ТУЗЕНБАХ. Я не тороплюсь.

 

СОЛЕНЫЙ. И я. Ну что вы замолчали? Рассказали, как стали поэтом, — расскажите, как стали нацистом…

 

ТУЗЕНБАХ. В тридцатые я несколько раз ездил в Берлин. К дяде.

 

СОЛЕНЫЙ. У вас дядя в Берлине?

 

ТУЗЕНБАХ. Да. Он инженер на заводе. У Круппа.

 

СОЛЕНЫЙ. Зачем ездили?

 

ТУЗЕНБАХ. Просто так. Наведать.

 

СОЛЕНЫЙ. И вам понравилось там?

 

ТУЗЕНБАХ. Да. Я видел перемены. И от того, что я бывал там с большими перерывами, я видел степень этих перемен. Я видел, как расцвела Германия при нацистах. Как у людей расправились плечи. Как лица засияли. Это были красивые перемены. И это было похоже на то, что рассказывал Карл о России.

 

СОЛЕНЫЙ. В смысле?

 

ТУЗЕНБАХ. Карл много говорил о той России. Дореволюционной. Он немного бредил ею. Постоянно вспоминал тринадцатый год — когда он приехал. Вспоминал празднества по случаю трехсотлетия дома Романовых. Он говорил об этом как будто об Атлантиде. Где все было иных масштабов, иной яркости и силы. И когда я приезжал в Берлин — приезжал отсюда, из маленького эстонского городка — и видел эти проспекты, толпу, красные флаги везде, везде украшенные улицы… Видел завод, на котором работал дядя… Сталь, станки, машины… Все это тоже было очень красивое. Очень большое. Очень просторное. И сияющее. И я думал о том, что рассказывал Карл… Потом, в тридцать девятом, перед тем как ваши вступили в Эстонию, эстонских немцев эвакуировали. Тех, кто хотел.

 

СОЛЕНЫЙ. А вы хотели.

 

ТУЗЕНБАХ. Да. Я уехал. Там вступил в партию. Дядя уговорил. А когда немцы пришли сюда… Вернулся.

 

СОЛЕНЫЙ. Зачем вернулись?

 

ТУЗЕНБАХ. Потому что тут мой дом.

 

СОЛЕНЫЙ. И Ирина.

 

ТУЗЕНБАХ. Я влюбился, когда вернулся. О ни одновременно приехали из Швеции. Ирина внезапно выросла, расцвела.

 

СОЛЕНЫЙ. А почему сейчас вы не уехали?

 

ТУЗЕНБАХ. Как вы думаете?

 

СОЛЕНЫЙ. Вы так любите ее?

 

ТУЗЕНБАХ. Да.

 

СОЛЕНЫЙ. И как вы себе представляли будущую жизнь?

 

ТУЗЕНБАХ. Будущую жизнь?

 

СОЛЕНЫЙ. Да. Вот вы понимаете, что приходим мы. Вы остаетесь. На что вы рассчитывали? Как, вы считали, с вами обойдутся?

 

ТУЗЕНБАХ. Ни на что не рассчитывал. Я просто решил: будь как будет.

 

СОЛЕНЫЙ. Врете. Думали — пронесет.

 

ТУЗЕНБАХ. Нет.

 

СОЛЕНЫЙ. Да. Вы все думаете: жизнь — игра. Как дети. Нашкодите и надеетесь, что родители не обнаружат. Фросты вообще сожгли перед нашим приходом все документы.

 

ТУЗЕНБАХ. Карл Фрост вступил в партию в сорок первом — и только для того, чтобы обезопасить семью.

 

СОЛЕНЫЙ. А на хера вы его сейчас сдали? Во-первых, я ничего про это не знал. Во-вторых, я не обвиняю  ни его,  ни вас. Но, прокладывая жизненный путь, надо помнить, что бог прощает только выдающихся злодеев. А мелкого подлеца всегда накажет. Поэтому, если играете с судьбой, играйте по-крупному.

 

 

СОЛЕНЫЙ И ПЕТЕР.

