Конкурс:
Ода
еде

Фуршет был в разгаре. Классики допивали водку, стряхивая пепел уже прямо в салат. «Вальс, вальс…» - припевали, летя по залу в жгучем фанданго, Курицына и Яйценко, которых давно уговаривали пожениться для выяснения, кто же кого. В углу плакала никому не известная женщина с букетиком драной мимозы. Молодая поросль, гладенькие юнцы в костюмчиках, обсуждали свое Творчество, свои Книги. Самые пьяные заикались даже о Премиях. Пожилой Юсин смотрел на них с умиленной ненавистью. Он хотел в туалет, но его придавило к дивану мимозовой женщиной. Рядом сидел поэт Однофамилец и хотел бабу. Ему бы любая подошла, даже мимозовая. Или, например, Стрекотунова, у которой уже лет пять как длился токсичный мимолетный роман с другим поэтом, румяным и домашним, как беляш. Или Курицына. Или Курицына-вторая, сорокалетнее юное дарование с тоскливым взором, уставшее уже всем объяснять, что оно Курочкина, и безропотно откликавшееся. Или вот эта, как ее там, вечно сидит в углу и жрет. Многих баб хотел поэт Однофамилец, но они отчего-то не останавливали его на скаку. Да и вообще скорее игнорировали. Суки.

А эта, как ее там, сидела в углу и внимательно ела бутерброды. Такие, знаете, фуршетные бутерброды: сыр, колбаса полукопченая и соленые огурчики. Она мечтала разгадать их рецепт с того дня, как слава самой способной ученицы кружка юных поэтов «Созвездие Микроскопа» привела ее на первый литературный фуршет. Пробовала разные сыры: швейцарский, российский, грюйер. Разную колбасу: салями, чоризо, сальчичон. Огурцы соленые, малосольные, маринованные, каперсы. Санкции больно ударили по ней, она ходила на митинги и даже один раз попала в отделение полиции, где с трудом втиснутый в форму, трехподбородочный господин кричал, чтобы она уезжала в свою Америку. Она хотела спросить, какие колбасы и сыры позволили ему достичь таких широт, и что насчет огурчиков – но постеснялась. Вернувшись домой и опасаясь обысков, взяла из тумбочки все свои сбережения, пошла и купила хлебопечку. Может, дело в хлебе, думала она, хлеб ведь всему голова, хлеб-соль ешь, правду режь, хлеб хлебу хлебушко.

И все равно на домашнем хлебе, с колбасками чоризо и пармезаном, с корнишонами по-берлински – получалась какая-то дрянь. Общепитовские получались какие-то бутерброды, в лучшем случае – дорожные. Чего-то в них не хватало – не то любви, не то перца кайенского. А может, людей всех этих, публики фуршетной… Она вдруг выпрямилась с недожеванным бутербродом во рту и случайно польстила поэту Однофамильцу, принявшему этот порыв на свой счет. Ей открылся смысл всего. Ее озарило.
Одной лишь силой таланта – большого, маленького и даже вовсе сомнительного, - творческими своими флюидами все они каждый раз, сами о том не догадываясь, создавали истинное произведение искусства. Лучше которого большинство из них не создаст никогда. Опус… не парабеллум, нет… опус магнум! Божественные, аполлоническо-дионисийские бутерброды с сыром, колбасой и огурчиками.

И она в молчаливом благоговении подняла вверх свою полупустую пластиковую тарелку, точно блюдо с пятью хлебами и двумя рыбками.