Классный журнал
Мартынов
Око за Окой
День был на подъеме. День был на пике — и тогда в Тарусе вырубилось электричество. Но перед тем, как вырубилось электричество, площадь Ленина митинговала. Мужики с дрекольем, женщина с голубым веслом — все внимали оратору. Тот базлал в микрофон с борта грузовика:
— Как только институт открылся — все и началось! Так чего мы ждем? Если власть не может нас защитить, давайте мы сами себя защитим!
Толпа: «Защитим!»
Оратора хватают за ноги, стаскивают. К микрофону выходит дама в лазурном кримпленовом костюме, с охранником. Ее встречают свистом.
— Тихо! — командует она.
— «На мужа гавкай!» — доносится из толпы.
— Я сказала — тихо! Вы чего тут устроили анархию? Вы что, в каменном веке? Вы что, хотите сжечь институт?
— «Да!» — откликается площадь.
— Давайте сожжем…
— «Сожжем!» — вторит площадь.
— …но не забывайте, что ваши родственники и друзья там работают. Так что давайте сейчас выдохнем, успокоимся… вдох — выдох… и будем действовать централизованно. Вот Геннадий, начальник моего боевого штаба. Подходите к нему, записывайтесь.
«Пойти записаться, что ли?» — мелькнула мысль. Но слышу окрик: «Мужчина, покиньте кадр!» А, так это съемки. Пробегая, осветитель проясняет: «Сериал “Молот ведьм”». «Кувалда ведьм», — уточняет женщина с голубым веслом.
С борта грузовика приказ: «Дубль два. Кричим “долой!” как можно энергичнее. Вы что, никогда “долой!” не кричали?»
Ленин щурится с постамента. Вот-вот закричит.
Но тут в съемочную паузу врываются звуки с берега Оки. Там на зеленом лугу тоже активность. Пейзанки в ярко выраженных, иначе говоря цветастых, сарафанах, взявшись за руки, ритмично пробираются к площади. Во все киловатты, до дальних лугов и окских излучин, несется фонограмма:
«Все своим чередом,
Все своим чередом.
Хоровод, хоровод,
Кружится, кружится
Посолонь да коловорот,
Доброе все сбудется!»
Хоровод кружится, вовлекая в себя всех, кто не угодил в сериальную массовку, всех, кто под руку попался, — надвигась на Ленина. И, когда стык двух конкурирующих культур — сериальной и хороводной — кажется неизбежным, промеж ними, прямо у фонтана, возникает фестиваль русского звукомира. Зычно, протяжно, без фонограмм, зато со всей неподдельностью живооткрытого звука запевают областные лауреаты.
— Да вы только попробуйте! — кричит из окошка корейской пирожковой Маши Мун сама Маша Мун. — Приглядкой сыт не будешь!
Но горло занято вокалом, не до пирожков. А если, увернувшись от железной хватки хоровода, попадешь на окраину, то и там покоя не жди: мастер-класс от ГИБДД Тарусы. Уникальная возможность оказаться в патрульной машине не для оформления штрафа, а по доброй воле. Или постоять на посту регулировщика — по-волонтерски помахать жезлом. Можно и оштрафовать кого-нибудь. По-волонтерски, несильно, но от души.
А на ипподроме — балет. «Шедевры великих хореографов», сразу гала-концерт. Танцуют все! «И тогда я упала на шпагат прямо под Штрауса», — громко сообщает дама с цветаевской челкой своим, видимо, правнучкам. Сомнений нет — она может повторить это здесь и сейчас, как только грянет Штраус.
На всякий случай отводишь взгляд в сторону и видишь «окно в прошлое» — по всей Тарусе такие окна. Проект «Тарусского наследия». Рама, к ней прилагаются створки с исторической информацией, в данном случае успокоительной: «Бились в рукопашную и наотмашь, бились бутылками и всяко». Выяснилось, что Тарусе не впервой впадать в ажитацию, были такие приступы и ранее. Например, журналист Иван Касаткин пишет в тысяча девятьсот двадцать девятом году:
«Уезжал глава города — председатель уисполкома. Вся местная власть, все отделы “аппарата”, в том числе и уком, решили устроить председателю торжественные проводы. Для этого единодушной складчиной “по трешке” была собрана приличная “сумма” на возлияния.
