Классный журнал

 

(Окончание. Начало в предыдущем номере.)

 

Не вина следаков, что они не обратили внимания на такую мелочь. Скорее всего, в коридоре около двери во двор тогда было пSросто темно.

 

На грязном полу, который точно не мыли по крайней мере лет пять или десять, прямо под ручкой двери был прочерчен аккуратный след сантиметра три в длину и чуть меньше в ширину. Он был явно, сто процентов моложе вековой грязи плиток покрытия. Я столько раз сталкивался с такими следами в жизни, сколько делал ремонт в разных своих квартирах в разных странах. Чтобы дверь удержать на одном месте, под нее обычно подсовывают конус. Маленький, обычно деревянный. Таким образом, дверь останется на месте и рабочие могут всякий раз не открывать ее, когда ходят туда и обратно. Такие же конусы для того, чтобы удержать дверь на месте, часто используют в гостиницах, когда в номер заносят багаж. В данном случае конус использовали для другого. Никаких сомнений у меня не было. Я бросился в тамбур и начал разглядывать пол там. Есть! Такой же след, и тоже не очень старый. Просто чуть больше затоптан. А Валерий Васильевич будет удивлен… Еще как. Что он мне ответил в телефонном разговоре? «Каком сверху»? Ну что — теперь с него долларов пятьсот попросить? Почувствовав довольную улыбку, медленно заползающую на мое лицо, я поднялся в уже знакомую квартиру. Лифт по‑прежнему не работал.

 

Второй сюрприз за сегодняшний день был намного интереснее первого, я имею в виду внешне. Узнать сразу Анну было просто невозможно. Передо мной стояла холеная молодая женщина немного нагловатого модельного вида с очень умело нанесенным макияжем и легкой укладкой на светлых волосах. Небольшое жемчужное ожерелье на темном тонком свитере удачно оттеняло голубые глаза с чуть наигранным прищуром. От нее веяло холодом и дурманом одновременно. Могла ли такая креатура убить? Без сомнения, могла. Мысленно поперхнувшись от такой мысли, я шагнул в квартиру.

 

— Вы опоздали, Александр. Я вскоре должна уходить. Присаживайтесь. Папка с рисунками, которые я хотела вам показать, на столике. Посмотрите. Небольшая коллекция графических работ Кустодиева и Анненкова. Карандаш. Довольно смелая эротика для своего времени, не находите?

 

Пришлось быстро пролистать рисунки:

— Хорошие работы. Качественные и интересные. Сколько вы за них хотите? И есть ли экспертиза Третьяковки? Всего семь работ. Это все? Или есть еще?

 

— Нет, больше таких я не нашла. У меня есть основание считать, что они все настоящие. У папы полно разных копий валяется повсюду, но это, похоже, оригиналы. О цене мы договоримся. Я не хочу вас обманывать и хочу, чтобы мы вместе сделали что‑то крупное. Например, выставку моих работ где‑нибудь в Париже. Сейчас все русское в моде. Возьмите папку, пока меня не будет в Москве, сделайте экспертизу в Третьяковской галерее и дайте мне знать о результате. Чай не предлагаю — должна бежать. Договорились?

 

— Один маленький вопрос, если позволите. Скажите, вы действительно не помните, когда из мастерской исчез ваш семейный мастихин? Следователь сказал, что он принадлежал еще вашему деду.

 

Можно было ожидать многого, любой другой реакции. Слез, например. Причитаний. Но не взрыва гнева:

— Да что вы все привязались ко мне с этим мастихином?! Что вам надо от меня? Вы возомнили себя Эркюлем Пуаро? Вы знаете, кто вы такой? Вы коллекционер старья. И все. Не лезьте в чужую жизнь. Это не про вас и не для вас. Вам понятно? А теперь идите. Вот папка. До свидания.

 

Это была самая настоящая истерика. Анна проводила меня до двери и, открывая ее, почти шепотом сказала:

— Простите. Просто так много всего навалилось. Я сорвалась и не выдержала. Надеюсь, вы меня поймете. И вот это тоже возьмите. Это папка с фотографиями папиных работ. Кое‑что еще есть. Здесь и в мастерской. Он всегда фотографировал все свои картины на память. Говорил, что когда‑нибудь о нем еще напишут книгу, издадут каталог, и тогда все это пригодится. Извините меня еще раз. Всего хорошего. Звоните, если что.

 

Две вещи должны были помочь мне убедиться в том, что я прав. Или, наоборот, неправ. Первая — это то, что моя машина стояла на другой стороне улицы, но практически напротив нужного мне подъезда, и вторая вещь заключалась в том, что задние окна автомобиля были довольно здорово затемнены. То есть я все видел, а меня никто заметить при всем желании не мог.

 

Ждать пришлось недолго. Минут двадцать‑двадцать пять. Как хорошо, что меня всю жизнь интересовали женщины. Со своей философией, энергией, темпераментом, непредсказуемой для многих реакцией и очень отличающимся от мужского взгляда мироощущением.

 

Анне по каким‑то причинам надо было срочно от меня избавиться. Женщина не могла сказать все просто и спокойно, как это сделал бы мужчина. Она должна была закатить истерику и выпроводить меня из квартиры как можно быстрее.

 

Минут десять назад я видел этого человека, заходящего в подъезд. На вид ему было лет шестьдесят. Хорошо одет, чуть припухший животик, очевидно из‑за давно брошенного спорта, довольно симпатичная открытая улыбка. Теперь, покидая дом, он одной рукой держал картину, плохо завернутую в коричневую бумагу, а другой довольно фамильярно придерживал Анну за место чуть ниже талии. Хорошо так держал, понятно, чтобы ни у кого не было сомнений в праве собственности над самкой под его ладонью. Подъехал черный «Мерседес», водитель забрал картину, Анну и спутника, и «Мерседес» исчез в улицах столицы.

 

Тут все более или менее понятно. Прекрасная профессия очаровательной Анны очень помогает в жизни. Так просто попросить деньги у состоятельного мужчины — это все равно что надеть на себя этикетку девушки из эскорта. И отношение к ней будет соответствующее. Художница, продающая свои работы, — это совершенно другое дело. И цена другая. В смысле цена за картины, конечно. Что, состоятельный человек откажется купить у любимой ее шедевр? Или будет торговаться как умалишенный? Конечно нет. Он еще и друзьям предложит приобрести пару работ молодой, очень красивой и очень талантливой художницы. Живописца в третьем поколении…

 

— …Вот вы настырный, Александр Андреевич. Давайте еще раз. Я не так быстро соображаю, как вы.

 

— Валерий Васильевич, не прибедняйтесь. Давайте еще раз. Убийца заходит в подъезд, засовывает конус под дверь, выходящую во двор. Дергает дверь на себя. Она отъезжает на пару сантиметров. Отлично. Таким образом один вход заблокирован. Второй, я имею в виду главный вход в подъезд, менее опасен. Там две двери и код. Когда кто‑то будет входить, убийца услышит. Спускается Колосов. Удивляется встрече, убийца под каким‑то предлогом предлагает ему выйти через двор. Колосов немного пьян, соглашается и поворачивается к убийце спиной. Его знакомый, а теперь понятно, что это знакомый, обвивает его голову или шею одной рукой, а второй вводит в горло шпатель. Тело аккуратно опускается на пол, вставляется второй конус на всякий случай под главную, в данном случае вторую, дверь, и труп спокойно оттаскивается под лестницу. От того места, где произошло убийство, до главной двери — максимум четыре‑пять секунд, до двери во двор — три. Теперь он уже спокоен. Если кто сунется в одну из дверей, он уйдет через другую. Шансов, что кто‑то будет рваться одновременно в обе двери, практически нет. Возникает вопрос: а для чего ему это нужно? Очень просто — ему необходимо какое‑то время. Для чего? Скажу. Для того чтобы обыскать тело. По‑моему, очень просто.

 

— Интересно. Это все?

 

— Нет. Теперь выводы. Первый. Совершенно не обязательно, что этот человек живет в их подъезде. Скорее всего, не живет. Второй. Они с Колосовым точно были знакомы. Мало того, находились в дружеских отношениях. Иначе Колосов спокойно не повернулся бы к нему спиной. Третий. Убийца точно знал, что Колосов в это время куда‑то пойдет. Четвертый. Убийца был уверен, что Колосов несет что‑то столь необходимое его знакомому, что тот пошел на преступление. Но если все так, то с огромной долей вероятности у Колосова где‑то была назначена встреча с убийцей. Просто подъезд был самым удобным местом для преступления, и убийца ждал Колосова именно там. После того как он обыскал труп, он спокойно вынул конусы и ушел через одну из дверей. Пятый. Убийца бывал в этом доме и неплохо тут ориентировался. Так спланировать преступление в незнакомом месте очень трудно.

 

— Если они были знакомы, то почему он не убил Колосова у него дома?

 

— Думал об этом тоже. Уверен, что убийца должен был забрать что‑то у художника. Вполне возможно, что тот и не хотел ему отдавать этот предмет, но убийца знал, что он точно несет предмет с собой. А если пришлось бы убивать несчастного пьянчужку дома, то надо было бы обыскивать всю квартиру и мастерскую для того, чтобы эту штуку найти.

 

— Какую штуку, вы тоже знаете?

 

— Понятия не имею. И даже подозрений никаких нет.

 

— У меня, Александр Андреевич, к вам еще два вопроса. Один от меня лично, другой от начальства.

 

— Вперед. Была такая передача то ли на телевидении, то ли на радио — «Спрашивай — отвечаем».

 

— Сначала от начальства. Пока неофициально. Что вы делали в день убийства с одиннадцати до тринадцати часов?

 

— Насмешили. Честное слово. Ну хорошо. В Музее изобразительных искусств имени Пушкина в этот день я читал лекцию под названием «Русский фарфор советского периода». Читаю там раз в неделю. На этот раз публики было не так много. Человек сорок‑пятьдесят. Пока все собрались, пока то да се, начал читать в одиннадцать тридцать. Закончил в час дня. Свидетелей — море. Я знал, что вы рано или поздно зададите мне этот вопрос, поэтому был готов давно. И надежно.

 

— А если мы проверим?

 

— А если вы не проверите, вас надо выгнать с работы взашей. Немедленно.

 

— Что так грубо, Александр Андреевич? И теперь мой вопрос. Сколько вам платит Анна за это расследование? Или у вас с ней, так сказать, отношения?

 

«Конченый жадный мудак», — подумал я, и мы распрощались.

 

Между тем жизнь шла своим чередом. Звонила мама, сказала, что скучает, что я давно не был в Париже и неплохо было бы прилететь хотя бы на несколько дней. Как примерный детеныш, я на следующий день заказал билет и радостно маме об этом сообщил.

 

— Что, так все плохо у тебя в твоей Москве?

 

— Почему, мамочка?