 

ПЕТЕР. Маша!

 

СОЛЕНЫЙ. Петер, это Соленый. Я попросил Машу отнести в комендатуру торт для наших ребят. Я думаю, она скоро вернется. Простите, если это было неправильно.

 

ПЕТЕР. Все в порядке.

 

ТУЗЕНБАХ. Я могу идти?

 

СОЛЕНЫЙ. Конечно. Я не держу вас.

 

ТУЗЕНБАХ. До свидания, Петер.

 

ПЕТЕР. До свидания, барон.

 

Барон уходит.

 

СОЛЕНЫЙ. Хотите покурить?

 

ПЕТЕР. Я не курю. Спасибо.

 

СОЛЕНЫЙ. Портовый грузчик и не курите?

 

ПЕТЕР. У табака очень резкий запах.

 

СОЛЕНЫЙ. А вы всегда были слепым?

 

ПЕТЕР. Да. Я слеп от рождения.

 

СОЛЕНЫЙ. То есть вы никогда не видели мир?

 

ПЕТЕР. Никогда. Я даже собственную жену не видел.

 

СОЛЕНЫЙ. Она у вас красавица, поверьте!

 

ПЕТЕР. Я знаю. Я это слышу. Голос человека как лицо. На нем есть даже морщины.

 

СОЛЕНЫЙ. Вы везунчик.

 

ПЕТЕР. Это правда, Маша — очень хорошая.

 

СОЛЕНЫЙ. Я не про это. Вы родились слепым в темные времена. Это большая удача.

 

ПЕТЕР. Да… Но свет придет.

 

СОЛЕНЫЙ. Конечно, придет.

 

ПЕТЕР. А я не увижу.

 

СОЛЕНЫЙ. А мы подскажем! Пойду я спать. Рубит. До завтра, Петер.

 

ПЕТЕР. До завтра.

 

 

ДОМА.

 

МАША. …Я совершенно уверена, что, когда мужчина несчастен в семье, он мечтает сбежать куда подальше. Отправиться в путешествие. Либо внутрь себя, либо по морям, либо в поход. Разве не так?

 

ТУЗЕНБАХ. Кажется, Иммануил Кант писал, что война — это результат коллективного несчастья нации в семейной жизни.

 

МАША. А вы знаете, что такое «кант» по-английски?!

 

ОЛЬГА. Маша!

 

МАША. А что «Маша»?! Это мне англичанин наш рассказал… Ты же сама говорила, что это святой человек, а он нам с Ирой на уроках рассказывал скабрезности.

 

ОЛЬГА. Не наливайте ей больше, барон.

 

МАША. Так вот. Вся мужская деятельность — от творчества до массовых убийств — есть результат проблем с этим самым Кантом. Вот Петер почему такой спокойный? Потому что он счастлив. Ты счастлив, Петер?

 

ПЕТЕР. Счастлив.

 

МАША. Вот. И он никого не убивает, ничего не придумывает, никуда не стремится.

 

ТУЗЕНБАХ. Петер счастлив, потому что слеп. Если бы Петер прозрел, он бы увидел огромный мир. И в нем родилась бы тоска. И он обязательно отправился бы в путь.

 

ПЕТЕР. Я не хочу никуда в путь. Я люблю мою Машу.

 

МАША. Ты мой хороший…

 

ТУЗЕНБАХ. Я не об этом, Петер. Несчастье — питательная среда любых свершений. И за каждым великим человеком кроется какая-то личная драма. По-моему, это очевидно.

 

МАША. Не обязательно. Вы вот несчастный, но не великий.

 

ОЛЬГА. Маша!

 

ТУЗЕНБАХ. Я не несчастен.

 

МАША. Вы счастливы в несчастье. Потому что вы — типичный мазохист. Ир, сколько раз барон уже делал тебе предложение?

 

ИРИНА. Не помню.

 

МАША. Четыре раза. И вы все равно каждый день встречаете ее у почты и провожаете домой… Вы же и есть этот самый Мармеладов, о котором вы сами говорили четыре дня назад.

