Классный журнал

Игорь
Мартынов

По мостному времени

Сизиф был сед. Ночь была бела. Река билась в быки и требовала расчистить путь к заливу.

Говоря «Сизиф», представляешь предельное напряжение мышц, необходимое, чтоб сдвинуть огромный камень, покатить его вверх и вскарабкаться вслед за ним по склону, стократ все повторяя сызнова. Представляешь застывшее в гримасе лицо, щеку, прилипшую к камню, плечо, которым подперта глыба, обмазанная глиной, ногу, поставленную ступором вместо клина, перехватывающие ладони, особую натренированную уверенность рук, испачканных землей. В самом конце долгих усилий, измеряемых пространством без неба над головой и временем без глубины, цель будет достигнута.

У современного Сизифа все не столь антично. У него перед глазами мониторы, под рукой — кнопки, в том числе заветная красная, их даже несколько, — которые приведут в действие гидравлические насосы и через несколько минут две тысячи двести пятьдесят тонн моста упрутся в небо под углом семьдесят два градуса. Но под утро пролет опять примет горизонталь. И эта разводка — не развод — будет твориться вновь и вновь, и каждый вечер в час назначенный будут экстатичные крики «ура» с туристических катеров и набережных, потом с сиренами пройдут грузовые суда и только под утро река позволит гидравлике и механикам перевести дух. Ну и так далее, и повторится все как встарь, по регламенту сизифова труда…

Но сейчас до разводки далеко и начальник группы Игорь Михайлович Васильев ведет нас узкими метал-лическими лесенками и коридорами по недрам опоры Троицкого моста.

— Как в подводной лодке, — говорю я, хотя ни разу в ней не был.

— Гальюна нет, — резко пресекает всякие надежды Игорь Михайлович.

Мы спускаемся к кромке котлована, на дне которого в иле болтаются отходы человеческого дня — пластик, свертки, прочая пустельга. Все это ссыпается с поднятого пролета. Иногда опадают и блогеры вместе со смартфонами, схоронившими последнее селфи.

Мы стоим под семисоттонным противовесом. Когда пролет уходит в небо, противовес опускается в котлован.

— Сейчас мы ниже уровня воды. Вон там, — Игорь Михайлович указывает на одному ему видимую риску на стене в нескольких метрах над нами, — была вода во время наводнения. Долго откачивали.

Молчаливый Игорь Михайлович под бетонным противовесом — лучшая иллюстрация к тому, что Альбер Камю назвал счастьем и абсурдом бытия: «Как раз во время спуска, этой краткой передышки, Сизиф меня и занимает. Ведь застывшее от натуги лицо рядом с камнем само уже камень! Я вижу, как этот человек спускается шагом тяжелым, но ровным навстречу мукам, которым не будет конца. Час, когда можно вздохнуть облегченно и который возобновляется столь же неминуемо, как и само страдание, есть час просветления ума. В каждое из мгновений после того, как Сизиф покинул вершину и постепенно спускается к обиталищам богов, он возвышается духом над своей судьбой. Он крепче обломка скалы».

Камю начал работать над «Мифом о Сизифе» в тысяча девятьсот тридцать шестом году, опубликовал в сорок втором, когда Франция была оккупирована и освобождением даже не пахло. В это же время он поставил свою пьесу по мотивам Достоевского — питерского праотца абсурдизма.

«Если миф о Сизифе трагичен, то все дело в сознательности героя. Действительно, разве его тяготы были бы такими же, если бы его при каждом шаге поддерживала надежда когда‑нибудь преуспеть? Сегодня рабочий ради того же самого трудится каждодневно на протяжении всей жизни, и его судьба ничуть не менее абсурдна. Но он трагичен только в редкие минуты, когда его посещает ясное сознание. Сизиф, пролетарий богов, бессильный и возмущенный, знает сполна все ничтожество человеческого удела — именно об этом он думает, спускаясь вниз. Если в иные дни спуск происходит в страдании, он может происходить и в радости. Слово это вполне уместно. Я воображаю себе Сизифа, когда он возвращается к обломку скалы. Счастье и абсурд — дети одной и той же матери‑земли. Они неразлучны. Ошибочно было бы утверждать, будто счастье обязательно вытекает из открытия абсурда. Тем не менее бывает, что чувство абсурда рождается от полноты счастья. Здесь‑то и коренится молчаливая радость Сизифа. Его судьба принадлежит ему самому. Обломок скалы — его собственная забота. Созерцая свои терзания, человек абсурда заставляет смолкнуть всех идолов. Он ощущает себя хозяином своих дней».