 

— Только я сказала, что давно тебя не видела и скучаю, как ты решил прилететь. Это очень странно. Скажи уже маме, что там случилось? На тебя наехали бандиты? Милиция? Бандиты и милиция вместе? Так лети уже сегодня.

 

Пришлось клясться, что все в порядке и через неделю я приглашу ее в наш любимый рыбный ресторан на авеню Виктора Гюго. Мама поверила, но не очень. Голос по‑прежнему был тревожный.

 

Саша Глейзер в ответ на мой вопрос о таинственной Наташе, лучшей из женщин и его последней любви, кратко, но емко ответил:

 

— Проститутка.

 

Радость от того, что я не буду больше слышать эту ахинею про его возлюбленную, в моем голосе скрыть не удалось, и мы договорились встретиться у моей мамы дома. Глейзер обожал ее борщ. Надо сказать, что мама, в отличие от моей бабушки, готовила очень плохо. Хотя я еще словом «плохо» просто сделал ей комплимент. Но дело заключалось в том, что в свое время Сашина мать, насколько я понимаю, готовила еще хуже. И поэтому ностальгически организатор бульдозерной выставки обожал есть у нас дома в Париже. Борщ напоминал ему его детство. Несчастный ребенок.

 

Альбом, который мне отдала Анна, ничего интересного из себя не представлял. Автор был плодовит (около четырехсот работ), безусловно талантлив в своем жанре и немного для меня скучен. В основном это были многочисленные копии (мелкая буржуазия во все времена любила копии всемирно известных работ), явно заказные портреты, немного натюрмортов и несколько более или менее интересных ранних вещей — городские пейзажи, жанровые сценки, довольно красивые ню. Интересно, что при таком бардаке и беспорядке в мастерской альбом собственных работ покойный вел на редкость скрупулезно. В начале были ранние работы, в конце — альбомы картин уже наших дней. Антураж и стилистика легко выдавали время. Я забросил альбом на полку и поехал ужинать с друзьями.

 

…Как же я люблю Лаврушенский переулок! Все‑таки удивительную атмосферу создало здание музея. Одно из двух главных собраний отечественного искусства в нашей стране всегда диктовало атмосферу праздника вокруг себя. Питерский Русский музей, конечно, потрясающий. Но сама площадь Искусств, хоть и безумно хороша архитектурным ансамблем, все‑таки холодна по сравнению с миром вокруг столичной Третьяковки. Каждый музей для меня гениален по‑своему. Если перед картинами Филонова в Русском музее я застываю в каком‑то зачарованном трансе, то зал Врубеля в Третьяковке может держать меня в раболепном напряжении часами. Такова сила искусства. И ничего с этим не поделаешь.

 

Наталия Петровна с интересом раскрыла папку и в изумлении подняла на меня глаза:

— Я знаю эти вещи. Откуда они у вас? Вы, наверное, хотите получить экспертизу?

 

Теперь очередь удивляться была уже за мной:

— Это одной знакомой. Думаю приобрести. Конечно, нужна экспертиза. В наше время без подтверждения подлинности сложно, вернее, не хочется ничего покупать.

 

— Правильно делаете, дорогой Александр Андреевич. Теперь что касается этих рисунков. С ними целая история приключилась, даже немного печальная. Не так давно, дату могу уточнить, если нужно, они поступили к нам на экспертизу. Попал этот набор к нашему сотруднику милому интеллигентнейшему человеку Виктору Иннокентиевичу Стрижевскому. И никто не обратил бы на это внимания, если бы Виктор не слег на следующий день с высокой температурой. По каким‑то делам замдиректора музея зашла к нему в кабинет и увидела на столе эту папку. Вроде ничего сверхъестественного. Однако разразился скандал. Дело в том, что на столе Виктора Иннокентиевича лежал талончик о приеме этих вещей и экспертиза, датированная одним и тем же днем, что и прием работ для изучения. Экспертиза четко указывала на подлинность предметов, ссылаясь на аналоги в нашем собрании. Однако парижской эротики Анненкова у нас практически нет, Кустодиева, конечно, много, но делать экспертизу, не сверившись с аналогами, мягко говоря, не очень хорошо. И непонятно, почему такая спешка? Все делать в один день, отложив в сторону остальные задания? Это действительно настораживает. Когда Стрижевский вышел на работу, его вызвали к начальству. Таких скандалов с левыми экспертизами тьма. Так еще и он туда же. Говорят, что и раньше за ним водились грешки, но этот стал последним. Всем было жаль милейшего Виктора Иннокентиевича. Он столько лет проработал в Третьяковке и экспертом, и экскурсоводом, и реставратором, однако этой истории суждено было стать последней. Стрижевский написал заявление «по собственному желанию», и больше мы его не видели. Так что извините, но на эти работы никто в Третьяковке вам экспертизу не даст. А вообще, как у вас дела? Что нового приобрели за последнее время?

 

Когда ты не за рулем автомобиля, можно закрыть глаза и выкинуть все мысли подальше от себя. К этому располагают как движение по городу, так и пробки. Сейчас вернусь домой, налью себе что‑нибудь крепкое, как всегда, например на этот раз крепкий кофе, и начну решать этот ребус. Кажется, я окончательно запутался. И пора из этого тупика выходить.

 

Не понимаю, почему люди, пытаясь что‑то понять, задуматься или сосредоточиться, пьют алкоголь. Я его и так не перевариваю, а если еще выпить и начать решать жизненные задачи, то будет вообще катастрофа. По крайней мере, я так устроен. Другое дело — чай с лимоном или кофе с печеньем.

 

Однако пора задать самому себе несколько важных вопросов. И выпивка тут не поможет.

Зачем я полез в эту историю с убийством?

 

Ну, тут ответ более или менее понятен. Второй человек, с которым я знаком, разыскивает одну и ту же картину. Мне надо определить и понять, что за этим стоит. Как бы не втянуться в совершенно ненужную историю. С другой стороны, распутать этот клубок безумно интересно. Опасно? Все может быть. Один труп уже есть.

 

Похоже, что Анна Колосова знает намного больше, чем говорит следователю и мне. Как у нее об этом спросить? Непросто, особенно после нашей прошлой беседы.

 

Альбом Михаила Ивановича. Там только работы на холсте и масло. Ни одной графики. Хотя я видел у них много работ в карандаше, акварели и даже угле. Почему он их не фотографировал?

 

В этом альбоме на каждой странице — фотография картины. Не хватает только одной. Вполне возможно, что это тот самый Кабаков. Надо все‑таки спросить у Анны. Звонить страшно не хочется, но надо успеть до ее отъезда поговорить.

 

Кому предназначались эротические рисунки Анненкова и Кустодиева? А это мне зачем знать? Хороший вопрос. Есть вариант, что Колосов был убит из‑за них. Есть, конечно.

 

Если убийца обыскивал труп в подъезде, то что он искал и нашел ли он то, что искал?

 

Грозит ли Анне опасность? Да, конечно. В двух случаях. Если она знает или подозревает, кто украл у ее папы мастихин, и если то, что искал на трупе (если искал) убийца, он не нашел. С мастихином задача полегче. В том случае если убийца знает или подозревает, что Анна знает или связывает исчезновение мастихина напрямую с ним, то ее дни, скорее всего, сочтены. Если нет — она может куковать спокойно в Турции или где хочет. А вот если убийца не нашел на трупе то, что искал, и ему это смертельно нужно, то за нее становится страшновато. Он должен это найти в квартире или мастерской. Но это маленькая вещь, которая должна была поместиться в кармане. Даже если убийца проникнет в дом, найти маленькую вещь в этом дурацком захламленном жилище будет совсем не просто.

 

В альбоме не хватает одной‑единственной фотографии. Я практически уверен, что это фотография картины Кабакова. Но если это так, то я совсем запутался. В альбоме только работы Колосова. Зачем туда вставлять Илью Кабакова?! А если там действительно была эта фотография, то это вообще какой‑то бред. Для чего в середине семидесятых годов делать фуфловую картину шестидесятника? Они на тот период времени стоили еще не так дорого. Вместо этого можно было подделать вечно модных в России передвижников: Репина, Саврасова, Левитана.

 

Что же это получается? Если по каким‑то причинам Колосов должен был иметь при себе фото из альбома картины Кабакова и если принять за концепцию, что Кабаков совершенно не Кабаков, то появляется третий человек после Вадима и самого Колосова, а именно убийца, разыскивающий эту картину! Но для чего им всем поддельный Кабаков? Какой‑то маразм.

 

Я еще раз достал из письменного стола две фотографии и, положив их под лампу, начал, вернее продолжил, изучение изображений. Снимки сделаны с разных ракурсов и при отличающемся освещении. Картина одна и та же. На оборотах указан размер холста. Параметры на каждой фотографии абсолютно идентичны, до миллиметра. Почерк разный. О чем мне все это говорит? Ни о чем. Ум за разум зашел окончательно. Какой‑то кошмар. Пора спать.

 

…Глейзер посмотрел в окно и философски заметил:

— Хорошая страна Франция. Народ — говно.

 

Мама не очень расслышала, поняла все по‑своему и долила гостю еще борща.

 

— Я уже съел две тарелки и четыре пирожка. Спасибо большое.

 

— Пять пирожков, Саша, пять. Но у нас не считают. Съешь сколько хочешь. Хоть еще один. Вон полная тарелка стоит.

 

Мы посмеялись, и Глейзер послушно принялся за борщовую добавку. Мама почувствовала, что нам надо поговорить, и, сославшись на звонок подруге, ушла в другую комнату. Мы остались одни.

 

— Расскажи мне про коллекцию этой самой берлинской Маши из Москвы.

 

— А что ты хочешь знать? Я уж и не помню, в каком году, по чьей‑то рекомендации, кажется в середине семидесятых, мне позвонила эта Маша. Сказала, что у нее есть коллекция вещей, которые могут меня заинтересовать. Я довольно скептически отношусь к звонкам от людей, о чьих коллекциях ничего не слышал. Ты же знаешь, какое количество марамоев мне звонит каждый день в надежде что‑то втюхать. Я попросил ее прислать мне фотографии работ и выкинул из головы эту историю. Прошло недели две, и я получил письмо с фотографиями ее картин. Это была одна из лучших подборок, которые я когда‑либо видел. В основном первые имена шестидесятников. Знаковые вещи. От Шемякина до Рабина. Там были и Целков, и Мастеркова, и Пивоваров, и Рошаль, и изумительный Зверев. Я немедленно выехал в Берлин. Она жила с каким‑то черным дипломатом. Это оказался ее муж, за которого она вышла еще в Москве. Он почему‑то ее жутко боялся. Типичный подкаблучник. Влюблен был в нее по уши. Странно: под два метра ростом, гигант — и носил ей тапки, еду готовил, пылинки сдувал. Просто негритянский подкаблучник. Хорошо говорил по‑русски, кстати. Она, конечно, была безумно хороша. Глаз не оторвать. О происхождении коллекции толком ничего не рассказала. «Семейное — теперь мое», — и все. Маша за все запросила такие деньги, что я ахнул. Хотя коллекция того стоила, безусловно. Я ушел в гостиницу думать, но таких денег у меня не было в помине. Неожиданно ко мне пришла в отель эта самая Мария и трахнула меня как живого человека. Только потом я понял, что это все игра. Ну а после того, как она на меня посмотрела (и как она на меня посмотрела!), я понял, что готов ради нее на все. Хоть на преступление. Хоть в тюрьму сесть. Или в Союз вернуться. И она это знала. Стерва. Короче, я влез в долги по самые уши и даже больше и все купил у нее. В ту минуту, когда она положила мои деньги к себе в сумку, ее интерес ко мне пропал навсегда. Мгновенно. Представляешь? Мне было обидно до соплей. Позже я бывал иногда в Берлине и звонил ей. Даже в кафе сходили. Она бросила своего негра, но толком о себе ничего не рассказывала. Холодная противная тварь. Вот. Вся история.

