Классный журнал

Дарья
Белоусова

Моя медленная река Ваня

Есть люди-тайфуны. От них бывает очень ярко, пронзительно, горячо и щемяще больно. Есть люди-рыбы, им почти всегда нет до тебя дела, даже если вы состоите в близких отношениях. Есть вы — и славно, нет вас — тоже норм. А есть люди-реки. Они покрывают тебя с головой спокойной красивой волной, и волна эта не смертельна, она не захлестывает тебя так, что невозможно дышать. Она, напротив, дарит ровность, возвращает к себе и даже к библейскому в себе. Я мало встречала таких людей. Более того, думаю, что для каждого такие люди — свои. Мой человек-река совсем необязательно будет рекой для вас. И наоборот.

С Ваней мы познакомились еще в утробах наших мам. Мы были почти единозачаты, может, в этом тоже был какой-то свой мистический смысл. Потому что получается, что Ваня единственный, кроме мамы и папы, кто был со мной с самого начала. Сначала был Ваня…
 

С моего образования на этой земле.

Ваня — моя полная противоположность: спокойный, мягкий, ровный. В Ванином микрокосме умещаются тысячелетние знания мира. Ваня сейчас — ведущий религиовед страны. Он преподает историю религии и философию тысячам студентов.

Я никогда не слышала, чтобы он повышал голос, раздражался, был взнервлен. Ваня всегда препарирует эту реальность. К любой ситуации он относится философски, и с ним можно часами исследовать человеческую натуру.

Когда мне было три, Ваня захотел меня поцеловать, но, как говорят мамы, я влепила ему звонкую пощечину. А Ваня даже не заплакал. Он молча продолжил смотреть на меня своими красивыми немигающими глазами мудреца.

Ваню воспитывали строго, помню, однажды он несколько часов простоял на коленях на горохе лицом в угол. И не проронил ни слезинки. Когда я плохо себя вела, мне грозили: будешь стоять на горохе, как Ваня. И это было очень страшно.

Он мечтал стать священником. С самого раннего возраста Ваня скрупулезно изучал невероятное количество философских и религиозных книг самого высокого порядка. Он всегда читал. Сколько я помню. В его почти затворническом образе жизни всегда проскальзывала великая сила мудреца. Окружающий мир был ему интересен, но он уже в детстве понимал, как преломлять и изучать его сквозь лучшие книги, оставленные человечеству.

Если вы спросите меня про христианскую веру, то я не назову человека, который бы более соответствовал ее смыслу, чем Ваня.

Мое нутро всегда осознанно или неосознанно равнялось на его несгибаемый внутренний стержень, на его внутреннюю опору и цельность. И какие бы удивительные приключения ни случались со мной, я знаю, что именно Ваня поймет всю сложность моей внутренней работы и сможет закрыть меня своей большой тихой волной. С ним всегда есть ощущение, что тебя закрывает большая могущественная река. «Ты моя река, ты мой Тихий океан», — сказала я ему несколько дней назад.

Лет пятнадцать назад я впервые приехала с театром на гастроли в Израиль. Это были большие гастроли «Современника», и нам предстояло посетить три города и пробыть там в общей сложности две с половиной недели. Мы прилетаем в Израиль, заселяемся в гостиницу, завтра спектакль… и ночью у меня неожиданно пропадает голос, полностью, до такой степени, что даже шепотом говорить я не могла. К этому не было никаких предпосылок — я не простужалась, не стояла на холодном ветру, да и вообще, как свойственно ипохондрикам, накануне несколько дней носила себя как хрустальную вазу. Но вот вечер… и я не могу говорить. А играть мне предстояло одну из главных ролей, фактически не сходя со сцены. Это был спектакль ГБ «Пять вечеров». Ответственность колоссальная. Как всегда с ГБ. А тут еще и зарубежные гастроли. У меня бывало такое с голосом пару раз, и каждый раз восстановление занимало дня два, а то и три. Я съела пару каких-то таблеток, в ужасе легла спать, потому что никаких трех дней в запасе не было. Играть надо было завтра. Я посмотрела наверх в израильское небо и сказала куда-то туда, сама до конца не осознавая, куда и кому, но кому-то, кого я всегда чувствовала с детства: «Пожалуйста, пусть будет чудо и завтра я встану с голосом, полностью здоровым, будто ничего этого и вовсе не было».

Я просыпаюсь наутро, ворочаю спросонья сухим языком по небу, боюсь проверить, боюсь произнести вслух слово. Но произношу и неожиданно для себя понимаю, что мой голос абсолютно здоров. Это было чудо. Я знала. И первый знак.