Игорь Михайлович трудится на мосту (в мосте, по мосту? Ох уж эта бессистемная система ударений) еще с восьмидесятых. А как же карьера, продвижение все выше, и выше, и выше, по выслуге лет и прочая?

— Нет, это не мое.

— А правда ли, — перевожу я разговор в область легенд, — что под пролетом Троицкого моста пролетел Чкалов?

Но Игорь Михайлович только пожимает плечами, индифферентно к области легенд.

Мы вступаем в машинный зал, где в желтых кожухах, как новенькие, стоят электродвигатели и насосы, сработанные шесть десятков лет назад.

— Еще сто лет проработают, — спокойно гарантирует начальник.

«И так, уверенный в человеческом происхождении всего человеческого, подобный слепцу, жаждущему прозреть и твердо знающему, что его ночь бесконечна, Сизиф шагает во веки веков. Обломок скалы катится по сей день.

Я покидаю Сизифа у подножия горы. От собственной ноши не отделаешься. Но Сизиф учит высшей верности, которая отрицает богов и поднимает обломки скал. Сизиф тоже признает, что все — хорошо. Отныне эта вселенная, где нет хозяина, не кажется ему ни бесплодной, ни никчемной. Каждая песчинка камня, каждый вспыхивающий в ночи отблеск руды, вкрапленной в гору, сами по себе образуют целые миры. Одного восхождения к вершине достаточно, чтобы наполнить до краев сердце человека. Надо представлять себе Сизифа счастливым».

Кто-то скажет — да возможно, сам Игорь Михайлович и скажет, мы ведь не согласовывали с ним образную систему: при чем тут Сизиф и мифический героизм? Но в этом мифическом городе, где природа не подразумевает человеческого обитания, все, в том числе поведение рек и мостов, превращается в миф. «Даже в мае, когда разлиты белой ночи над волнами тени…»

Ну и переходя на личности… Раз уж Игорь Михайлович занимается разводкой с восьмидесятых — так вот, значит, кого винить за те обломы, когда из-за мостов дыбом я не успевал туда, куда мог бы, и приходилось куковать на той отсеченной стороне, где ни поездов, ни самолетов…

Например, так было в азы нулевых… Когда двойник активизировался, сфинкс заговорил — гранитный камушек в груди, запасное сердце Родины... Расчехлили саркофаг, а там как новенький. Сказал ЧеКанно — пошли nach Питер!.. И пошли... гусиным шагом, обвально присягая — мол, и мы там были, вот корешок билета в Мариинку, вот абонемент в Зимний... Долой город Солнцева, даешь колыбель революций! Страна настроилась на частоту ФМ, на Федора Михалыча, минус один по Фаренгейту... Кепка втоптана, туда кидают мелочь... Кончилось твое время, московский озорной гуляка! В «Англетере» разложен бритвенный набор... битте-дритте...

А я застрял на Васильевском — но совсем не затем, зачем туда планировал вернуться Бродский, а исключительно по алкогольной оплошности… Не успев на московский поезд, я смотрел, как город рвет себе артерии, с вивисекторским ражем превращаясь в архипелаг. И ладно бы разводили, пропуская «Аврору» с особой миссией! А то ведь только лишь назло пьющему приезжему… Так думал я тогда, в азы нулевых. Под колоннадой Биржи обнаружена группа вполне дозревших финнов. Опираясь на вышевыпитое, они требуют вернуть мосты как было.

Одна из них — такая светленькая Паола — рыдает...

— Мине олен улепилаас! — концентрирую я свой финский в знак утешения.

Вообще-то финны водолазы.

— Так, может, двинем на тот берег низом, подводно? — предлагаю я.

— Импасибл, — жалуется Паола, — Мы тут чисто туристически… Нет аквалангов. Зато есть это! — Водолазка достает из-под мышки бутылку рижского бальзама...

— Ноу дринкинг! — предостерегаю. Я — Дас ист гербарий! Ботаника! Импотенция форевер.

— А мы им не дадим, — кивает финка в сторону своих водолазов. — С тобой выпьем на — как это по-русски? — на брудершафт.

Через полчаса, сделав широкий — и не один — шаг к импотенции, я замечаю, как к стрелке причаливает каноэ.

— Это что еще за Харон?

Оказывается, нашелся частный переправщик, и финны погружаются в лодку. Рижский бальзам меня не берет, и я не выпускаю Паолу, иными словами — пристаю. А за моей спиной до поры до времени нейтральный финн с каким-то в руках щипковым инструментом что-то поет, причем все строже и строже, но ведь и Паола все светлее и притягательнее… Немудрено, что в итоге в мой затылок врубается, издав струнами какофонию, финский щипковый инструмент.

