Колонки
читателей:
ЛЮБОВЬ

 Бракованная Деталь

        Сорокалетний Владимир был на хорошем счету на шведском заводе в своей родной глуши. Прилежный, трезвый и гладко выбритый. Выглядел он ни старше, ни младше своих лет, был высок и сух, рабочая одежда его всегда была чиста безукоризненно, а морщины его лица были таковы, точно он за ними ухаживал. В его маленькие мутные глаза было неприятно смотреть, так как они были красные и вечно слезились, от чего у его собеседника невольно начинались предслезные спазмы. Десятилетие труда не принесло ему продвижения по службе, так как в его натуре не имелось нужных качеств, как то умение ладить с начальством. Если он видел выпивающих в рабочее время коллег, он не шел доносить, а только удовлетворялся соображениями, что он-то в отличие от них усердный работник, точно какой-нибудь немецкий станок. Машины он уважал, считая их лучше и надежнее людей. Людей считал подлыми и хитрыми, боялся их и не верил им.  Свой фрезеровочный станок он чистил при первой возможности до, во время и после своей смены. Станок его был немолодой, а потому с характером, как все машины в возрасте, и это почему-то развлекало Владимира. 'Шалишь', говорил он с ухмылкой, если станок выливал лужу эмульсии на пол. К удачным деталям он питал опекунские теплые чувства, мысленно представляя их будущность при деле, к всевозможному браку он испытывал отвращение, точно к виду источенного кариесом зуба. Когда он принимался за дело, ему становилось радостно на душе от ощущения, будто бы уже нельзя наверняка сказать, где он, а где механика. На обеде Владимир довольствовался лишь хлебцем с сыром и кофе 'для смазки', тоже из соображений, что хорошая машина должна быть экономичной, и не должна жрать три раза в день. На чужие тазики с пельменями он поглядывал с загадочной ухмылкой и иногда говаривал что-нибудь: 'Любо-дорого поглядеть, как ты ешь...' Он всегда так выражался, что было непонятно, хорошее он думает или плохое. Особенно много он комментировал бригаду механиков, двоих седых мужиков с радиоантеннами на наушниках, которых презирал за уклончивость и которым ласково говорил: 'Муравьишки'... В свободное от работы время он смирно сидел перед телевизором, едва ли о чем-нибудь думая. Семьи у него не было, как не было ни вредных, ни здоровых увлечений. Единственным его дорогим другом был старый Опель, тоже имевший характер. 'Ну, отвези меня куда хочешь', говорил ему Владимир, и тот всегда вез его на завод. Единственным ему близким человеком был сводный брат, благополучно осевший в Англии. Тот почти ежедневно названивал и говорил что-нибудь: 'Купил себе новый телевизор в полстены размером. В старый, представь, дочка кинула коллекционную вазу. Я тебе говорил у меня коллекция ваз?'.
     Когда-то, в первые месяцы на этом заводе, Владимир своей настоящей жизнью считал все то, что происходит вне рабочего времени. Тогда он был еще молодой баловник и каждый рабочий день переносил лишь при помощи мысли, что он последний на этом заводе. Работа была вынужденной, так как ему нужны были деньги тратиться на девушку. Одних только стихов им уже не хватало. Неприязненное ощущение, что его призванием может стать роль придатка к подержанным станкам, постоянно провоцировало его на бунт. Полсмены он мог проспать пьяным в бане, мог приклеить рабочие боты старшего по смене к полу в раздевалке и придумывал шутливые капканы для следующей смены. Однажды он обнаружил, что если во время обработки детали приоткрыть защитную дверцу станка, то сразу же летел какой-то необходимый размер. Полдня механики и мастера совещались у расстроенной машины, а Владимир подходил к матерым литейщикам из соседнего цеха и говорил: 'Мужики, вам тут все понятно? Если чего не ясно, спрашивайте. Не стесняйтесь'... Те недобро переглядывались, а один как-то спросил: 'Ты че на завод приперся, в цирк иди'... 'Врач сказал, организму металлов не хватает', ответил ему Владимир. На бланках для регистрации бракованных изделий он писал стихи: 'Уголек моей сигареты освещает своим бледным светом в памяти твое любимое лицо'...  