На следующий день после первого спектакля у нас был выходной, и нас повезли с экскурсией в Иерусалим. Автобус, жара под пятьдесят градусов. А надо сказать, рыжие вообще очень плохо переносят жару. Я, еле соображающая, тащусь с приятелями по всем достопримечательностям Иерусалима, всполохами запоминая происходящее. Помню, что все вокруг являлось мне через преодоление, будто сквозь толщу воды смотрела я на низкорослого приятного мужчину у Гроба Господня, который дарил нашему артисту тряпочку, касавшуюся реликвии, рассказывал про семью и фамильное дело, мол, они из поколения в поколение передают это дело и оно важнейшее в жизни каждого из их семьи. Потом какой-то рынок, Стена Плача, асфальт, плавящийся под моими кедами и обжигающий сквозь резиновую подошву, снова рынок с побрякушками и крестами одновременно. И все это вместе в какой-то ослепляющей, сшибающей с ног, звенящей какофонией звуков и цветов. И много голубого. Небо, очертания преломленного от белых домов света, мое платье, глаза экскурсовода. Голубой небесный, голубой, как глоток воды, как Волга в сумерки, голубой убаюкивающий и отрешающий. Мой любимый голубой. Когда ты долго куда-то идешь, все происходящее становится воспринимаемо только органами чувств. Разум, рацио часто не может вспомнить деталей, помнит только ощущения. И это самое чистое, самое ясное восприятие для художника. Да чего уж говорить — вообще для человека. Потому что только там и только так ты добираешься до самого подлинного, сокровенного, глубинного Я. И только там рождается трансформация.

Мы сели в автобус. Духота не оставляла меня в покое. Я прислонилась головой к окну и отрешенно разглядывала пролетающие мимо меня картинки на выезде из такого трудного и такого моего в этой трудности Иерусалима. Я ехала обратно в Тель-Авив и думала о том, что скоро вкусно поем и вечером, когда спадет жара, снова окажусь у одного из самых любимых морей, на которых мне когда-либо довелось побывать. И это море даст мне прохладу, и тогда я смогу осознать этот день и все, что в нем со мной случилось.

Я приехала в Москву, первым делом поехала к маме, чтобы вручить подарки и вкусности, которые всегда привожу ей, где бы я ни была. Мама встретила меня словами: у тебя изменились глаза. Они какие-то другие. Будто что-то хорошее с тобой произошло, что-то, что я даже сформулировать не могу. Я улыбнулась и ничего не сказала. Не знаю почему.

А спустя несколько месяцев мы встретились с Ваней. Мы с ним всегда встречаемся спонтанно. Не знаю, почему так происходит. Мы так близки, но эта наша близость не ищет встреч, не инициирует их. Они всегда случаются помимо нас. Всегда спонтанно.

— Знаешь, Ваня, я хочу тебе кое-что рассказать о поездке в Иерусалим. Я, наверное, никогда никому не смогу этого рассказать. Ну или напишу когда-нибудь, когда пройдет много лет и будет не страшно.

Ваня посмотрел на меня своими умными красивыми глазами, помолчал, ожидая моего рассказа, но будто заранее его угадал. Я знала, с кем я говорю.

— Знаешь, я тогда ехала в автобусе из Иерусалима, смотрела в окно в одну точку, передо мной проносились пейзажи, соединяющие два огромных города, солнце было уже в зените. Я смотрела в это окно и вдруг боковым зрением, не знаю как тебе объяснить, словно в труакар, в три четверти, я увидела фигуру. Но эта фигура была как бы не в нашем пространстве. Она была как в параллельном пространстве, которое как будто мне открылось. Наше пространство я тоже видела, но, как наложение на него, я видела иное пространство. И вот в нем над землей спиной ко мне, в три четверти, но спиной, была фигура. И я понимала только одно — мне нельзя моргнуть, нельзя шевелиться, потому что этот угол зрения между мирами может исчезнуть при резком движении. Я должна просто замереть, насколько смогу. И я замерла. И я сказала фигуре: повернись. Пожалуйста, покажи мне лицо.

Но фигура так и продолжила висеть над землей, несмотря на скорость нашего автобуса. Вань, понимаешь, это был Он.

Мы шли с Ваней по летнему Измайловскому парку. Шли и долго молчали. Ваня взял меня за руку:

— А ведь знаешь, в канонических книгах именно так и описаны видения. Это всегда три четверти и именно так, как ты и рассказываешь.

— Но я не читала канонических книг, которые читал ты, — пыталась я оправдаться, чтобы Ваня не подумал, что моя фантазия уже достигла пределов барона Мюнхгаузена.

— Я знаю. Но это невероятно. Понимаешь? Это невероятно. Каноническое видение. Ты должна понимать, каноническое видение!.. Ты увидела истину. Это на всю жизнь.

Ваня всегда понимал меня лучше других. Ваня всегда слышит во мне истинную, лучшую версию меня. Наверное, так, как Ваня, ко мне никто никогда не относился. Ваня — мой лучший друг. Моя тихая медленная река, которая накрывает меня волной, и мой любимый голубой цвет охватывает всю мою жизнь, дома вокруг меня и мое летнее легкое платье. И истину внутри меня.   


Опубликовано в журнале  "Русский пионер" №127. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".