 

— Понимаю. А что стало с коллекцией?

 

— Часть висит у меня в музее. Несколько работ я продал в Париже. Честно скажу, совсем неплохо. Уж слишком качественные были вещи. Какой Кропивницкий! А Немухин, а Гробман, Янкилевский, Сидур, Плавинский, Кабаков…

 

— Стоп, какой Кабаков?

 

— Там было две работы Кабакова. Одна большая, с именем Маши на холсте. Она из‑за этого и не хотела ее продавать, но я настоял. Классная работа, между прочим. Его ранний концептуальный шедевр. И другая — тоже очень хорошая, но поменьше.

 

— Ничего странного в этой работе не было? В смысле в той, где ее имя.

 

— Ничего. А что ты имеешь в виду? Там было несколько больших картин, по‑моему, четыре или пять, я сейчас уже не помню. Кабаковская «Маша» — одна из них, так они, все эти большие холсты, были просто дублированы. Я предположил, что их дублировали из‑за размера. Действительно, если предполагалось неряшливо таскать полотна по странам и континентам, то большие холсты быстрее могут истрепаться. Поэтому их и дублировали. И все. Но это не странность — это нормально. Хотя обычно дублируют, когда холст приходит в негодность. Подклеивают новый на заднюю сторону старого — и готово. Картина в сохранности. Всех дел‑то. А так Кабаков шедевральный. Будет расти и расти в цене.

 

— Он у тебя?

 

— А можно еще пирожок? Вот французы кретины, не любят пирожки с капустой. Говорят, капустой кормят скот. Что ты говорил? А, да, про Илью Кабакова. Я ее продал в Америку. Ромке Каплану. Она так и висит у него, по‑моему. Или стоит. А может, он ее уже перепродал. А штрудель мама пекла?

 

Последний раз, когда мама что‑то пекла, то в ее тесте у меня застряли пломбы. И зубы. Но Саша был о кулинарных талантах моей мамы другого мнения и при виде большой кучи паленого кошмара, легко застонав от счастья, радостно закатил глаза.

 

— Роман Каплан — один из хозяев «Самовара» в Нью‑Йорке?

 

— Да, конечно. Ты что, знаешь другого Романа Каплана? Если хочешь, я его наберу попозже. Он сейчас спит еще. Ночной житель. По‑моему, у них «Самовар» работает до двух или трех ночи. То есть они его закрывают от полиции, в смысле опускают шторы и сидят иногда до утра.

 

И «Самовар», и сам Роман Каплан были абсолютно легендарными ингредиентами Нью‑Йорка.

 

Литературовед, переводчик, искусствовед Рома прославился тем, что на Пятьдесят второй улице Манхэттена с помощью Барышникова и Бродского в восемьдесят шестом году открыл самый известный в Америке клубный ресторан «Самовар». Заведение напоминало скорее музей, в котором можно что‑то поесть и выпить. Но главное, что там было, — это люди. Это они устраивали диспуты, презентации, выставки. Вообще, Каплан создал главный русскоязычный центр Нью‑Йорка, за что ему все и всегда были благодарны.

 

Пообещав перезвонить мне вечером после разговора с новым хозяином Кабакова, Глейзер углубился в штрудель с мороженым и рассказы о гнусностях художников, которым он еще всю жизнь помогает.

 

Естественно, вечером никакого звонка я не дождался и на следующее утро благополучно улетел в Москву. Сашу и его обещание можно было добить и по телефону. Дел в Москве было невпроворот.

 

Вместо него на следующий день позвонила мама:

— У меня для тебя телефон какого‑то Ромы. Тебе это о чем‑то говорит? А когда ты наконец прилетишь ко мне в гости? Я тебя не видела целую вечность. Ну и что, что ты вчера улетел? Сутки для матери без сына — это целая вечность. У тебя будут дети — ты все поймешь. Да у тебя уже есть дети. Но ты все время занят, как будто их у тебя нет. И вообще, почему ты споришь с мамой? Пиши уже номер и не морочь мне голову. Я должна идти к доктору. Ничего не случилось. Я просто дружу с соседом. Он доктор, и я обещала попить с ним чай. Что, я уже не могу подружиться с доктором? Что значит, какой он доктор? Обыкновенный доктор, какие еще бывают доктора. Его зовут Аарон, и он доктор философии. Когда он вечером мне что‑то рассказывает из своих книг, я потом очень хорошо сплю. А вот когда ты мне что‑то рассказываешь, я не могу заснуть. Почему? Потому что я за тебя боюсь. Ты не знаешь, куда я записала телефон Бори Когана? Что значит, кто такой Боря Коган? А, вот нашла. Боря Коган — это Рома Каплан. Я чуть‑чуть перепутала. Для чего мне помнить всех твоих Коганов, когда мой сын не бывает у меня годами? Как хорошо, когда ты был маленький. Ты сидел рядом со мной на даче, и я каждую минуту знала, где ты. А теперь я каждую минуту не знаю, что с тобой. Ты будешь наконец писать телефон этого Бориса Каплана? Я уже должна была быть у доктора час назад, а ты меня все держишь и держишь. Да, да, пиши уже. Слово матери не дашь сказать. Не стыдно? Подожди, это не тот телефон… А, вот нашла. Пиши: Роман Каплан. Что ты привязался ко мне со своим Борей Коганом? Говорю тебе, Боря потрясающий скрипач. А кто такой Роман Каплан, я понятия не имею. Пиши его телефон…
 

Теоретически к тому, что мне рассказал очень милый и дружелюбный Роман, я был готов. Хотя, безусловно, эта информация запутывала всю ситуацию в корне.

 

Картина Ильи Кабакова была подписана «Илья Кабаков». Это я и так видел на обеих фотографиях. По манере и краскам это был безусловный шедевр художника‑концептуалиста. Однако… когда Кабакову это полотно показали, он очень твердо и уверенно заявил: «Это, безусловно, могла бы быть моя работа. Причем я бы этой работой гордился. Но это писал не я. Хотя жаль». Дальше произошла вообще фантастическая история. Художник попросил принести ему черную краску, а затем очень четким жирным шрифтом и твердым почерком по краям холста написал: «Это очень хорошая не моя работа. Илья Кабаков». Самое интересное заключалось в другом. После надписи, сделанной как бы вторым художником, концептуальная работа приобрела второго или даже первого автора (так как автор оригинала ни Кабакову, ни Роману не был известен). В настоящий момент хозяин «Самовара» может продать мне эту картину за восемьдесят тысяч долларов. Вместе с фотографией Кабакова на фоне его‑не его работы. Свернутая в рулон, она находится у него дома.

 

Эту информацию надо было как следует переварить.

 

Исходя из данных, полученных мною от дочери Колосова, я уже предполагал, что разыскиваемую Вадимом и самим Колосовым картину писал именно сам Михаил. На это указывала и единственная пустая страница в альбоме с фотографиями его работ. С уверенностью в девяносто девять процентов можно было предположить, что покойный художник достал ее для того, чтобы отдать или мне, или еще кому‑то, скорее всего убийце. Однако по каким‑то причинам не отдал.

 

Каким бы неприятным ни был Вадим, что бы ни рассказывала о нем его племянница, все‑таки он был клиент, и мне необходимо было ему сообщить, что данное мне задание выполнено. Картина локализована и ждет его решения. Что же касается меня, то я жду заработанного гонорара. По идее дальше каждый идет своим путем.

 

Через два дня в офисе появился Вадим Николаевич Стародубцев.

 

Он здорово изменился. Или расцветающий капитализм, или Кисловодск с Пятигорском, или и то и другое безумно пошло ему на пользу. Это был другой человек. Вадим был хорошо и со вкусом одет, вид имел отдохнувший и чем‑то даже напоминал голливудского актера Кирка Дугласа в старости.

 

Не очень вдаваясь в подробности, я рассказал ему, в каком городе находится его картина, вернее, свернутый рулон, какие метаморфозы с ней произошли, сколько за нее сегодня хотят и что дальше я могу для него сделать. Вадим был весел и очень доволен услышанной информацией и моей работой. На мое замечание о том, что холст дублирован, только кивнул, бросив фразу о том, что это было сделано из предосторожности к сохранности больших холстов еще в Москве им самим.

 

— Я как раз получил визу в Штаты. Думаю, что через пару недель вылечу в Нью‑Йорк. Цена меня устраивает, хотя можно было бы и поторговаться. Давайте телефон владельца. Как только я получу картину, я переведу вам деньги. Все, что обещал. Копейка в копейку.

Очень смешно. Я просто сейчас расслабился, обрадовался и все рассказал…

 

— Нет, господин Стародубцев. Так дело не пойдет. Есть два варианта развития событий. Или вы выплачиваете мне сначала гонорар, а потом получаете адрес и номер телефона продавца…

 

— А если это не та картина?

 

— Та. Не спорьте со мной. Итак, или вы выплачиваете мне гонорар и после этого получаете телефон продавца, или вы оплачиваете мне билет бизнес‑класса до Нью‑Йорка, гостиницу Palace около Центрального парка, там передаете мне деньги за картину плюс мой гонорар, и через час я приношу вам вашего Кабакова. По‑другому не получится.

Движение желваков на лице Стародубцева подсказывало мне, что клиент чем‑то недоволен или предполагал другой поворот событий.

 

— А как я провезу в Америку такую кучу денег? Восемьдесят за мою же картину — наглость, конечно, — вам шестьдесят, мне там тысяч двадцать‑тридцать нужно… Это под двести штук баксов. У вас есть идеи?

 

— Нет. Но сегодня второе число. Я могу вылететь десятого или двенадцатого. Крайний срок — пятнадцатого. Все зависит теперь от вас. Только от вас. Дайте мне знать до конца недели о принятом решении. А теперь простите, но меня люди ждут. Всего хорошего.
 

Человек в Москве, который знает все про всех, только один. Это мой замечательный друг детства Саша Гафин. Ходячая энциклопедия московской жизни.