Потом — запах нашатыря. Я в каком-то служебном помещении, возможно при Кунсткамере, и сердобольная нянечка обрабатывает меня спиртом, слитым из ближайшей колбы.

— Что со мной было, бабуся?

— Химеры, внучек. Химеры.

…Химеры хитрят и путают в этом «самом умышленном городе на свете», где мосты по ночам превращаются в свою противоположность, опровергая Георга Зиммеля, который так осмыслял происхождение мостов: «И в символическом, и в физическом, и в духовном в каждый момент времени мы — те, кто разделяет соединенное и соединяет разделенное. Люди, первыми проложившие дорогу между двумя местами, совершили величайший подвиг. Перемещаясь между двумя точками, они могли соединять их субъективно, если так можно выразиться, но объективно эти места оставались несвязанными, пока на земной поверхности не была запечатлена дорога: воля к соединению стала формой вещей — формой, более не зависящей от частоты или редкости перемещений. (Касательно града Петрова — там и поверхности-то земной не было, чтобы запечатлеть дорогу, только зыбкость, только топь. — И. М.). Строительство дорог — специфически человеческое начинание. Дикий зверь тоже всегда находится в пути, прилагая порой исключительные умения и усилия, но начало и конец его путешествия разделены. Перемещения зверя не создают восхитительного эффекта дороги: когда движение воплощается в прочном творении. Причем творение есть одновременно и производная от движения, и его завершение. Эта работа достигает своего апогея в строительстве мостов. (Сам основатель СПб был категорически против мостов, требуя, чтобы жители осваивали морское дело и добирались до другого берега по воде. — И. М.) Здесь человеческое стремление к соединению наталкивается не просто на пассивную разобщенность пространства, но на специфически активную его конфигурацию. Преодолевая это препятствие, мост символизирует экспансию нашей воли в пространство. Только для нас два берега реки не просто расположены в двух разных местах, но именно “разделены”. И если бы мы их не соединили — сначала в наших задачах, наших потребностях и нашем воображении — то понятие разделения не имело бы смысла. Однако само это понятие лишь частично описывает природную форму: как нарочно, разделение здесь, кажется, помещено между элементами, которые — посредством соединения и примирения — соединяет дух. Мост приобретает эстетическую ценность не тогда, когда утверждает в реальности для удовлетворения практических потребностей единство разделенного, а когда делает это единство непосредственно видимым. Соединяя части ландшафта, мост дает точку опоры глазу так же, как в практической реальности он дает ее физическому телу. Простая динамика движения, время от времени исчерпывающая “предназначение” моста, получает визуальное подкрепление, подобно тому как портрет придает некую прочность физическим и духовным процессам человеческой жизни, схватывая в уникальной, устойчивой и вневременной перспективе движение изменчивой и убывающей со временем реальности. Мост обладает предельным смыслом, превосходящим и подчиняющим себе всякую чувственность; он обладает уникальной явленностью, которая — вне всякого посредничества абстрактной рефлексии — принимает на себя практическое значение моста и наделяет его видимой формой (так же как произведение искусства делает это со своими “предметами”). В самом общем смысле мост представляет собой “живописный” элемент ландшафта; фактически в нем случайность природной данности восходит к единичности, целиком принадлежащей сфере духа. Только мост благодаря своей собственной пространственно непосредственной видимости обладает тем особым эстетическим качеством, чистота которого представлена искусством — когда дух отвоевывает единство чего‑то принадлежащего природе, приводя его к идеальной, завершенной целостности. Мост в соотношении разделения и соединения отдает приоритет последнему — преодолевая дистанцию между двумя точками, он делает эту дистанцию одновременно зримой и измеримой». Но Георг Зиммель никогда не бывал в Петербурге и не видел, как мост, послужив соединению, вдруг вздрогнул, застонал и разорвался пополам, «как будто гигантская рука раскинула его части в ночи» (Андрей Белый, «Петербург»). И вместо двух точек, которые соединяет дорога, продолжаясь мостом, возникает какая-то третья — блуждающая, неуловимая, нечаянная… то ли погубит — то ли спасет… И воздетый мост как будто выискивает ее, тычась в небо.

Из главной плеяды невских мостов (Благовещенский, Дворцовый, Литейный, Большой Охтинский) у Троицкого самая извилистая и запутанная история. Он построен на месте плашкоутного, по которому Александр Сергеевич пересек Неву на санях в четвертом часу дня двадцать седьмого января тысяча восемьсот тридцать седьмого года. А спустя два часа по тому же мосту в обратную сторону проехала карета, в которой везли его, смертельно раненного.