    Время, когда он стал серьезнее относиться к своему труду, была порой смутных любовных переживаний, которое оставило ему в наследство обрывочные воспоминания о том, как он сломя голову куда-то несся собою жертвовать, и как Надежда с растекшейся по лицу тушью сказала в ванной комнате: 'Наш ребеночек теперь родится пьяный'...   'Я счастливый человек, но доказать не могу! Я ненавижу свою работу, я ненавижу свою жену!', писал он в то время на замасленном бланке. Потом его память стала вялой. Казалось, он все время бредет по темному тоннелю с угасающей лампой в руке, и ему совершенно не на что обглядываться. В его последнем стихе, который он написал на бланке для одобренных изделий, были такие слова: 'Звон в ушах стоял от фрези, я тобой уже не грезил!' Настало время, совершенно лишенное всяческих переживаний, когда настоящей жизни он не видел уже ни в рабочее время, и ни во время после работы. Теперь она загадочно зарождалась под мутным от эмульсии стеклом дверцы в недрах станка...      
     В понедельник через фрезеровочный цех чинно продвигалась делегация шведских рабовладельцев. На заводе было принято их недолюбливать и бояться. Начальство по прибытию таких гостей с перепугу рассаживалось на погрузчики и ехало на склад путать ящики с изделиями. На Владимире их присутствие обыкновенно никак не сказывалось, бывало даже, что за работой он их не замечал, и на этот раз он не обратил бы на них внимания, если б не один замечательный человек среди них. Это был маленький энергичный старик из ветеранов труда в модном рабочем комбинезоне, которого за выслугу лет всюду возили с собой владельцы компании. От него не было совершенно никакой пользы, потому как он сильно отстал от технологий, и единственное, в чем он мог проявиться, это всем собой являть любовь и опеку в отношении инструмента. Сначала он держался группы, потом, не выдержав подозрительной симфонии звуков, влез на высоченный станок, где стал наблюдать за работой ножей. 'Замечательный какой человек', подумал Владимир, засмотрелся на него, желая понять, правильно ли тот поймет в чем неисправность (Владимир знал, что дело было в неустойчивой паллете). И еще сладко подумал: 'Меня высоко ценили бы в Швеции'. От рассеянности таких мыслей он плохо насадил головку пневматического пистолета на гайку. Раздался шум соскочившего с граней инструмента и гайку несколько помяло. К нему тут же подскочил старый швед, выхватил пистолет и стал лаять на него на плохом английском вперемешку с хорошим шведским.  
 - Да ничего страшного, гайки у нас не в дефиците... - попытался утихомирить шведа Владимир, тому перевели, и к недоумению Владимира иноземец распалился пуще прежнего. Как донесли потом до Владимира, швед отчитал его в пух и прах, выдвинув предположение, что отношение к гайке показывает сущность человека, ценность его как работника, и что если рабочему нельзя доверить гайку, то и речи быть не может о том, чтобы ему доверять сложную, компьютеризированную машину.   Сперва Владимир вроде бы и не принял эти слова близко к сердцу. Тем более что совершенно никто не отнесся к ним серьезно, последовало лишь несколько колкостей со стороны коллег. Даже сам швед немедленно забыл об инциденте после того как высказался и заполучил приятное чувство к полудню, с которым и пообедал. Однако после смены, уже в раздевалке, Владимира вдруг с головой охватила тревога с неудобным ощущением под сердцем. Вечером в полутемной комнате, озаряемой экраном телевизора, его стали беспокоить вспышки воспоминаний - он начал наблюдать непривычно яркие виды из прошлого, из темной юности и даже из дремучего детства. И он улыбался, если видел, как пятилетним собирает из конструктора луноход, или пугался, видя, как десятилетним взбирается на тополь с огромными сухими ветвями. Он слышал запах, чувствовал вкус, боялся высоты, вскрикивал от угрызений и позора. Поздно вечером позвонил хмельной брат и сказал:   - Пью коньяк... Знаешь, что я тут подумал: машину надо менять. Как там у вас, если на дорогой машине к вам приеду, не украдут? Хочу себе мерседес эр класса. Есть у вас там такие?..   