 

— Кто собирает эротику? Много кто собирает. Но дорогие вещи всегда покупал Длинный.

— Вот я бестолочь… Конечно, Длинный. По моему росту, Миша Вишняков — два ноль пять. По крайней мере, он всегда возвышался над толпой. Причем над любой. Моя любимая шутка с Мишей много лет была одной и той же. Когда я встречал его в кафе или в ресторане, я просил его не вставать со стула. Стоял рядом я сам. Так мы становились одного роста. Обычно на мою эту реплику все смеялись, но в каком‑то смысле это была правда. Сын боевого летчика‑аса, Героя Советского Союза генерал‑майора Вишнякова ни за что не хотел идти по стопам своего отца. Миша каким‑то образом устроился в свое время закупщиком антиквариата в магазине на Октябрьской площади и прекрасно зарабатывал. Он довольно удачно вложил деньги в пару крупных и быстро растущих предприятий, купил и обставил шикарное поместье под Москвой и жил припеваючи. Правда, Михаил любил выпить. Если бы я выпил хотя бы одну сотую того, что выпил Длинный, я бы умер еще в школе. А в остальном Мишка был совершенно очаровательным и доброжелательным человеком. И действительно часто покупал эротику. Собственно, почему нет? Чтобы задать ему интересующий меня вопрос, надо было попасть в трезвый период жизни Длинного. В этот раз мне повезло.

 

— Такая серая папка? Часть рисунков сделана китайскими чернилами, часть — карандашом? Да, видел, конечно. Хорошие вещи. Я бы взял, но там не было экспертизы. Я погнал продавца в Третьяковку за бумагами. Он так и не вернулся потом. Конечно, знаю. Иногда появляется с хорошими вещами. Нормальный парень. Как зовут? Петя. Петя Невский. А что? Только я не знаю, есть ли у меня его телефон. Он обычно сам звонит. Если наберет, послать к тебе? Ну как хочешь. Пока, старик. Извини, у меня народ. Заезжай когда хочешь. Давно не виделись. Обнимаю.

 

Петр Невский… Новая личность на моем горизонте. Интересно. Придется все‑таки позвонить Анне. Не хочется, конечно. Но что делать? И к тому же папку надо вернуть. А, да, еще и альбом с папиными художествами. Третьяковка, Петр Невский, Кустодиев и Анненков. Как звали того уволенного эксперта? Виктор Стрижевский. Петр Невский и Виктор Стрижевский. Стрижевский и Невский. Виктор и Петр. Голова должна работать, а не идти кругом…

 

Подруга Вадима, Валентина с Урала, заехала в офис без звонка. Вадим Николаевич улетел в Нью‑Йорк и просил передать деньги на билеты и на гостиницу. Остальное там отдаст. В Америке у него много друзей. Обещали все сделать. Что сделать, она не знала, но то, что обещали, слышала. Если вы вылетаете в воскресенье, то в понедельник Вадим Николаевич вас наберет на ваш мобильный. У вас симпатичный офис. Очень красиво.

Девочки‑ассистентки заказали билет и гостиницу. Роман Каплан подтвердил, что никуда не уезжает из города. Мне осталось доделать кое‑какие срочные дела, сложить вещи и позвонить Анне Колосовой. Может быть, она уже вернулась из Турции.

 

Голос был грустный:

— Добрый день, Александр Андреевич. Нет, я так никуда и не уехала. Личные обстоятельства.

 

Мне показалось, что девушка всхлипнула.

 

— Что случилось? Могу чем‑нибудь помочь?

 

— К сожалению, нет. Меня преследует какой‑то рок. Сначала папа, потом мой любимый человек. Его застрелили прямо на ступеньках его же банка. Ужасно… Мы должны были лететь вместе. И вот не судьба. Я даже на похороны не смогла пойти. Кто я ему? Там жена, взрослые дети. А я так… содержанка.

 

Мы помолчали, договорившись, что перед моим завтрашним полетом и по дороге в аэропорт Шереметьево я заеду к ней на Динамо, чтобы вернуть рисунки Анненкова—Кустодиева и альбом с фотографиями работ. Заодно еще раз взгляну на мастерскую. Очень неплохой Тышлер. Почему бы не купить?

 

— Скажите, пожалуйста, имя Виктор Стрижевский вам о чем‑то говорит?

 

— Нет, абсолютно ни о чем. Кто это?

 

— Если вы его не знаете, то и неважно. Один бывший эксперт из Третьяковки. А Петр Невский?

 

Молчание.

 

— Анна? Вы здесь?

 

Тишина.

 

— Когда завтра перед вашим полетом ко мне заедете — поговорим. До свидания, Александр Андреевич.

 

Кажется, я попал в точку. Надо только теперь понять, в какую и что из этого получится.

На столе передо мной лежали приготовленные к возврату альбом и папка с рисунками. Рядом — фотография все той же картины Кабакова, принадлежавшая Колосову. В который раз я листал страницы «шедевров» покойного художника. Каким все‑таки талантливым живописцем был этот пьющий Михаил Иванович! В альбоме — копии картин очень разных направлений и течений. Тут и романтизм, и пейзажи, и натюрморты, и Серебряный век, и конечно, русский авангард. Удивительно. И все это один Колосов. Его собственные работы тоже очень хороши. Как можно было пропить такой подарок Создателя, как талант? Во имя чего? Зачем?

 

Вздохнув, я нашел пустую страницу в альбоме, где должна была по идее располагаться фотография концептуального творения якобы Ильи Кабакова. И тут опять возник вопрос…

 

Большинство работ в альбоме, представляющие собой копии знаменитых и менее знаменитых полотен, сделанные убитым художником, так или иначе я знал, видел в книгах или в музеях. А «Илья Кабаков» был полностью придуман Колосовым. От начала до конца. Как выяснилось, у Кабакова таких больших работ не было, тем более, как пишут в каталогах, М/Х. Масло/Холст. И копировать было нечего. Так для чего и для кого он ее написал? Имя Стародубцева Анне неизвестно. В записной книжке, которую Михаил вел годами, Вадима тоже нет. То есть со стопроцентной вероятностью можно сказать, что они не знакомы, и этот «Кабаков», похоже, попал к родному дяде Марии из Берлина через посредника. Но Стародубцев — блестящий искусствовед, он мог разобраться в том, настоящий это Кабаков или нет. Просто на свист. За полчаса. За один звонок. Хорошо, не за полчаса — за неделю. А он все равно картину приобрел. Зачем? Зачем портить его же собственную блестящую коллекцию шестидесятников этой пусть и отличной, но фантазийной работой малоизвестного в ту пору на Западе художника? Этого просто не может быть, потому что не может быть никогда. А теперь еще он ее и ищет и готов платить за поиск и покупку некогда его работы довольно большие деньги. Бред.

 

Еще раз пролистав потрепанный старый альбом, я никаких новаторских мыслей не получил. На многих страницах фотографии еле держались в отрывающихся от старости прозрачных карманчиках. На пустой странице, где находилось еще не так давно фото концептуальной «Маши» «Кабакова», да и на соседней странице прозрачные кармашки держались просто на соплях. Так возвращать альбом неудобно. Скажет еще, что это я порвал память о ее отце. Достав из письменного стола скотч, я принялся подклеивать ветхие кармашки. Фотография картины «Кабакова» благополучно заняла свое первобытное место. Я достал фото на противоположной странице. Подклейка заняла не более минуты, взял в руки фото, чтобы поставить на место, и, прежде чем просунуть ее на место, машинально перевернул…

 

Какое количество времени я просидел не двигаясь, я точно не знаю. Очнулся лишь от телефонного звонка.

 

— Саша, ты летишь в Нью‑Йорк?

 

— Да, мама.

 

— Зачем? Что тебе не сидится в Москве? Чудный город, хорошая квартира, прекрасная работа. Что ты забыл в этой клоаке?

 

— Мама, у меня дела. А что случилось? Почему я не должен лететь?

 

— Можно подумать, что, если я тебя попрошу не лететь, ты не полетишь. Тебе же все равно, что думает и что просит тебя делать или не делать твоя мама. Ах, как ты будешь жалеть, когда меня не станет. А сейчас можно надо мной издеваться. Конечно, лети. Ты летишь на три дня? Это три бессонные ночи для твоей мамы. Но тебе все равно. Что ты так вздыхаешь? Хочешь, я уже сразу умру, и ты больше не будешь так вздыхать?

 

— Мамочка, что случилось?

 

— Мне приснился сон. Очень плохой. Я проснулась в три ночи и больше не могла заснуть. Кого‑то хоронили. Ты стоял на кладбище, и на тебя не очень добро смотрели родственники. Потом ты ушел, а они остались. И это был Нью‑Йорк. Тебе очень надо лететь? Только звони маме утром, днем и вечером. Просто надо сказать одно слово: «Жив, все хорошо».

 

— Я обязательно буду тебе звонить, мама, но «жив, все хорошо» — это три слова.

 

— Не дерзи старой матери. Хорошо, пусть будет одно слово. Позвони и скажи «да». И повесь трубку. Я больше же не заслужила. Береги себя, мой мальчик. Обожаю тебя. Может, залетишь на обратном пути в Париж поцеловать маму?

 

Аккуратно подклеив весь альбом и вставив фотографии на их законные места, я пришел к выводу, что на восемьдесят процентов шарада, возникшая в моей жизни какое‑то время назад, решена. Оставалось несколько очень важных деталей.

 

Между Колосовым и Стародубцевым был посредник. Кто он?

 

Между Колосовым и Третьяковкой тоже был своего рода посредник. Некий Петр Невский, которого явно знает дочь покойного Анна.

 

Если Невский — убийца Михаила, то для чего ему это нужно? Однако других кандидатов на роль человека, совершившего преступление, у меня нет. А с этим Невским у меня тупик. Нужен мотив преступления. Его нет и в помине.

 

Самолет завтра в семнадцать ноль ноль. В Шереметьево надо появиться в пятнадцать пятнадцать, — не позже. Посадочный, багаж, паспортный контроль, проверка американской визы и т. д. До этого надо с утра позвонить следователю, попасть в любимую Третьяковку и, самое главное, заехать на Динамо к Анне Колосовой. Пора собирать вещи и ложиться. Нет, еще не все. Надо прямо сейчас, благо есть разница во времени, позвонить консьержу в гостиницу и заказать кое‑что с доставкой на завтрашний вечер. В крайнем случае на утро послезавтра. Мою кредитную карточку они уже прокатали, залог у них есть, так что должны все сделать по‑человечески. Со скидкой на американскую заторможенность мышления.

 

Хорошо, что я спокойный человек, мало подверженный стрессу. Обычно день выдается не очень простым для нервов: дорога в аэропорт, мысли о том, что я забыл положить что‑то в багаж, недоверие к самому себе (а взял ли я «это»?), досмотры и паспортный контроль, толкотня и суетливые люди вокруг. То есть все эти чувства и мысли у меня, конечно, присутствуют, но реагирую я на них терпеливо и стойко. Как и положено опытному адвокату, повидавшему за годы и не такое.