И вот, в красный летний день, на берегу Оки, под сенью зеленой дубравы, собрались вкупе и влюбе все чины — и гражданские, и военные, и юстиция, и милиция, иные с женами и чадами, — и начался веселый пир, подобный пирам древних тарусских предков.
Пир шел ладно и по-хорошему, что было даже со стороны видно собравшимся поглазеть обывателям. Но вот в самом разгаре веселья, игрищ и песен обнаружились некоторые “течения” и “разногласия” междуведомственного характера. Разговор пошел “в деловом разрезе”, и кто-то кому-то “съездил в морду”. Тут и пошла баталия!
Торжество омрачилось воинственными криками более сильных и воплями слабых. Мордобой разгорелся так, что вовлек всех пирующих. Бились в рукопашную и наотмашь, бились бутылками и всяко. Некоторых уже начали сбрасывать с берега в воду, кой-кому начисто вышибли зубы... Вот тут-то ошалелый военком, вырвавшись из боя, и схватился за ум. Война, так война!
И он объявил город “на осадном положении”. Он уже снарядил и вел к месту боя подчиненный ему гарнизон в полном вооружении и… если б не подоспел трезвый его помощник, “влипнул” бы он в историю!
Участники “битвы при Оке” возвращались растерзанные до пупа, в ссадинах и кровоподтеках. Такого “оживления” тарусяне не видывали со времен татарских набегов и вряд ли еще когда увидят».
Недооценил советский журналист историческую склонность тарусян к эйфории, их безграничный мышечный ресурс на хороводы и шпагат: «Веселье кончилось, а праздники все длятся».
И тут, в апогее разноформатной гульбы, Таруса обесточилась. Электросеть не справилась с напором. «Кувалда ведьм» совпала с коловратом — и кабель перемкнуло. Замерло все. Угроза Штрауса на время миновала.
В этой внезапной передышке вспомнилась цель приезда. Была когда-то Таруса убежищем — пускай и временным, и непрочным, — где можно перекантоваться среди своих, сокрывшись «от их всевидящего глаза, от их всеслышащих ушей»… Московская кухня со всеми ее вольными разговорами — но на пленэре, с видом на Оку, с кенотафом Цветаевой для моральной поддержки: «Я бы хотела лежать на тарусском хлыстовском кладбище, под кустом бузины, в одной из тех могил с серебряным голубем, где растет самая красная и крупная в наших местах земляника»…
Сто первый километр, за который ссыльным не было хода, — если в сторону Москвы. А что если двинуть за сто первый от Москвы, в обратном направлении — приютит ли, даст ли молодцу покой? Покой за Окой, из тайников Паустовского: «Что можно увидеть в Мещорском крае? Цветущие или скошенные луга, сосновые боры, поемные и лесные озера, заросшие черной кугой, стога, пахнущие сухим и теплым сеном. Сено в стогах держит тепло всю зиму. Мне приходилось ночевать в стогах в октябре, когда трава на рассвете покрывается инеем, как солью. Я вырывал в сене глубокую нору, залезал в нее и всю ночь спал в стогу, будто в запертой комнате. А над лугами шел холодный дождь и ветер налетал косыми ударами».
Найти бы этот стог, вырыть нору, продержаться, пока снаружи холод и хлябь, до лучших времен.
…Стихли съемки, замер дансинг — самый раз углубиться в мемориальные места.
Но не тут-то было. Дом-музей Паустовского наглухо заперт. После пожара, когда чуть дотла не сгорел (по неофициальной версии — поджог), дом работает настороженно, только по выходным. Без предварительной записи не попадешь.
Попытка прогуляться по мемориальной аллее И. В. Цветаева провалилась: дом отдыха «Серебряный век», построенный на месте бывшей цветаевской дачи Песочное, отгородился от мира свежей рабицей. На фундаменте снесенной дачи — танцплощадка, что же еще. Остается реконструировать местность по словесному портрету Анастасии Цветаевой: «Ока не плыла медленным голубым зеркалом, она была сине-свинцовая и сердитая, и по ней — рябь. Шли дожди. На нашем верхнем балконе, за прямыми его, как дождевые струи, серыми решетниками, одетые в драповое, мы низали бусы, срывая темно-янтарные ягодки с густых рябиновых кистей. И как терпеливо и жадно ни старался рот прожевать… проглотить — ничего, кроме огорчения, не получалось от упрямой рыжей мякоти — такой горькой, что дрожали даже игла и нитка, пронзавшие красавицы ягоды. От луж все кругом было другое, чужое… И впервые за все лето вдруг вспоминалась — Москва. А уж в доме — сборы. Мы уезжаем. В миг, когда начинает дребезжать колокольчик, детей рассаживают меж взрослых, и замер дух перед счастьем пути — в сердце кто-то поворачивает нож расставания.