 

ОЛЬГА. Петер, мне кажется, вам пора.

 

МАША. А что я сказала?

 

ИРИНА. Маша, правда, хватит!

 

МАША. Да ради бога, я могу вообще молчать.

 

ТУЗЕНБАХ. Вы во многом правы, Мария Карловна…. Но… Я прочитал у Левенблюка рассуждение о любви. Он пишет, что любовь сопровождается перемещением душ. Душа любящего перемещается в объект любви. То есть, в моем случае, я — уже не я, а Ирина Карловна. Даже можно вот и сказать: я люблю Ирину Карловну, значит, я и есть Ирина Карловна.

 

Заходит Андрей.

 

МАША. О, кто приехал.

 

АНДРЕЙ. Привет.

 

МАША. Ты как раз вовремя.

 

АНДРЕЙ. А что?..

 

МАША. У нас папа умер. Сегодня похоронили. Вот отмечаем…

 

АНДРЕЙ. Как умер? Когда?

 

МАША. А в тот день, когда ты уехал.

 

ОЛЬГА. Ты голодный? Там сюльт остался.

 

АНДРЕЙ. Нет, спасибо…

 

ИРИНА. Я пойду спать. Спокойной ночи.

 

АНДРЕЙ. От чего папа умер?

 

ОЛЬГА. Сердце.

 

АНДРЕЙ. Я пойду переоденусь.

 

Андрей уходит. Заходит Освальд.

 

ОСВАЛЬД. Здравствуйте.

 

ОЛЬГА. Здравствуйте, Освальд.

 

ОСВАЛЬД. Госпожа Эмилия, вам записка от господина Ризе.

 

Эмилия читает.

 

ЭМИЛИЯ. Хорошо. Мне нужно пять минут…

 

ОЛЬГА. Что случилось?

 

ЭМИЛИЯ. Господин Ризе приглашает меня покататься. У него новый «Мерседес». Он зовет меня покататься.

 

ОЛЬГА. Зовет только тебя?

 

ЭМИЛИЯ. Да. (Солдату.) Я сейчас…

 

АНДРЕЙ. Ты куда?

 

ЭМИЛИЯ. Переодеться.

 

Эмилия уходит, Андрей за ней.

 

Пауза.

 

ПЕТЕР. Что такое «кант» по-английски?

 

МАША. Петер, сейчас не время.

 

ОЛЬГА. Передайте господину Ризе благодарность за венок…

 

ОСВАЛЬД. Передам.

 

ОЛЬГА. Скажите, что мы всегда ждем его.

 

ОСВАЛЬД. Обязательно.

 

ОЛЬГА. Жаль, что он не зашел на поминки.

 

ОСВАЛЬД. Он весь день занимается машиной.

 

ОЛЬГА. А как ваша матушка?

 

ОСВАЛЬД. Хорошо. Все хорошо.

 

ОЛЬГА. Передавайте ей привет.

 

ОСВАЛЬД. Передам, спасибо…

 

Эмилия выходит.

 

ЭМИЛИЯ. Я готова.

 

Она и Освальд уходят.

 

МАША. Ну, кажется, вечер разладился. Пойдем, Петер.

 

Маша и Петер уходят.

 

ОЛЬГА. Родители ушли так страшно и так рано. И сразу Карл взял меня и укрыл от всех страхов и забот. А теперь я растеряна. При жиз ни мы мало общались. Он не любил  ни откровений,  ни жалоб. А теперь я чувствую, что там — в том молчании — было так много… У него была смешная привычка — он любил взять книгу с полки и положить на стол. Как будто он ее читает сейчас. Но не читал. Она лежала какое-то время. И он ставил ее обратно. Так и с людьми. Он не выстраивал отношений. Он шел среди них как сквозь лес. (Пауза.) Он всегда был суров и холоден даже с самыми близкими. И это меня гипнотизировало. Он был похож на ледник. В тридцать пятом году мы с ним поехали в Аргентину. Мы поехали смотреть на ледник. Там есть великий древний ледник. Он спускается по склонам к воде, тает и наполняет озеро у подножия гор. Когда мы подплыли, он попросил оставить его. Я отошла. Он стоял на корме и смотрел на ледник, словно это был человек, которого он очень давно не видел. Он как будто о чем-то говорил с ледником. Я спросила его потом, что он чувствовал. И он сказал, что словно стоял над историей всего мира. Говорил с историей всего мира.