 

Но сегодня все шло как по маслу.

 

Утром я поймал следователя, до которого не мог дозвониться весь предыдущий день.

 

— Александр Андреевич, у вас опять гениальные мысли и подозрения?

 

— Да, как вы угадали? Два момента. Во‑первых, я улетаю на неделю, но мой телефон будет везде работать, за исключением самолетов. Если я вам понадоблюсь…

 

— А зачем вы мне понадобитесь? Ваше алиби проверили. Весь Пушкинский музей подтвердил, что вас во время убийства там видели. У нас есть подозреваемый. Один из соседей много лет Колосова ненавидит. Лет двадцать назад покойный его жену, кажется, как это сказать…

 

— Можете не подыскивать слова. Я понял. Почему он ждал двадцать лет, чтобы отомстить?

 

— Откуда я знаю? Может, желчь копил.

 

— Валерий Васильевич, вы на всякий случай проверьте такого человека: Петр Невский, торговец антиквариатом. Похоже, что он может вам помочь разобраться в деле.

 

— А где там антиквариат? Там сплошной новодел. Вы уверены, что это надо делать? Просто время терять не хочется.

 

Потребовалась еще пару минут убеждений и аргументов, а затем мы благополучно расстались. Не знаю, найдет он этого Невского или нет. Похоже, Валерию Васильевичу работать по моим просьбам надоело. Ладно, сам поищу.

 

В Третьяковке на Крымском валу нужного мне человека на месте не было. Придется и тут действовать в одиночку. До встречи у Анны, не говоря уже о вылете из Шереметьево, была куча времени. Водитель, машина и чемодан могут терпеливо подождать на стоянке, а мне захотелось пройтись по любимым залам.

 

Малевич, Пименов, Самохвалов, Кончаловский, Клюн. Зал за залом. Шедевр за шедевром. Как же я люблю искусство ХХ века!.. Но сегодня наслаждаться залами времени особенно нет. Сегодня я хочу увидеть одну‑единственную вещь. Постоять напротив, втянуть в себя аромат гимна любви. Вот она. Художник Марк Шагал. «Над городом». Тысяча девятьсот восьмой год. Витебск. Скорее всего, лучшее, что создано этим человеком. Двое влюбленных в небе над городом. Белла и Марк, окрыленные самым главным человеческим чувством, подаренным нам Всевышним. «Что может быть выше любви?» — как будто спрашивает и одновременно утверждает шедевр автора. Я всматривался в одну из лучших картин уходящего века и думал о берлинской Марии. Ради любви начинались и заканчивались войны, ради любви шли на преступления, подвиги и даже на смерть, ради любви мы живем и творим. «Над городом» — ода высшему из чувств. Как же должен быть счастлив, одурманен любовью художник, чтобы создать такое!..

 

Сколько времени я простоял напротив картины? Наверное, минут двадцать. Или тридцать. Идя к выходу и даже затем в машине, я продолжал видеть Марка и Беллу, которых, конечно, давным‑давно нет на свете, но которые смогли оставить после себя эту «песнь песней», это феноменальное и какое‑то торжественно вечное олицетворение Любви, чувства, которое до сегодняшнего дня никто так и не смог описать словами. А они… они смогли передать нам свои ощущения через это полотно, через наши глаза, через наши сердца. Да-да, именно они вдвоем создали и оставили потомкам эту великую вещь. Потому что, если бы не было этой любви, не было бы страсти двух сердец, не было бы и этой картины. Вот и получается, что Марк Шагал создавал свой шедевр не один. И неважно, что здесь нет подписи его возлюбленной. Она и любовь водили кистью и рукой художника. А кто подписал работу — уже вторично.

 

— Вот альбом вашего папы с его работами. А это папка с рисунками, которые вы мне дали. Третьяковка не признает подлинность. У них на это свои соображения, к экспертизам не имеющие никакого отношения. Я советую вам обратиться в Русский музей в Питере. Если они сделают для вас заключение о подлинности, вы сможете их хорошо продать. Я дам вам координаты покупателя и, может быть, сам возьму одну или две работы. Позвольте все‑таки пару вопросов?

 

Было видно, что на девушку навалилось очень много проблем. Колосова сидела в джинсах и объемном свитере, под которым угадывалась хорошая фигура. Практически без макияжа и немного растрепанная. Аня чем‑то напоминала Джейн Биркин в ее лучшие годы, только с более округлыми формами. Когда‑то полученное мною киношное образование всегда заставляет меня искать сравнения с экраном. Глупость, конечно, но отделаться от этой привычки уже не получается. Впрочем, пусть будет, так даже интереснее.

 

— Да, без проблем. Вы спрашивайте, я пока разолью нам чай.

 

— В этом альбоме нет ни одного рисунка. Только живопись. Но ведь ваш отец увлекался и графикой?

 

Никогда нельзя начинать беседу с важных вопросов. Собеседника надо в диалог втянуть, расслабить, что называется, разговорить.

 

— Да, совершенно верно. Папа очень много и быстро работал. А фотографировал исключительно живопись. Не знаю почему. Наверное, относился к ней более серьезно. Как я к скульптуре, несмотря на мою увлеченность живописью.

 

— Когда мы были с вашим папой в мастерской, я обратил внимание на небольшую работу Тышлера. Ту, которая около проектора. Вы ее продаете?

 

Тышлера я бы, конечно, купил. Но в данном контексте меня больше интересует проектор. Был ли он вообще у Колосова? В прошлый раз я его вроде видел как‑то смутно. Да и не очень он мне был тогда нужен.

 

— Рядом с проектором? Нет, вы ошибаетесь. Тышлер висит около окна. А проектор стоит совсем в другом углу, за использованными холстами. Он очень старый, надо его как‑нибудь выбросить. Вы там увидели Тышлера? Я посмотрю, но, мне кажется, вы что‑то напутали.

 

Есть! Это то, что я хотел услышать.

 

— Расскажите мне о Петре Невском.

 

Пауза.

 

— Пожалуйста. Я и так уже многое о нем знаю. Прошу вас. Ведь вы хорошо с ним знакомы.

Что я о нем знаю? Да практически ничего. Но с таким признанием далеко не продвинешься.

 

Пауза. Глоток чая и ни одного слова в ответ.

 

— Лучше я, чем следователь.

 

Серьезный аргумент. Может подействовать. Главное — сделать каменное лицо.

 

— Поймите, у меня нет никаких доказательств. Но я очень боюсь.

 

Вот это номер! Анна может бояться исключительно человека, которого подозревает в убийстве своего отца. И здесь, насколько я понимаю, только три варианта: что‑то ей про Невского сказал отец, или она знает, что именно Невский украл мастихин, или она видела или слышала убийцу в подъезде в тот самый день.

 

— Расскажите мне сначала, кто он.

 

— Это старый приятель моего отца. Торговец антиквариатом. Довольно богатый человек. Хорошо воспитан и образован. Если хочет казаться хорошо воспитанным. Папа просил меня иногда выйти из комнаты или подняться в мастерскую, когда Петр приходил.

 

— Вы видели или слышали его в день убийства?

 

— Нет, конечно. Меня целый день не было дома. Я ездила за город к подруге на день рождения. Следователь тоже этим интересовался.

 

— Невский украл у Михаила Ивановича мастихин?

 

Молчание. Кажется, попал в точку.

 

— Мне так кажется.

 

Фраза была произнесена с надрывом. Затем Аня заплакала и закрыла лицо ладонями. Это была не игра. Так рыдают от души.

 

— Расскажите все по порядку. И ничего не бойтесь, если нужно, я преподнесу это следователю без того, чтобы подставить вас под удар.

 

— Как? Как вы преподнесете? Я от всего откажусь, понимаете? Вы не представляете, как мне страшно. Петр начал за мной ухаживать сразу, как увидел. Месяца два‑три назад. Мы очень небогато жили с папой уже долгое время. В папины рассказы, что мы вот‑вот разбогатеем, я не верила. Вообще не верила. А он толком ничего не объяснял. Невский начал помогать мне деньгами. Приглашал ужинать, дарил подарки. И… ну вы понимаете.

 

— Понимаю. 

 

— Дней за десять или за неделю до убийства он пришел сюда, и мы поднялись наверх, в мастерскую. Папа выпил и спал здесь, в квартире, на диване. Мы пробыли в мастерской часа полтора. Потом Невский ушел. И все.

 

— И все?

 

— Ну почти. Через несколько дней папа пошел работать и спросил меня, не видела ли я его мастихин. Я даже не обратила внимания на его вопрос, если честно. Мог же куда‑то сам его засунуть. Такое часто бывало. А потом, когда это произошло, я начала все вспоминать. Сегодня я почти уверена, что между моей встречей с Невским и папиной… кончиной у нас никто в мастерской не был. Хотя я не могу говорить уверенно — все‑таки не целыми днями дома сижу. У меня же должна быть и своя личная жизнь…

«Она и есть. Причем бурная», — пронеслось у меня в голове.

 

— Можете мне дать его телефон?

 

— Да не вопрос.

 

Анна посмотрела в свой мобильный и негромко начала диктовать.

 

После того как фамилия, имя и телефон Невского перекочевали в мою «Нокиа», я попросил девушку показать мне ту самую папину записную книжку, которую я видел в самом начале. Там действительно был записан этот номер под аккуратно выведенной чернилами фамилией Петра. До этого телефона было записано еще несколько и, очевидно за ненадобностью или в связи с устареванием данных, зачеркнуто.

 

— Вы ему будете звонить?

 

— Сто процентов нет. Что я ему скажу? Где мастихин, который он мог украсть у Колосова? Орудие убийства впоследствии. Где он был в день убийства? Смешно. Что связывало его с вашим папой? А почему он должен мне отвечать? Нет, не я должен этим заниматься и звонить. Пусть с ним беседует убойный отдел МВД. Но вы мне задали задачу. Как рассказать все следователю, ничего не рассказывая? Не переживайте, Аня. На вас и так вон сколько свалилось.

 

Через полчаса я уже мчался в Шереметьево. Мой разговор с Валерием Васильевичем не состоялся. Подполковник не отвечал на мои звонки. Ну и ладно, пусть ищет сам этого Петра Невского. Теперь надо принять мелатонин и поспать в самолете. Путь неблизкий.

 

Утро в гостинице Нью‑Йорка началось довольно рано. Не так быстро входишь в другой часовой пояс. Спокойно позавтракав (как же я люблю в этом городе горячие бейглы или, по‑нашему, обыкновенные бублики!) и выйдя из гостиницы, я решил не спеша пройтись по Центральному парку, ближе к так называемой Музейной миле, на которой всегда есть какая‑нибудь новая выставка.

