Классный журнал

Игорь
Мартынов

Тридевятый

Этот не сбежит. Этот не заблудится. Этот — со всеми остановками и далее везде. Кто осилил тридцать девятый маршрут — тот, считай, был и в кольях и в мяльях, тот стертая кочерга и колею, тем более рельсовую, не испортит.

Тридцать девятый трамвай — конспект Москвы. Тугой ломовый зиппер студенческих чресел. Вымя минувших дней угасшего веселья. Только истинный аргонавт мог вот так, стартовав от Грибоедова на прудах, от Воландовой лавочки, пробороздить пол-мегаполиса, споро форсировать Ленинский проспект — потому что поперек, а не вдоль, как кто-то пытается; потом миновать шашлычную, откуда вечный Веня Ерофеев машет напутственной вилкой; упереться в университет, в «Универ», что, во-вторых, значит «вселенная», «мир». Были те, кто ушел поджигать тот «Универ» в обоих его смыслах. Многие угорели в монументальном крематории, мученики свободы и выбора, — дескать, плох тридцать девятый, который не мечтает стать сороковым. Перепрыгнули, сменили средство передвижения на роскошь — и сразу столько гвалта, столько суеты: куда ехать, каким путем?! Да какая разница. У транспорта, мира и времени задача скромная: выделять человека из окружающей среды, как хлороформ, к примеру, из крапивы. И наиболее эффективный способ — рельсовый. Когда свернуть нельзя, поневоле начнешь выделяться, займешься внутренним миром — трамвая, себя, спутницы своей зеленоглазой. Одна такая с фамилией павлиньей, длинной, как лента Мёбиуса, — Ирина Богушевская — мы помним ее в том трамвае молодости нашей. Тогда еще певичка в кабаре Алексея Дидурова, артисточка в студенческом театре МГУ:

«Тридцать девятый трамвай,

Если захотеть очень-очень,

Будет лебедем в небе лететь

И заглядывать в очи ночи.

В красно-белом тридцать девятом

Черт рогатый — вагоновожатым,

И вагон, мне кажется, крылат

И прочим вагонам не брат.

Прыгай в трамвай, но не зевай.

На звездных перекрестках пробилась трава

Через серебряные рельсы

И затрудняет выполнение рейса

Небо—Москва».

Однажды выделившись из внешней среды, непросто назад в нее «вделиться». На том героическом тридцать девятом маршруте у нас так изощрились органы чувств, так развились ум, честь и совесть, что что-нибудь другое уже нельзя себе позволить. Мы так далеко зашли в любви, в лицедействе, в пейзаже, что неужели же теперь всерьез про «особый путь» или «собирание земель»? Тридевятые края — это здесь же, у Яузских Ворот, за «Академкнигой» на Вавилова:

«Тридцать девятый ковчег

Сдан в аренду влюбленным парам

И продолжает пробег

По небесам и бульварам,

Трапеза духа, плоти трепет —

Тридцать девятый ткет и крепит

Нити путей, летя во весь oпoр,

Не отдыхая в депо».

Ирина Богушевская тогда, в те ранние и трепетные годы, пела не просто блюзы, но именно спиричуэлс, гимны невольников плантаций, пускай они носят хлопок снегопада — но тяжела ты, вечная русская зима. Богушевская из тех — как теперь оказалось — немногих женщин, которые предпочитают быть женой, а не вдовой:

«Небо над нами так низко, так низко.

Нимб занесен над его головой.

Но мне двадцать лет, и я не хочу быть вдовой».

Наш маршрут за последние двадцать пять тысяч не уклонился ни на шаг, чем он кончается — более или менее ясно. Нам остается с достоинством скоротать время, не суетясь, а главное — не забегая вперед. Мы знаем — силуэт «Универа» маячит где-то там, на горизонте. Но это не конечная — маршрут цикличен.

А ты пой, ласточка, под сладкие и медленные звуки, нам будет вернее держаться на рельсах и не сойти.


Колонка опубликована в  журнале  "Русский пионер" №115. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".