 

 

ТРОФИМОВ И ОЛЬГА.

 

ОЛЬГА. Он очень болел последние годы. Резко постарел. Если бы вы встретились с ним сейчас… Вы словно поглядели бы в кривое зеркало… Сказать откровенно, когда его не стало, мы вздохнули с облегчением. Мне кажется, он сам устал от жиз ни и нас пытался утянуть в какую-то пропасть… То есть сначала это была игра. Кокетство. Он вообще любил кокетничать своей порочностью. Рассказывал каждому при встрече, что в детстве мучал бабочек, прикалывая их иглой к стене и наблюдая, как о ни умирают.

 

ТРОФИМОВ. Это было… Мы с ним даже подрались… Я его сильно побил тогда.

 

ОЛЬГА. А правда, что в детстве он чуть не утонул в болоте тут неподалеку?

 

ТРОФИМОВ. Да. Он наглотался воды тогда. Лежал с отравлением.

 

ОЛЬГА. Он всегда говорил, что это было его подлинное крещение. Не в чистых водах Иордана, а в гнилой воде Чухонии. Он говорил, что выпил гнилой воды и душа его с тех пор отравлена. Что он слышит зов смерти. Притом ведь ужасно, до истерики боялся всего, что связано с болезнями, больницами… Когда-то, на заре жизни, все это казалось мне признаками гениальности. Его тонкость, ранимость, порочность. Он читал мне Лотреамона. В Петербурге ходил на собрания хлыстов. Говорил, что пьет там кровь жертвенных животных. Стал членом Черной сотни.

 

ТРОФИМОВ. Вы же еврейка.

 

ОЛЬГА. В этом был весь он. Ненавидел евреев и при этом спас меня во время погрома. Я его спрашивала: как так — ты не любишь евреев, но любишь еврейку? А он отвечал: я и женщин не люблю, но живу с тобой. Пока родителей убивали, он держал меня, зажимая мне рот… я даже прокусила ему руку. Глотала его кровь. До сих пор помню ее вкус… Иногда я думаю, он сам навел погромщиков на квартиру.

 

ТРОФИМОВ. Зачем?

 

ОЛЬГА. Я забеременела, когда мне было четырнадцать. Но родители не знали ничего. Погром случился очень кстати для него. И для меня… Родители убиты, он забирает меня с собой в Европу — документы потеряны, там делают документы, подменяя мне возраст. Я рожаю Машу не в пятнадцать, а в девятнадцать лет. И шито-крыто. Поразительно как вы различны при всем внешнем сходстве. Герман Фрост. Вам идет это имя.

 

ТРОФИМОВ. Нет, нет. Я Петр Трофимов. Я стал русским и не хочу возвращаться в прошлое. Я думаю — как русский, дышу — как русский. Я вижу русские сны.

 

ОЛЬГА. Русские сны…

 

ТРОФИМОВ. Да. Там — в этих снах — всегда молодая мама. А я — ребенок. Я держу ее за руку, и мы идем по полю. Куда-то к горизонту.

 

ОЛЬГА. Я смотрю на вас и до сих пор не могу поверить. Словно Карл был не Карл, а какая-то Карла, наваждение, безумие. Словно прошла болезнь, и снова хочется жить и работать. Словно вернулась молодость и с ней — надежда и сила. Как? Как вы сохранились? Почему не стали таким же, как он? Вы прошли через столько испытаний, но это не исказило  ни ваши черты,  ни вашу душу.

 

ТРОФИМОВ. Это ветер истории. Он разглаживает морщины горя.