— Прощай, Таруса! Прощай, Ока! — в слезах кричим мы. Вечно бы так ехать. И никогда не догонишь даль!»
Невозможность припасть к аутентичным корням компенсируется литературной турбазой. Вот как это устроено: на огород частного дома затащили кемперы, поименованные так, что оспорить ценник или требовать удобств язык не повернется. «Дом Цветаевой». «Дом Ахмадуллиной». «Дом Заболоцкого». Разбитое стекло еле склеено скотчем — вот и свежесть. Кладбищенские искусственные цветы на столике — вот и уют. Удобства на дворе? А куда классики ходили — не на двор, что ли? Зато проснетесь с петухами — как просыпались они. Приобщайтесь. Из инфраструктуры есть что-то типа летнего кафе, где так называемый цветаевский пирог (насквозь промерзшая шарлотка) подается к спитому чаю на файф-о-клок, а за допплату хозяева, московские пиарщики, разочаровавшиеся в пиаре, составят компанию и поделятся утраченным рецептом обмороженной начинки.
Но у турбазы возникают конкуренты. Отставной питерский каскадер Влад подошел к теме ссыльных и поднадзорных с той стороны, откуда никто не ждал. Это иммерсивные маршруты — как образец разработан «Путь Бродского». По прибытии в Тарусу экскурсант встает на учет в милиции, чин чинарем. Устраивается работать грузчиком в какой-либо сетевой магазин, в продуктовый отдел. Это нужно в первую очередь для мышечного тонуса, на который в данном случае особый спрос. Заселяется в частный сектор, как тот же прототип — Бродский, скрываясь от угрозы ареста, жил на даче Оттенов; переводчик Оруэлла Владимир Голышев, сосед поэта, так его припоминает: «Рыжий малый — не ярко, а темно-рыжий — с уже начавшими редеть волосами. Топор мог бросать в поленницу, как индеец». В том-то изюминка и иммерсия сего маршрута. Каскадер Влад, познавший индейские приемы, еще работая над «Зверобоем», берется за неделю (максимум за две) поставить бросок топора так, что Бродскому и не снилось. Как известно (Владу), брошенный топор в полете вращается, имея линейную скорость в направлении мишени и угловую скорость вращения. Влад научит управлять линейной и угловой скоростью по отдельности. Но важнейший навык, которому обучат смельчака, идущего путем Бродского, — приводить эти две скорости в точное соответствие, чтобы на заданной дистанции топор подлетал к мишени в строго определенном положении. Пройдя курс топорометания, экскурсант научится бросать топор плавно и мягко, при этом еще и задавая ему небольшую угловую скорость.
«С Бродским все понятно. Скоро перейдем к Заболоцкому, зацепка есть», — успокаивает Влад. Маршрут «Дуплет Заболоцкого» базируется на воспоминаниях дочери поэта Натальи. В том доме, где Заболоцкий провел два последних лета своей жизни и где написал не раз воспетую «Девочку Марусю», «чаще всего день завершался продолжительной игрой в домино. Папа играл в паре с Агнессой деловито и сдержанно, рассчитывая ходы. Гидаш, наоборот, играл страстно, бурно радовался и бурно негодовал. Нам бывало весело, мы много смеялись. Эта игра сблизила нас и стала любимым занятием». План у Влада бескомпромиссный: возродить русское домино, а говоря по-нашенски — костяшки. Начать, конечно, с Тарусы, равняясь на Заболоцкого. Скоро из каждого двора и переулка понесутся возгласы «Рыба!» или «Пусто!». Костяшки сплотят, сгруппируют даже тех, кто этого опасается — по неведению или по злому умыслу. А там и выход на всеазиатский уровень неизбежен: «Игра ведь китайского происхождения, а Таруса познакомилась с азиатской цивилизацией давным-давно, еще благодаря монголо-татарскому игу, так какой же смысл впредь воздерживаться от неизбежного, от доминирования в домино?» — итожит Влад.
