Конкурс:
ода
еде

Еще толком и не рассвело, а мне уже вставать – я ж не малявка какая, через два месяца будет семь. Раз-два, ноги в тапки – а они как из камня, леденющи! Вот тебе и конец апреля: такого лютого ветра и бабка не припомнит, говорит пойдут ледяные шторма как тогда в море идти охохонюшки с голоду помрем.  Маманя, правда, над ее словами смеется: она, мол, каждую весну конец света пророчит, ан ничего, живем. Мамане я верю.
  Наши уж во дворе на лавке линь готовят. Я к ним. Наживку-то мы как шибко умные вчера еще приготовили: братья на скалах мидий настригли, а мы с бабкой рыбьей требухи с фабрики натырили целую тележку. Теперь, значит, это дело на линь надо нанизать. У меня, конечно, не больно-то получается – ручонки слабые, прямо стыд: маманя с бабкой уж по семь крючков намастрячат, пока я над одним пыхчу. Линь, правда, длинный, раз пять вокруг дома можно обернуть, так что крючков на мою долю все ж хватит.
 Дом у нас огромный! Три комнаты – одна родительская, вторая наша всехняя, где братья и мы с сестренкой, а еще есть большая: там и печь, и стол, и бабкина лежанка, и отличная вещь еще – кресло-качалка. Прямо вот не слезала бы с него!  Мы богатые: у нас и кресло, и ходики на стене.
 Папуля мой рыбак. Он встает после нас: ему сил надо набраться, потому как в море слабак недолго живет, а стало быть пусть спит дольше и ест больше.  Меня он любит: за завтраком самую поджаристую картоху непременно мне отдаст, да еще с прибауточкой: «Вот вам, прекраснейшая принцесса, картошечка, румяная, как ваши королевские щечки,» - не зря он в школу ходил пока дед не помер и место в артели не освободилось.  Ученый у меня папуля. А маманя –красивая. И сильная: она папулю на закорках с берега до вельбота несет, по пояс в воде, а в нем весу раз в пятьсот больше, чем даже и в нашей с бабкой тележке с рыбьей требухой. Зато папаня сухой на вахту заступает,  значит не простудится. Ну и уважение, конечно. Я когда вырасту, выйду замуж за самого крепкого парня и тоже его буду на закорках носить, а мне все завидовать.
 Живем мы в Святандрейске, что под Абердином, стало быть, мы шотландцы, люди гордые и сильные. И красивые. А англичашки, которые из начальников, за это нас не очень-то любят: приказчик на фабрике однажды назвал нас скотскими гопниками. Я-то думала, что маманя так и пришибет его веслом, как бабка однажды пришибла беглого каторжника, который на нашу на нашу копчушку позарился. А маманя только ноздри раздула и тихо так говорит: «Бог ему судья, детка, ты не обращай». Я сперва расстроилась: как такое на Бога сваливать, будто у него других дел нет. Но дня через два того приказчика телегой с солью так придавило, что он дышать разучился. Пришлось его аж в Абердин везти, а что с ним дальше было мне без разницы. Хоть бы и сдох - на все, выходит, божья воля.
 Я всегда утром в гавань хожу папуле помахать. Чайки орут, тоже провожают: знают, что вернутся рыбаки – и им, гадинам, угощение будет. А как вельбот скроется за скалой, так маманя пилит на рыбную фабрику селедку чистить, потому как деньги лишними не бывают, а мы с бабкой бегом домой бежим, обед стряпать. То есть, это я конечно бегу, а она красиво так идет, степенно, и при этом вяжет: на спицы не глядит, а они в ее руках так сами и скачут, клубок в кармане фартука дергается, на месте не лежит, будто он и не клубок, а ёж. Или кроличек такой махонький, пушистый. Наши все вязать умеют: бабка пока в гавань, пока из гавани, в лавку, из лавки – глядишь, полсвитера брательнику есть. Я так пока не умею, мне надо на спицы смотреть, а лучше даже присесть где-нибудь, хоть в том же  кресле-качалке, например. Но это, конечно, позор так время терять. Настоящие рыбачки вяжут только на ходу, потому как у них работы невпроворот и дел по горло, а все ж таки вязанье ровно выходит и даже с узорами. Маманя говорит, что и я научусь, но не сразу. Может оно и правда: ведь я похлебку-то тоже не с первого раза сварила, а теперь бабка почти не помогает - все сама делаю. И выходит у меня вкусно, так что папуля только нахваливает, да и маманя тоже. И бабка. И брательники. А сестренка еще маленькая, она говорить не умеет, но уминает как надо.   
  Тут главное копчушку сперва хорошенько в теплом молоке вымочить, потом шкурку снять, косточки вынуть и в кипяток отправить. У кого с деньгами туго, тот без молока обходится, но это не про нас, потому как не бездельники или там больные-убогие. Положили, значит, копчушку в кипяток, и глядим на ходики: когда большая стрелка три круга пробежит – вынимаем копчушку дыркатой ложкой, а в тот кипяток сваливаем картошку кусочками и лук, на масле жаренный. Пока это дело варится, копчушку надо на кусочки поломать и поперить как следует. Перец у нас в доме уважают: бабка как хлебца маслом намажет, сверху посолит-поперчит, чесночину покрошит, так я вам скажу - такую вкуснтищу небось и взаправдошние принцессы за обе щеки уплетают. Но, конечно, с золотой тарелочки и чтоб вилка была настоящая.
  Когда картошка помягчела, бабка ее сама толкушкой мнет, мне не дает – горячо, дескать. Потом заливаем туда молоко, в котором копчушка лежала, масла кусман кидаем, мешаем мешалкой, а в конце копчушкины кусочки в похлебку закладываем – и амба. Сверху, конечно, петрушкой надо, но это потом, когда маманя с фабрики придет и братья из школы появятся.
  Похлебка наша – первый сорт, я ее могу по три раза в день есть. По пять даже! Но получается только дважды: на обед, и на ужин, вечером. Там уж и папуля из моря вернется, и все соберутся за столом, и расскажут что у кого за день произошло. Я бы тоже рассказала, но глаза у меня начнут слипаться, тут уж хватило бы сил последнюю ложку доесть. Не до разговоров. Завтра, все завтра.