 

Где‑то около девяти тридцати в кармане задребезжал телефон. Я взглянул на экран и обомлел. Мне звонил Петр Невский…

 

В пять часов вечера мы договорились встретиться около моей гостиницы со Стародубцевым. Он был точен, как швейцарские часы Swatch с новой батарейкой. Вадим Николаевич пришел с небольшим портфелем и был явно в очень хорошем расположении духа. Как я и предполагал, в портфеле находилось две суммы: одна для покупки любимой картины Ильи Кабакова и вторая для меня — давно обговоренный гонорар.

 

Мы присели в баре отеля на втором этаже, и клиент начал изучать две бумаги, принесенные мною из комнаты. Первая — договор купли‑продажи с описанием картины и ее фотографией в, так сказать, дополненном Кабаковым виде и вторая — дополнение к договору между нами: «Претензий не имею, гонорар выплачен, стороны благодарят друг друга».

 

Через двадцать минут в баре появился Роман Каплан с черным тубусом наперевес. Роман развернул картину, и я увидел искрящиеся глаза Стародубцева. Казалось, его губы шептали: «Наконец, после стольких лет, она снова моя, я могу на нее смотреть, гладить, обнимать, вдыхать ее прошлое и думать о будущем». Практически не глядя Стародубцев подписал документы, и я немедленно передал один из договоров Роману. От второго экземпляра покупатель отмахнулся. Перечить клиенту не в моих правилах, и я положил в свою папку экземпляр Вадима. Каплан с интересом посмотрел на моего клиента, пожал мне руку, забрал вожделенный пакет с долларами и оставил нас двоих на том же втором этаже бара гостиницы Palace. Его роль в этой истории закончилась навсегда.

 

Я еще раз посмотрел на свернутый рулон толстенького холста, а затем перевел глаза на искрящееся счастьем лицо Стародубцева. Мой клиент с удовольствием допивал «Блади Мэри», попутно бросив, что сегодня выпивка за счет адвоката. Естественно, я с этим согласился.

 

И вот тут начиналась моя партия:

— Дорогой Вадим Николаевич, а у меня для вас подарок.

 

— Да? Неожиданно. Спасибо за сюрприз. Я люблю подарки. Какой же и где он?

 

— Видите ли, какая история, Вадим Николаевич, еще в Москве я заказал консьержу этого отеля доставить к моему приезду набор реагентов для расщепления склеенных поверхностей, ну и все остальные штуки, необходимые вам для того, чтобы из дублированной картины сделать две. Все находится у меня наверху в номере. Честно скажу: готов абсолютно бескорыстно вам помочь в этой довольно кропотливой, но не очень трудной работе. Сейчас разложим холст на полу, и через час я наконец увижу ваш шедевр Шагала… Поверьте, мне не терпится так же, как и вам.

 

Нет, он еще был счастливый и в какой‑то мере от этого добрый, хотя взгляд на меня стал немного колючим, и мне показалось, что желваки чуть‑чуть заиграли.

 

— Вы же расскажете мне потом, откуда вы это узнали? Для меня это, в принципе, не имеет значения, я уже никогда в Россию не вернусь. А так любопытно. Мне кажется, я недооценил вас, Александр Андреевич. Ну если вы и так все знаете — пошли к вам в номер. Поползаем по полу. Стола же такого большого у вас нет?

 

Действительно, все заняло чуть больше часа. Скорее всего, реагенты были очень хорошие, а инструкция к ним — очень точная. Второй, дублирующий, холст был довольно умело приклеен по краям живописной стороной к задней стороне «Маши» «Кабакова». Несколько точечных склеек присутствовало и в центре дублирующего холста. В некоторых местах живописный слой Шагала потрескался и отошел. Краска облупилась, и кусочки валялись рядом с пустыми изъянами.

 

Перед нами лежал главный шедевр Марка Шагала «Над городом». Свернутый в рулон Кабаков уныло отъехал в угол номера. Еще недавно всеми разыскиваемая картина была в эту минуту практически никому не нужна.

 

Я не смотрел на картину, о ней я уже все знал. Я смотрел на Вадима Николаевича Стародубцева. Это был мой триумф. Это было мое мгновение счастья.

 

Опытному глазу Вадима хватило нескольких десятков секунд, чтобы все понять:

— Что это?

 

Честно говоря, я ожидал крика, вопля, скрежета зубов. Но нет, это был скорее стон приговоренного к смерти зэка.

 

— Это копия, всего лишь хорошая копия картины Марка Шагала. Она выполнена московским художником Михаилом Ивановичем Колосовым. Не более того. Оригинал висит в Третьяковской галерее и никогда оттуда не уходил. Если не считать официальных выставок. Перед отъездом я специально поехал это проверить. Как‑то так, Вадим Николаевич. Сожалею. Хотя нет, не сожалею совсем.

 

То, что произошло дальше, было, скорее всего, объяснимо, но совершенно непредсказуемо.

 

Стародубцев схватился правой рукой за левое предплечье, застонал и повалился на светло‑бежевый гостиничный диван. Он хрипел, а его лицо меняло цвет. Смертельно белый, синеватый, красный. И не важно, что я вырос в семье врачей, — о том, что происходило с Вадимом, я знал и так. Это был обширный инфаркт. Самый настоящий и самый обширный. Он пытался меня просить о помощи, мне казалось, что через хрип я слышу слово «врач». Он был еще в сознании, но клиническая смерть могла наступить в любую секунду.

 

— А зря Колосова убили, — громко сказал я, поднимая телефонную трубку. Он слышал это, безусловно, слышал, медленно сползая с гостиничного дивана. На его лице была написана боль. Моральная, физическая — не имеет значения. Боль. Просто боль.
 

Сначала я поговорил с консьержем. Тот попытался найти доктора при отеле, не нашел и соединил меня с местной неотложкой. Пришлось терпеливо отвечать на вопросы оператора: возраст, что случилось, кто я, что пациент делал до этого, где мы находимся и самое главное, есть ли у него американская медицинская страховка. Или в крайнем случае — у меня.

 

Даже не глядя на Вадима, я свернул оба полотна и убрал их обратно в тубус. Потом достал из бара минеральной воды и попытался влить Вадиму в открытый рот. Бесполезно.

 

Неотложка приехала через пробки довольно быстро, минут за пятнадцать‑двадцать.

 

Как и полагается, они сделали что могли, но через довольно короткое время развели руками. Мы спустились к консьержу и объяснили ситуацию. Менеджер умолял меня разрешить вынести тело в черном мешке не через холл, а через рабочий, или, как это принято называть у нас, черный ход. На радостях, получив мое разрешение, меня перевели в президентский четырехкомнатный номер. Вторая молитва менеджера заключалась в том, чтобы я подписал бумагу, по которой не имею претензий к отелю, не оказавшему моему гостю своевременную помощь. Чуть поторговавшись, мы пришли к выводу, что я не имею претензий к гостинице, а гостиница предоставляет мне бесплатное проживание на забронированный мною период.

 

Я позвонил в Берлин, разбудив, естественно, бедную Марию.

 

На новость о кончине ее дяди она никак не отреагировала. А вот на мое требование появиться через неделю у меня в офисе со своим возлюбленным последовал каскад вопросов. Особенно относительно имени любимого. Пришлось еще раз без объяснений потребовать того же, и мы расстались.

 

Рома Каплан ждал меня в «Самоваре» на ужин. Удивительный получился день: все хотели доставить мне удовольствие и чем‑то угостить. Стародубцев отдал гонорар, отель Palace предоставил бесплатный номер, Рома угощал ужином, а менеджер прислал конфеты и шампанское. Спасибо всем.

 

Я принял душ, переоделся и вздохнув, понял и принял главное событие сегодняшнего дня. Загадка дублированной картины Ильи Кабакова и убийства художника Михаила Ивановича Колосова раскрыта. Осталось лишь кое с кем поговорить, включая Валерия Васильевича, и все. Я был уверен, что он разбудит меня ночью и расскажет то, что я и так уже знаю. Так и произошло.

 

Они сидели напротив меня, такие милые, такие уставшие и такие влюбленные. Мария держала руку любимого в своей, а второй нежно поглаживала то его щеку, то тыльную поверхность его руки.

 

— Не бойся. Все кончилось. Александр никому ничего не расскажет. Правда, Саша? Я могу вас теперь назвать Сашей?

 

— Скажите, Вадим начал вас шантажировать еще в Ленинграде, до вашего переезда в Москву?

 

— Да, Александр Андреевич. Мы познакомились еще в институте. Я сразу устроился на работу в Русский музей, а он, конечно, был очень талантлив, но работать не хотел никогда. Его ум был всегда заострен на преступлениях. Он этим жил, он этим гордился и по‑другому не мог. И не хотел.

 

— Однако у него всю жизнь был какой‑то рычаг воздействия на вас? Иначе вы бы не делали для него то, что он вам приказывал.

 

— Ну, всю жизнь — это громко сказано. Он же отсидел почти двадцать лет в тюрьме. Да, он обращался иногда и требовал, чтобы я выполнил его просьбу. Правда, всегда за это хорошо платил. Но я же не все мог сделать. Понимаете? А началось все действительно еще в Ленинграде. Когда из запасников подняли на реставрацию три нефритовые заколки для волос Карла Фаберже. Уж не знаю, как он это сделал, но они попали ко мне, хотя это совершенно не моя специализация. Вечером он принес мне домой три подделки. Довольно качественные, надо сказать. И деньги. Мне очень хотелось купить себе джинсы и куртку. Денег не было. А у спекулянтов все это стоило безумно дорого по сравнению с моей зарплатой. Вот я и решился… Это оказалось довольно легким делом. Никто ничего не заметил. Но с тех пор, как вы говорите, у него появился рычаг воздействия на меня.

 

— Вы его ненавидели?

 

— Да, ненавидел и боялся. Но однажды он попросил прийти к нему домой и кое‑что посмотреть. По‑моему, работу Куинджи, в которой он немного сомневался. Вадим опаздывал, дверь мне открыла вот эта девочка Маша. Мы влюбились друг в друга практически сразу, понимая, что все будет очень и очень непросто для нас. Но Маша — единственная женщина в моей жизни, Маша — единственная моя любовь. И… и вот так все непросто получилось…

 

Маша улыбнулась, поцеловала Виктора в щеку и как‑то уютно положила голову ему на плечо.

 

Еще раз: любовь — главное чувство человека, подаренное ему Создателем.

 

— …А потом Мария все рассказала мне про Вадима, и я возненавидел его еще больше.

 

— Давайте поговорим о склеенных Шагале и Кабакове.

 

— Как вы узнали об этом? Я до сих пор не могу понять.

 

— Хорошо. Тогда давайте я расскажу, а вы дополните, если будет нужно.