О, да. В Тарусе раздолье для такого «иммерсивного» подхода. Что ни имя — исковерканная судьба. Лагеря, срока, голодовки. Ариадна Эфрон, Анастасия Цветаева, Надежда Мандельштам, Анатолий Марченко, Лариса Богораз, Александр Гинзбург, Павел Литвинов, Владимир Дремлюга, Татьяна Баева, Кронид Любарский, Виталий Помазов… Всучить кому томагавк, кому костяшку — будет весело и воспитательно. Не хуже, чем в иго!
«Однажды мы около трех суток почти не получали воды, — пишет Заболоцкий в “Истории моего заключения”, — и, встречая новый 1939 год где-то около Байкала, должны были лизать черные закоптелые сосульки, наросшие на стенах вагона от наших же собственных испарений. Это новогоднее пиршество мне не удастся забыть до конца жизни». Чем не идея для иммерсивной новогодней вечеринки? Понадобятся вохра, автоматы, вагоны-«столыпины», но можно подогнать и кемперы с турбазы. Влад справится, и смежники-пиарщики не подведут.
А верхолаз между тем прикручивает к вершине холма афишу какого-то очередного фестиваля — высокий, как Вальсингам, председатель пира во время чумы.
…Пока нет электричества — самое время посетить частный музей Сергея Жарова в переулке Сергея Жарова. Если бы в роковой день 18 мая 2018 года, когда он погиб, в Тарусе отключили электричество — не завелась бы та «болгарка», которая его убила в мастерской.
Вот мы тут всё о заезжих, о приезжих — а Сергей местный. Где родился, там и пригодился: плотник и столяр, мастерил рамы, двери, мебель для тарусян. А однажды шли они с женой Татьяной по переулку, пнула она какую-то железяку, а Сергей поднял, подхватил: смотри-ка, это же кораллы! Так и увидел многое другое. Колючая проволока в клубках стала снеговиком. Свернутая цепь — пачкой балерины. Выхлопная труба — саксофоном. Швейные машинки — ножками столов, лапами муравьев, да мало ли чем.
«Когда б вы знали, из какого сора растет стимпанк…»
Так приручалась сталь. Сколько металлолома не отлилось в пули, в мины, а стало мирным гусем, спаниелем, контрабасом! И только утюги остались утюгами — в коллекции Жарова есть и газовые, и угольные, и спиртовые, особенно редкие на Руси, ибо спирт у нас не в утюгах ценен.
Со всей Тарусы к дому Жарова тащили всякий хлам: «Вот, посмотри». Смотрел, разглядывал и видел. Выходя на берег на крутой, на окские великолепия, попробуй не стать художником, поэтом. А вот попробуй стать художником, поэтом, когда у тебя в поле зрения ведро гаек или ржавый бензобак от мопеда. «Открытие не в том, чтоб обнаружить новые земли, а в том, чтоб старые увидеть новыми глазами», — так говорил то ли Жаров, то ли древние. В тарусском дворике в компании железных изваяний очевидна тщетность суеты, бессмысленность побега. Стоишь, смотришь. Оказывается, мир такой подручный и такой загадочный — до каждой шляпки гвоздя. Этот праздник всегда с тобой и не требует дополнительных усилий, ухищрений, подтасовок. Выходишь во двор, видишь птичку на рябине. А через три дня такая же сидит у тебя на подоконнике, спаянная из шурупов, саморезов, кнопок. Железная Жарова птица. Жаров улетел, птица осталась дежурить по Тарусе.
…Тут и ток дали. Массовка с площади сместилась на луга, топтать и гикать. А коловрат под Лениным закружил с удвоенной тягой.
Не отвертишься.
Колонка опубликована в журнале "Русский пионер" №116. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".
- Все статьи автора Читать все
-
-
07.11.2024Собирания классиков 0
-
01.10.2024Атом со шпинатом 1
-
18.09.2024Разновидности солнца 0
-
04.09.2024В тему номера 1
-
18.07.2024Есть только рис 1
-
13.07.2024Двухколёсица 0
-
25.06.2024Чувство тракта (памятки на обочине) 0
-
14.06.2024Разрельсовка 1
-
25.04.2024И таким бывал Булат 1
-
24.04.2024Певчие пекла 0
-
21.02.2024Лоно Ланны 0
-
16.02.2024Мать-и-матчество 0
-
Комментарии (0)
-
Пока никто не написал
- Самое интересное
-
- По популярности
- По комментариям