Классный журнал

Леонид
Ганкин

За что простить февраль

Я не люблю февраль.

А само название месяца вызывает у меня стойкую ассоциацию, имеющую конкретную привязку по месту и времени.

Я стою у окна кухни в квартире на Панферова, где жил с родителями и братом, курю и смотрю на унылый пейзаж: серое небо, снег и темные силуэты домов. Разгульные студенческие каникулы закончились, начинаются учебные будни — серые, как это февральское небо. А до весны еще так далеко…

Никогда не ждал ничего хорошего от этого месяца.

В феврале четырнадцатого года умер папа. Он дожил до девяноста трех лет и, думаю, дотянул бы и до ста, если бы еще в девяностые годы не ослеп. У него было крепкое здоровье и огромная жажда жизни. Даже когда он уже ничего не видел, он делал гимнастику, проводил много времени на свежем воздухе. До последних дней он находился в трезвом уме и твердой памяти, жалел только, что не может читать и заниматься любимым делом — изучением языков Эфиопии. Но его всегда можно было спросить о значении любого амхарского слова или фразы — и он, устремив незрячие глаза к невидимому горизонту, тут же выдавал перевод и краткий лексико‑грамматический анализ. Папа интересовался политикой и ежедневно, как он сам говорил, «слушал телевизор». Радио он тоже слушал — на тумбочке рядом с его постелью стоял приемник, и он ловил на нем радио «Коммерсантъ».

Я каждый день ему звонил, старался почаще заезжать, рассказывал ему обо всем. Когда я заходил к нему в комнату, он поворачивал голову в мою сторону и лицо его озарялось. «Ленечка?» — спрашивал он и брал меня за руку, чтобы удостовериться, что это действительно я, его сын.

Сгорел он как‑то в одночасье. Утром не смог подняться с постели. Потом у него пропала речь. Я велел сиделке срочно вызвать скорую и помчался к нему. Но опоздал — его уже увезли в Павловскую больницу, что в пятнадцати минутах ходьбы от Мытной улицы, где папа вырос, и в пяти минутах ходьбы от школы, где я учился.

Охранник поддался на мои уговоры и впустил меня в корпус, куда положили папу, но проникнуть к нему в палату интенсивной терапии не было, конечно, никакой возможности. И тут какая‑то нянечка сжалилась надо мной: «Подожди здесь — его сейчас повезут на УЗИ». Это было счастье — я смог увидеть папу в последний раз.

Когда его вывезли на каталке, я подбежал к нему и взял за руку. И тут произошло чудо: папа открыл невидящие глаза, сделал радостно‑удивленное лицо и улыбнулся. Он даже попытался что‑то сказать, я прочел это по губам: «Ленечка?»

А через сутки мне позвонил врач и сказал, что папы не стало.

К счастью, в феврале ничего более трагического в моей жизни не случалось, но и ничего хорошего тоже.

За двадцать один год до папиной смерти я провожал в Германию младшего брата с женой. Мы ехали вместе на поезде до Бреста — тогда считалось, что в присутствии провожающих таможенники не слишком зверствуют по отношению к тем, кто отправлялся за границу на ПМЖ.

Время, конечно, было уже не советское, когда уезжали навсегда и было неизвестно, удастся ли еще свидеться с уехавшими, но все равно было тревожно и грустно. Мы выпивали, неспешно разговаривали и подолгу молчали, глядя в окно купе на мрачное февральское небо.

На границе мы обнялись, расцеловались и распрощались — как выяснилось, всего на год с небольшим. Кстати, таможню брат прошел без проблем.

Потом я гулял по Бресту в ожидании своего поезда до Москвы. Было ветрено и промозгло. Я кружил по улицам и думал о том, что здесь, возможно, больше полувека назад проходил папин школьный друг Марик Циринский. В сорок первом году он служил в Брестской крепости. В Москве у него остались жена и маленький ребенок. Впоследствии семья получила извещение о том, что красноармеец Циринский пропал без вести. Когда его сын вырос и попытался узнать о судьбе отца, выяснилось, что перед самой войной его перевели в Гомель, в школу младших политруков. Но на этом его следы терялись.

На обратном пути я ехал в купе с двумя челноками, возившими в Москву ширпотреб из Польши. Мы пили водку и смотрели в окно на заснеженные белорусские, а потом и российские просторы. За окном мела метель…

И все же февраль можно простить хотя бы за то, что это последний месяц зимы, а значит, месяц надежд. Правда, за февралем приходит март, который в наших широтах тоже не вполне весна. Но день становится ощутимо длиннее, снег начинает таять… И в конце концов, февраль — месяц короткий, кончится — и вот уже весна. Ну почти. Календарная весна.   


Колонка опубликована в журнале  "Русский пионер" №125. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".