 

История начинается еще задолго до вашей двойной аферы. Коммунистическая власть недолюбливала художников‑эмигрантов в общем и гениального Марка Шагала в частности. Его, возможно, лучшая работа, шедевр жизни — картина «Над городом» — безнадежно тухла в запасниках. Искусствоведы знали об этом, но что они могли сделать в Советском Союзе, где во главе всей живописи был социалистический реализм, а не влюбленные молодые евреи, летящие над Витебском? Таким образом, выход картин Шагала в обозримом будущем не предвиделся. Это хорошо знал и понимал Стародубцев. Но он понимал и другое: рано или поздно криминально настроенные мозги приведут его в тюрьму. Как любой другой талантливый аферист, он считал себя недооцененным гением. Его место там, за рубежом, в «свободном мире». Вадим довольно точно чувствовал живопись и моду на живопись. Он обратил свое внимание на шестидесятников, популярность которых чрезвычайно быстро росла на Западе. Соответственно, как это всегда бывает, цены росли вместе с популярностью. К середине семидесятых Вадим собрал феноменальную коллекцию нонконформистов. И тут ему приходит в голову мысль, что в «свободном мире» нужно для счастья очень много денег. Нужна ударная многомиллионная вещь, которую, кстати, вывезет из СССР не он, Вадим Стародубцев, а его племянница. То есть вы, Маша. Но вы тоже хотели убежать из страны. Вам казалось, что там вы освободитесь как от ненавистного и опасного дяди, так и от коммунистического режима. Однако у вас, Маша, была еще одна мысль. Вы хотели вытащить туда и спасти от всех бед своего любимого мужчину Виктора Стрижевского. Все так, Маша?

 

— Да, Александр Андреевич. Пока все правильно. Я, правда, немного поражена тем, что вы так все детально знаете. Но пока все так. Продолжайте, пожалуйста.

 

— Весь пазл был загадкой с самого начала. Постепенно он начал складываться в картину с помощью некоторых обстоятельств, о которых я потом расскажу. Итак, на чем я остановился? Да, точно. Вы, Маша, хотели спастись и бежать из СССР.

 

К этому моменту вы, Виктор, переехали из Ленинграда в Москву, и вас немедленно взяли на работу в Третьяковскую галерею. Скорее всего, помог Стародубцев, но это большого значения не имеет. Однако, когда коллекция шестидесятников разрослась, Вадиму приходит в голову изумительно криминальная мысль: заменить шедевр Шагала из запасников Третьяковки на хорошую подделку, а потом с помощью Маши вывезти оригинал за границу и там продать. О том, что произошла подмена, в запасниках узнают еще через много лет. Шагал не экспонируется в СССР или экспонируется очень редко. Что же касается цены работы витебского, самого лучшего, периода творчества художника, да еще именно его знаковой работы «Над городом», то стоимость ее на Западе должна доходить до ста миллионов долларов или даже намного больше. Все хорошо, но как ее украсть и вывезти? Непросто, но теоретически можно. Размер полотна «Над городом» хорошо известен. Надо поручить художнику сделать копию и произвести замену. Копию? Это тоже непросто. Как это сделать? А вот так. Вы, скорее всего это вы, Виктор, фотографируете оригинал в хранилище музея. Сами или кто‑то помогал — не имеет значения. После того как фотографии были сделаны, вы передаете исходники Стародубцеву. Для того чтобы сделать копию один в один, ему нужен слайд. Художник спроецирует слайд на пустое полотно и потом останется только водить кистью по линиям оригинала. Если художник — талантливый профессионал, никаких проблем не будет. Копия окажется очень близкой к оригиналу. Безусловно, музейщики, когда достанут из запасников подделку, в какой‑то момент все поймут, если захотят. Но будет ли скандал и когда он будет — неизвестно. А еще картину такой реставратор, как вы, подстарит, нанеся паутинку старения потрескавшегося лакового слоя — кракелюр, и вообще есть маленький шанс, что никто и не заметит.

 

Держите себя в руках, Вадим, я же не следователь и не арестовываю вас. Перестаньте плакать. Маша, сделайте что‑нибудь. Все? Успокоились? Я продолжу.

 

В это же время в Москве, куда вы все переехали из Ленинграда, живет очень талантливый, но не состоявшийся в силу разных обстоятельств художник Михаил Колосов. Он делает изумительные копии и этим зарабатывает на жизнь. К нему в мастерскую приходит некий Петр и заказывает две, понимаете, две работы. И это в истории, пожалуй, самое интересное и до поры до времени самое загадочное. Тут мне надо было кое‑что понять и прояснить для себя. Почему надо подделывать именно Кабакова? Ответ лежал на поверхности, но ведь до этого надо было дойти, проанализировать и сообразить. Дело в том, что концептуальные картины этого художника просты для копирования. Это незамысловатый желтый и розовый фон, прямые черные или какие‑то там другого цвета линии, ясный и четкий шрифт букв. И все. Просто у Кабакова не было в то время работ такого формата. «Ну что, — решил Вадим, — не было, значит, будут. Никто на нашей таможне и в Министерстве культуры с этим разбираться не станет». Кстати, очень правильное, четкое логически составленное решение. Как в математике. А для чего нужен такой размер? Все просто: он точно соответствует размеру картины Шагала. К вам, Виктор, в Третьяковку приносят картину Кабакова на оценку, на проверку, не важно для чего. И оставляют ее на несколько дней. Кстати: кто ее сдал в музей на оценку?

 

— Должен был сдать мой товарищ. И это было мое условие. Я объяснил Вадиму, что с его не очень честной советской «занятостью» за ним могут следить и лучше не ходить в музей и сдавать официально вещи на исследование ему лично не надо.

 

— Не совсем так, дорогой. Вы сейчас лукавите. А зря. Я же уже все знаю. И знаю, почему вы сказали, что картину в музей сдаст ваш друг. Меня не стоит обманывать. Вы уже готовили кидок ненавистному вам Вадиму. Молчите? Конечно, готовили. И ругать вас за это нельзя. Можно, как ни странно, только поблагодарить.

 

Но вернемся к истории в том виде, в котором она произошла. Колосову Петр заказывает две работы одного размера: выдуманного Кабакова и копию Шагала. Это довольно редко бывает, и Михаил Колосов быстро понимает, в чем здесь дело. Шагала подклеят, продублируют под холст Кабакова, в таком виде отнесут на экспертизу, заметьте, на экспертизу произведения Ильи Кабакова к вам в Третьяковку. Там вы отклеите одно от другого, замените в запасниках фальшивых любовников «Над городом» на настоящих, подклеите в своей лаборатории настоящего Шагала к ненастоящему Кабакову и выдадите его человеку по талону через несколько дней. Шедевр двадцатого века украден из главного музея русской живописи нашей страны. Каково? Гениальная идея на самом деле. Однако везде есть свои нюансы.

 

Нюанс первый. Колосов, художник, которому заказали одинакового размера две картины, все понял. Еще раз: хоть он и пил, но дураком не был. Петр Невский, принесший ему заказ и деньги, не стал юлить и согласился с догадкой художника. Чтобы тот ничего не думал и пока тихонько бухал, ему объяснили, что шедевр вывозят за границу, там продадут за сумасшедшие деньги, и они оба в доле. Мало того что художнику заплатили серьезные деньги за его работу, так еще и пообещали золотое будущее. В мастерской Колосова до сегодняшнего дня находится проектор, с помощью которого Михаил делал свои изумительные копии известных картин.

 

Нюанс второй. Он был вначале для меня менее понятен, но потом до меня дошло. Это вы, Виктор, и ваша сумасшедшая любовь к вам, Маша. Стародубцев приносит два холста домой к вам и объясняет, что и как надо сделать. То, что я уже говорил. Сдублировать один холст другим и принять в Третьяковской галерее Кабакова на экспертизу или что там еще. Вы убеждаете Вадима, чтобы он не совался в музей — опасно, и все берете на себя. Вам хорошо известно, что задумал ваш друг юности: отправить со своей племянницей за границу всю коллекцию, включая Кабакова‑Шагала. Только вы без ума от Маши. И никуда картины не носите. Не можете же вы действительно подставить под удар женщину вашей жизни? А вдруг ее арестуют на границе? А вдруг таможенники все поймут? А вдруг художник, которого вы не знаете, кому‑то что‑то расскажет? Рисковать волоском вашей возлюбленной? Да никогда! Вы дублируете холст Кабакова фальшивым Шагалом и отдаете Вадиму эту самую склейку. Он верит вам, вы же у него на крючке столько лет. Об отношениях его племянницы с вами он ничего не знает, а вы всячески, всеми путями это скрываете. Тут на самом деле много причин. Во‑первых, я подозреваю, что он был сам влюблен в какой‑то степени в Марию. И вам обоим это должно было быть известно. Не случайно он заказывает Михаилу фантазию на тему концептуализма с именем Маша. Так делают, когда любят. Но, правда, есть еще одна мысль: Маша продаст все, а эту работу все‑таки побережет на чужбине. Там же ее имя… Во‑вторых, вы его банально боитесь. Такой человек способен на все. А это так и есть.

 

Откуда я все это знаю? О, это не так трудно. Например, о ваших отношениях мне стало известно еще в Берлине. Мария проговорилась, что ее предупреждал один общий друг, что к ней приедет кто‑то. Имени называть не стала, а как только я чуть‑чуть надавил, сказав, что расскажу Вадиму об общем друге, испугалась, быстро все сопоставила и в страхе принесла мне необходимые документы. Стало понятно, что в окружении Вадима есть кто‑то, кем Мария очень дорожит. Она потом наверняка предупредила вас по телефону о моем визите и о том, что она случайно проговорилась. Не так ли? Интересно, что вы ей ничего не рассказали о вашей афере. Боялись, что она проболтается? Или случайно вас выдаст, и тогда пострадаете вы? Так или иначе, вы разоткровенничались только недавно. Когда Стародубцева арестовали и он получил срок, вы все равно молчали.

 

— Мне было еще страшнее. В заключении он, по слухам, еще стал обрастать новыми знакомыми — ворами, урками, убийцами. Страшные люди. Они могли сделать со мной и с Машей все что угодно… — Виктор опустил голову и, кажется, опять заплакал. Мне было немного жаль его. Слабый человек, способный на поступки из страха и любви. Удивительна все‑таки человеческая природа. — Чем дольше Вадим не мог бы найти эту работу, тем лучше было бы и для меня, и для Машеньки. Все эти годы мы жили мечтой, что когда‑нибудь будем вместе. И вот теперь… Спасибо вам.

 

Маша положила руку на голову любимому и лишь слегка кивнула, давая понять, что они продолжают меня внимательно слушать.

