Ода
еде:
лучшее

Работа пионера

Обед на две персоны (из лучшего)

( 4 голоса )

7 декабря в 14:35

— Ты старуха, мне полрюмки капани.
— Аж ты, сморчок! Каждо день одно, спьяна-дурмана.
— А хоть сморчок. А в нашем королешко-деревешке я один такой – королю сын.
— С мала вралиной был.
— А ты кухарка кухарь, не чо пустой воздух хлебать.
Старость Василису догнала: весной натакала в огороде петрушки, моркоши, а собирать не мочь. Время идёт, картоха росточку добавляет. Картоха-то –краса и молода, как сама Василиса по ранности: грудь высока, косы долги, а сама полна – как море-океан. Шустра была – чиста облизьяна, то сенокос у ей, то пашни-то! Срам будет, ежели картоху собрать не смогёт. А ведь не смогет, спина как стеклянна стала. Чуть вперёд дашь, так в бисер сыпется. По молодости родила два сына. Как на опаре разом вымахали, деру в город дали. И все так. Сами ускакали, родню поустаскивали. Остатки – на погост. На всю деревенску державу только вдвоём с Матрёной остались.
— Чо размякла. Ставай дармоедка, гостя шипучей водой балуй! — требовала из окна длинна борода.

«Вот богатырь порченый, все уши обрюхатил».
Поддярживая ведро, стала бухать в него свеклу с ботвой, моркоши желтой, картохи молодой. Все, кажись.
В дом зашла, бардак оприметила.
О, развалился! Все вышиванны цветы на подушках скомкал! Фу! Ноги прут пакостью. Хватить бы тебя дрыном.
Ан нельзя. Гость. Единственный.
— Матвеюшка-Пантелеюшка, прости любящи, богатырь державный. — Сыграла ласково, так же ласково по столу вощи рассыпала.
Гость на стол зглянул, холодну папироску из-за рта выронил. Вощи – как белы девки, грудасты, полны, аж половица под столом прогнулась, в шкапу посуда заговорила.
Завидно гостю урожаю. От энтой самой зависти затосковал Матвеюшка-Пантелеюшка. Бороду мнет, штаны поддягивать. А у Василисы нож поёт, морковна щепа летит. Капусту лупит, листья ловят, а те, как подол сарафанишко круглятся, по столу катятся. А вот и блюдо. На тареле горка моркоши, ещё горка – свекла непарена, картоха жарена, лапша капустна, а посередь сметана, как агиптска пирамида.
Теперь только руку протянуть да взять.
Иж ты – крылышко гусино, вялено прилетело!
Где экого архандела взели?
Матвеюшка-Пантелеюшка откушал, оробел. Эт надо – столько осилил! Не пустяк какой, цельна тарель.
Обожрамшись Матвеюшка-Пантелеюшка бороду с лица стянул, юбку из штанов выпростал и превратился в Матрёну.
— Завтрать ко мне, — скомандовала. — Придумала фалшированых огурцов. Спробуем.
А Василиса не супротив. Не надоть с утра печь затоплять. Очередь ведь Матрёнина.
— А кем мне буть? — Ручища на груди сложила. Ждетс.
Задумалась Матрёна. В окно зглянула, суседского Федьку вспомнила. Годков как восемь помер, а все маршает по памяти. Любились с ним здорово. С берега в черноту бухались: рыбу пугали, плавали аж до синевы. А потом прижамшись грелись. Горячющий был, аж сердце кипело. Бывало с дойки молоко разольет, он банку махнет, скотину обрядит, в поле косить ступает.
— Федькой буть, — приказала.
«Федькой, так Федькой», – затосковала Василиса. Малой она была, когда Федька женихался с Матрёной. Он для нее как ель – выше колоколен, охвата в три, полдня обегать надо. Желта рубаха, черны штаны, кирзовы сапоги. Однажды обнял лаской и вроде так грустно: «Эх, Васька, была б старше – женился! Расти шустро».
Знала, что шуткует, а все одно – тоску-надежду поимела. Она с тех пор ужо десять раз прошустрила. И ужо раз его перешустрила.
На шкап глянула. Там на верхней полке его кепа схоронена. Вот ее и надену. Матрена узнает, орать станет. А может и не станет.
А завтра наелись, навспоминались, наревелись…