 

ОЛЬГА. Ветер истории. Куда он направит наш корабль? Что нас ждет?

 

ТРОФИМОВ. Вы же гадаете, вы должны знать.

 

ОЛЬГА. Нельзя гадать себе.

 

ТРОФИМОВ. Так это правда?

 

ОЛЬГА. Что я умею гадать? Да. Хотите?

 

ТРОФИМОВ. Хочу. Боюсь и хочу.

 

ОЛЬГА. Давайте руку. Вам когда-нибудь гадали?

 

ТРОФИМОВ. Да. Цыганка в Петербурге. В шестнадцатом году.

 

ОЛЬГА. И что она нагадала?

 

ТРОФИМОВ. Что в конце жиз ни я встречу свою вторую половину… Я так боялся этого предсказания. И вы не представляете, как я обрадовался, когда Соленый пришел и сказал: твой брат мертв. Но, кажется, речь шла не о брате… Что там?

 

ОЛЬГА. Там все хорошо. Все будет хорошо.

 

ТРОФИМОВ. Скоро конец?

 

ОЛЬГА. Нет. Все только начинается.

 

 

НОЧЬ.

 

Лает пес. Входят Маша и Паулюс.

 

МАША. Тише, тише Фалафель. Вот же дикая псина.

 

ПАУЛЮС. Что это за порода?

 

МАША. Помесь. Я подобрала его два года назад.

 

ПАУЛЮС. Вы человек с большим сердцем.

 

МАША. Спасибо. Спасибо, что проводили.

 

ПАУЛЮС. Спасибо за торт.

 

МАША. Только это мы будем держать в секрете. Петер ужасно ревнивый.

 

ПАУЛЮС. Мы не сделали ничего плохого. Я проводил вас по темному поселку.

 

МАША. Он очень подозрительный.

 

ПАУЛЮС. Он вас очень любит.

 

МАША. Даже слишком.

 

ПАУЛЮС. Разве любовь бывает слишком?

 

МАША. Мужчину не должно быть жалко. Любовь, которая растет из жалости, пахнет болезнью. А болезнь утомляет. Фалафель, тихо! Я его подобрала — он был запуганный, тихий, а теперь… Так вот у нас все началось с того, что мне стало его ужасно жалко.

 

ПАУЛЮС. Фалафеля или Петера?

 

МАША. Я иногда не понимаю, вы шутите, или издеваетесь, или серьезно…

 

ПАУЛЮС. Это потому, что русский не родной.

 

МАША. Мне стало безумно жалко Петера… Молодой, красивый, сильный. И ужасно одинокий. Он сидел на берегу моря один — и смотрел вдаль.

 

ПАУЛЮС. Смотрел?

 

МАША. Как будто. И я стала думать о том, что у него там всегда ночь. И мне это разрывало сердце. Он не говорил по-русски, по-английски, по-немецки. Ни он меня не понимал,  ни я его. Тогда я стала учить шведский. А его стала учить русскому. И так мы общались. Пока я не поцеловала его. Вот так…

 

Маша целует Паулюса.

 

ПАУЛЮС. Я прошу вас никогда так не делать.

 

МАША. Прости… те… Паулюс. Просто вы мне очень-очень нравитесь.

 

ПАУЛЮС. Вы хорошая и красивая. Но у меня есть невеста.

 

МАША. А если она погибла?

 

ПАУЛЮС. Я не имею права так думать. Любовь — это не только страсть, которая преодолевает любые преграды. Не только горячая постель, согретая телами влюбленных. Любовь — это умение ждать. Это умение хранить холод твоей постели, когда любимый человек далеко-далеко. Хранить холод оставленной постели так же бережно, как и тепло любимого сердца. Вот что такое любовь.

 

МАША. А если любовь ослепляет? Если ты не можешь сопротивляться чувству?!

 

ПАУЛЮС. Если бы человек не мог сопротивляться, нацисты давно были бы в Москве. Идите. Вас ждет супруг.  



Опубликовано в журнале  "Русский пионер" №127. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".