 

— Время от времени вы, Виктор, интересовались у Вадима, как идет поиск племянницы и картины. Так, ради интереса, как друг. Или он тоже обещал вам что‑то после продажи? Оставим ваши договоренности — неинтересно. Вы поддерживали связь, и этого для меня достаточно. Не так давно он принес вам небольшую коллекцию рисунков Анненкова и Кустодиева. Неплохие работы. Две‑три вещи настоящие, в окружении качественных придумок, сделанных неизвестно кем, но за подписью якобы великих художников. Вадим потребовал немедленной экспертизы. Его ждал очень состоятельный клиент, и это было срочное требование. Вы, как всегда, беспрекословно исполнили приказ. По‑другому это и не назовешь. Но тут произошел непредвиденный скандал, и вам пришлось уволиться. И опять. Если бы вашего скандала в Третьяковке не было, мне было бы сложнее добраться до истины.

 

Однако параллельно вашей истории развивалась и, можно сказать, моя. Через общих знакомых ко мне обратился сам Стародубцев с просьбой разыскать известную вам племянницу и «Кабакова». Почему ко мне? Очень просто. Я связан как коллекционер с рынком искусства, жил долгое время за границей и к тому же адвокат. Мне и карты в руки. Тем более что Вадим за границей никогда не был. Мы же не будем считать Воркуту или где он там сидел за зарубежные поездки. Времени у меня было не так много, у меня готовилась, а потом началась большая выставка моей коллекции русского фарфора советского периода в Пушкинском музее. На эту выставку пришел Михаил Колосов, тот самый художник, который «делал» Кабакова с Шагалом, и пригласил меня к себе домой. Ему пришла идея обратиться ко мне с той же просьбой, о чем он по глупости или по пьянке рассказал своему заказчику Шагала и Кабакова Петру Невскому. Мало того, он предлагал взять меня в долю и неожиданно рассказал Петру, что все свои работы он всегда фотографировал и складывал в альбом. То ли на память, то ли для того, чтобы показывать клиентам при случае. Петр знал, что «Над городом» Марка Шагала уже выставлена в Новой Третьяковке. Скандала с воровством пока нет, значит, подделка в свое время удалась, думал он. Пьянчужка мог проболтаться мне или кому‑то еще, с возрастом и водкой он стал неуправляем, и вся комбинация могла рухнуть. Кроме того, Колосов наверняка стал требовать еще денег. Таким образом, его дни были сочтены. В мастерской у Михаила убийца ворует его же мастихин (довольно умный ход, если учесть, что это дом, где живут и работают одни художники, и, следовательно, подозрение в убийстве в первую очередь падает на кого‑то из соседей), звонит Михаилу, скорее всего, говорит ему о том, что у них есть хорошие новости, и назначает встречу. Попутно просит взять фотографию «Кабакова» с собой. Забрать у Михаила его личную фотографию не витально для убийцы, но зачем оставлять что‑то, что может кого‑то навести на ненужные мысли? Он приезжает пораньше к дому на Масловке, заходит спокойно в подъезд, выводит из строя лифт, делает кое‑что с входными дверями, чтобы никто не помешал, и ждет свою жертву. Михаил спускается вниз, он немного пьян. Убийца старым, практически профессиональным приемом зажимает несчастному рот и вводит в горло мастихин. Ничего не хочу сказать, нет никаких доказательств, однако уверен, что это не первое убийство, выполненное этой рукой. За несколько секунд все кончено. Но Михаил спьяну забыл фото дома, и его дочь, ничего не зная и не понимая смысла так и не осуществленной папиной просьбы, передает ее по назначению. Такого никто предвидеть не мог. В разговоре та же дочь Михаила рассказывает мне о Петре Невском и пытается продать папку с рисунками, из‑за которых вас выгнали с работы. Я делаю две вещи. Я беру у нее телефон Невского, записываю его к себе в мобильный и мучительно ищу повод позвонить ему и познакомиться. Такого повода нет, а общаться с убийцей вообще‑то просто так не хочется. Да, забыл. Я еще заезжал в Третьяковку к своим знакомым за экспертизой рисунков из папки, и вот там‑то и узнаю все про вас.

 

Между тем, напав наконец на след вашей сдвоенной картины, я сообщаю об этом Вадиму, и он вылетает за ней в Нью‑Йорк. Я тоже прилетаю туда через несколько дней. Мы должны встретиться, выкупить картину, и я очень хотел помочь Стародубцеву рассоединить полотна. Все было готово, я даже купил в подарок Вадиму реагенты, чтобы мягко растворить склейки дублированных холстов. И вот утром мне на телефон раздается звонок. Я смотрю с ужасом на экран: мне звонит убийца, сам Петр Невский… я же в Москве записал его номер в память своего мобильного телефона. Дочь Колосова мне его во время нашей последней встречи продиктовала. Я отвечаю и… сразу, мгновенно понимаю все. А теперь у меня к вам обоим главный вопрос: почему Вадима Стародубцева звали еще и Петр Невский?

 

— Ой, эту кличку ему дали в юности. Еще в школе он стоял на углу Невского проспекта, туда ближе к Дворцовой площади, и потом шел к памятнику Петру Первому. И там и там он караулил иностранцев. Менял валюту, скупал у них вещи, продавал иконы и так далее. Это были любимые и знаковые точки. Из‑за этих двух мест его и прозвали Петр Невский. Многие и не знали, как его зовут по‑настоящему.

 

— Да… Если бы я это знал раньше, все могло бы сложиться по‑другому. Хотя… Не знаю. После того как вашего дяди не стало, мне позвонил следователь и сказал, что Невский и Стародубцев — одно лицо. Эта кличка была у него и в лагерях тоже. Кроме того, следователь выяснил, что, отдыхая в Кисловодске в санатории, в день убийства Вадим с раннего утра уехал якобы на экскурсию. Вернулся поздно вечером. Никто не обратил на него внимания. Только потом выяснилось, что и в первом приговоре, кроме всего прочего, у него фигурировала статья «Подделка документов». Вчера на обыске в квартире, где жил Вадим, у Стародубцева нашли несколько паспортов советского старого образца, которые так легко подделать. Так он и слетал в Москву и обратно по одному из них. Вот и вся история.

 

— Ужасно все это. Но я рада, что моего проклятого дяди больше нет. А что теперь? Что вы будете делать? Что будет с нами? Нас арестуют?

 

— Вы никому не нужны. Оба. Я вас вызвал, Мария, в Москву, чтобы рассказать, что случилось с Вадимом Николаевичем Стародубцевым, передать свидетельство о смерти, эти две работы и просто поговорить. У умершего не было других наследников. Так что они теперь ваши. Думаю, «Кабаков» с этой надписью скоро сильно вырастет в цене. Как‑то так. Вот, собственно, и все. Если я еще понадоблюсь, вы знаете, где меня найти. До свидания.

 

За стеклом автомобиля начинала оживать вечерняя Москва. Мне казалось, что я улыбаюсь какому‑то удовлетворенному самолюбию или просто хорошо сделанной работе. Позади, уже в воспоминаниях, остались два довольно странных человека. Один, трусливый вор, по сути ничтожество, одновременно хороший искусствовед и реставратор, неожиданно, трясясь от страха, пошел на своеобразный подвиг, рискуя жизнью ради любви. Другая ради страха и любви вышла замуж за чужого нелюбимого человека, обобрала собственного дядю (пусть он и последний негодяй), потом еще раз его посадила, спала известно и неизвестно с кем, чтобы выжить на чужбине, и первое, что сделала, когда опасность прошла, — прилетела к мужчине своей жизни, к своей настоящей любви. Удивительные сюрпризы встреч подносит мне время от времени судьба.

 

В легкую полудрему неожиданно ворвался телефонный звонок. На другой стороне был треск, предвещавший очень плохую связь:

— Саша, третий день температура тридцать девять, я умираю…

 

Связь оборвалась. Сердце немедленно зашлось. Мама, моя мамочка! Дав, почти заикаясь, водителю указание срочно ехать ко мне домой, я уже искал ближайший рейс до Парижа, пытаясь попутно вызвонить всех друзей и родственников во Франции с просьбой немедленно ехать и звонить маме. Пульс зашкаливал, в глазах темнело. Так, спокойно, надо взять себя в руки и сосредоточенно действовать…

 

В это время опять прозвенел телефон.

 

— Мама, что с тобой? Где ты? В больнице? Что говорит врач?

 

— Что ты орешь? В какой больнице? Ты с ума сошел? Я как старая дура прилетела в гости к своей подруге Ляле в Сен‑Тропе. А здесь третий день температура тридцать восемь‑тридцать девять. Дышать абсолютно нечем. Я почти умираю. Кошмар просто какой‑то. Как там ты, мой мальчик? Что ты так дышишь? Тебе плохо? Или ты с девушкой? И мать, как всегда, позвонила в ненужный момент? Ответь уже раз в жизни…

 

— Все нормально, мамочка. Просто что‑то дыхание перехватило. Все хорошо. Кстати, хотел тебя спросить.

 

— Точно? Ты не обманываешь меня? А то я обижусь.

 

— Точно, мама. Все очень хорошо. Закончил сложное дело и… кстати, хотел тебя спросить.

 

— Что ты все заладил. Уже спроси наконец!

 

— Тебе нравится картина Шагала «Над городом»? Я недавно был в Третьяковке, стоял перед ней и не мог оторваться.

 

— Нравится ли мне эта работа? Ты, наверное, издеваешься? У папы, твоего дедушки, был маленький эскиз этой работы. Марк ему подарил еще в девятнадцатом году, кажется. Мы все в семье эту малютку просто обожали. Когда я стала вдовой, с тобой внутри между прочим (твой папа разбился, когда я была на втором месяце), все подруги и знакомые уговаривали меня не делать глупости и прервать беременность. Я была очень молода, и все говорили, что очень красива. Только мои родители умоляли меня оставить тебя. Папа принес эту картину и повесил ее над моей кроватью. Я смотрела на нее и видела в небе нас с твоим отцом. Я знала, что ни такого мужчину, ни такого человека я больше не встречу никогда в жизни, и каждый день, ложась спать, вглядывалась в Марка и Беллу. Мне даже начало казаться, что твой отец чем‑то похож на Марка, а я — на Беллу. Ты знаешь, я поверила им. И у них, и у нас с твоим папой была неземная любовь. Так что можно сказать, что это немного из‑за Марка и Беллы ты сегодня морочишь своей маме голову неизвестно зачем. Что, уже трудно сказать матери, как ты себя чувствуешь? Вчера ты мне приснился маленьким в грязных подгузниках. Какашки снятся к деньгам, но меня это не интересует. А вот когда ты мне снишься маленький — ты обычно болеешь. Еще раз. У тебя все в порядке?

 

Пробки постепенно приходили в негодность. И снова, как полчаса назад, безмятежно откинувшись на заднем сиденье, я с улыбкой ехал на ужин с любимой.

 

Надо будет в ближайшие выходные вместе с ней прийти в Третьяковку, подойти к картине Марка Шагала «Над городом» и негромко, чтобы не помешать людям вокруг, сказать, вернее, прошептать спасибо. Кому и за что? А это уже не имеет значения… Это между мной и Им.  


Колонка опубликована в журнале  "Русский пионер" №124. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".