Решение городской думы о строительстве третьего постоянного моста через Неву было принято девятого октября тысяча восемьсот девяносто первого года. В апреле тысяча восемьсот девяносто второго городская управа объявила международный конкурс на составление проекта Троицкого моста. По прошествии шести месяцев первая премия в шесть тысяч рублей была присуждена французской фирме инженера Густава Эйфеля (известного сооружением трехсотметровой башни в Париже) за проект моста арочной системы под девизом «Минор». Фирма Эйфеля предложила и еще один проект под названием «Мажор» — этот проект городская управа также приобрела у фирмы. Однако внезапно строительство моста решено было вести по проекту другой французской фирмы — «Батиньоль», которая не участвовала в конкурсе. Заговорили о подкупе комиссии. Но император Николай Второй утвердил именно этот проект, который предусматривал использование трехшарнирных арок с консолями, требовавших значительно меньше металла по сравнению с проектами Эйфеля. Конструкция моста состояла из постоянной пятипролетной части, двухрукавного разводного пролета у левого берега и дамбы — у правого. Ажурные металлические конструкции пятипролетной части моста внешне напоминают пологие арки, однако в действительности они представляют собой сочетание двух других типов конструкций — консольно-арочных и консольно-балочных ферм. Пролеты плавно увеличиваются к середине реки. Это не только удобно для судоходства, но и весьма экономично: чем глубже река, тем реже расставлены дорогие опоры. Вместе с тем такой ритм пролетов создает иллюзию нарастающего движения архитектурных масс: словно бы мост энергично перебрасывается с одного берега на другой, упруго отталкиваясь от опор.

У моста есть секрет: на перилах находится точка, которая точно фиксирует его середину. Она помещена в том месте, где орнамент решетки меняет свой наклон. И еще одна изюминка Троицкого: с него можно увидеть сразу семь других мостов — Иоанновский, Сампсониевский, Дворцовый, Эрмитажный, Верхне-Лебяжий, Прачечный и Литейный.

Открытие моста в мае тысяча девятьсот третьего года совпало с празднованием двухсотлетия Петербурга. В торжественной церемонии участвовали император и обе императрицы — царствующая и вдовствующая. Утром шестнадцатого мая, в день рождения города, городской голова поднес государю и вдовствующей императрице бархатную подушку с кнопкой, соединенной электрическим проводом с разводным механизмом моста.

Церемония сопровождалась пушечным салютом и колокольным звоном городских храмов, в том числе и Троицкого, именем которого назван мост. Храм уничтожен в тысяча девятьсот тридцать третьем году.

Мост называли французской красавицей и апофеозом стальной эстетики, но дела у семьи владельцев «Батиньоля» после строительства моста пошли не очень. Всего пять лет спустя, в девятьсот восьмом году, умер владелец Жюль Гуэн. А шестнадцатого декабря девятьсот девятого года недалеко от Брюнуа на краю железнодорожного полотна обнаружили изувеченное тело женщины. После опознания выяснилось, что это вдова Гуэна Мария-Терезия. Поначалу дело хотели списать на несчастный случай, но публика требовала более тщательного расследования, и после экспертизы выяснилось, что дама была убита. Четвертого января девятьсот десятого года полиция задержала двух солдат Тридцать первого пехотного полка Жоржа Граби и Анри Мишеля, которые ехали с мадам в одном поезде и, соблазнившись ее перстнями и колье, решились на ограбление. Злоумышленники убили жертву ударом обогревателя по голове, после чего выбросили тело на рельсы.

Говорилось, что не слишком прозрачная история со строительством моста настигает и мстит. Раз уж связался с Петербургом — мистика неизбежна. И неотвратима.

…Из механизированной опоры Троицкого моста есть выход к воде: это узкий мостик под стальной аркой с поручнями только с одной стороны. Нева течет так близко, что, кажется, можно потрогать ее зеленоватую, как бы в патине, чешую. Мостик вполне капитанский, мы стоим с начальником группы и не курим. И потому, что не курим вообще, и потому, что особенно здесь: здесь надо дышать, черпая всей ноздрей головокружительный микст реки и моря.

Вода течет с невозмутимым безразличием. Или с веселым любопытством: вот же, какие живучие…

Скоро разводка. Химеры, блогеры и катера нацелены на мост под софитами белых ночей.

Надо представлять себе Сизифа счастливым. Сейчас самое время.   


 

Опубликовано в журнале  "Русский пионер" №127. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".