     Неделю Владимир нечем не выдавал процессов, происходящих у него в душе, но в пятницу явился на работу с темной щетиной и несвежий, как если бы всю ночь мучительно не спал. Ко всему его одолевал сильный кашель. Ему со вчерашнего дня казалось, что в горле засела металлическая стружка, и он пытался то сглотнуть ее, то как-нибудь переварить на месте. С самого утра ему не стоялось за станком, и он делал много бессмысленных движений, чем сразу стал отличаться от механики, которая исполняет только нужные движения. Прежде он всегда стройно стоял перед машиной, теперь же то и дело оглядывался по сторонам, искал чьих-то взглядов, пытался кому-то улыбаться... Подле него стоял заводской стол с деревянной поверхностью, изрубленной и залитой маслом. На этот стол Владимир с самого утра клал металлическую стружку, которая напоминала ему космических гусениц. Кашляя и стукая себя в грудь, он нарушил автоматику движений, стал путаться и, наконец, допустил серьезный промах, простительный только новичку. Он настежь отворил защитную дверцу станка еще до того, как зажглась красная лампа. Его окатило мыльной эмульсией, а станок прекратил работу, немного не завершив деталь. И Владимир уже приготовился ее отбросить, как вдруг заметил какой-то бред... У этой детали были особенности. Формами она казалась правильной, но странное случилось с ее поверхностью, которая напоминала собой перьевой покров. Владимир тут же подумал: 'Красивая, как уточка или павлин', - и положил деталь на стол к космическим гусеницам. 
   Дерево рабочего стола было местами черным от какой-то смоли, местами нежно белым от свежих ран, древесный узор был подчеркнут машинным маслом, и чего только тут не было вбито, и гвозди, и скобы и даже гайка на восемь. Картина этой замученной столешницы стала вибрировать и испускать муторную музыку, от которой Владимиру сделалось тошно и произошел упадок сил. Угнетал вид мутного стекла и 'звук боли металла'. 'Зачем резать живое!' подумал он и вышел на улицу, где сел на скамейку у ангара и закурил.
    Левая нога отнималась и исходила коликами. Ветер обдирал за углом жесть, а тут человеку было укромно и тепло на мартовском солнце. Слева от него проходила железная дорога и редкой стеночкой вдоль нее росли деревца, и Владимиру почему-то казалось, что там река и что оттуда тянет рыбой. За парковкой был весенний простор, вдали стояли красные автобусы и какой-то автосалон. Проскочила мысль: 'Беги не хочу, через поле и в лес, зайчиком, и чего я тут в тюрьме!' На парковке среди многих машин стоял синий форд с разбитой фарой, и Владимиру вдруг стало невыносимо гадко это видеть, точно это была не фара, а вырванный человеческий глаз на жиле. 
   По реке пронеслась электричка, и Владимир пошел в цех, однако работать дальше не стал, а взял бракованную деталь и пошел к контролеру.   Кабинет контролера был маленький и светлый с одним пластиковым окном, смотрящим во фрезеровочный цех. Сам контролер долго сгибался над каким-то измерительным устройством. 'Чистенький какой', подумал Владимир и взахлеб закашлял, постукивая себя в грудь.
  - Детальку измерий, - попросил он и звучно попытался сглотнуть стружку в горле.   Контролер разогнулся и взглянул на вещицу.   - Это брак...   
- Да, я сам вижу, но только я так подумал, что может быть те самые размеры, которые нужны для работы, может быть сохранились, то есть те, что соприкасаются с работой... Дело в том, что вещь по сути хорошая. Хотелось бы, чтобы она поработала, как живая...   Контролер выслушал его с улыбкой, внимательно на него глядя, и замотал головой.
  - Выбрось, - сказал он и нагнулся над прибором.  
   Выходя из кабинета, Владимир выругался.  
 - Сам ты брак... Чертов измеритель... - и направился к старшему смены. Тот тоже посмеялся,  в шутку назвал его «браконьером», что было у него наименованием для новичков, унаследованным им от предыдущего старшего смены, и посоветовал не пить, если уж не привык.  
   После обеда Владимиру сделалось светло на душе, и он стал улыбаться. Ему казалось, что он весело пошутил насчет детали и теперь был доволен. Иногда он смеялся вголос. Особенно громко он смеялся, если кто-нибудь проходил мимо, чтобы и те разделили его веселье. По радио проиграла песня о коне и поле и сообщила Владимиру возвышенное томное чувство. Ему впервые за долгое время захотелось написать стих, который бы тоже сообщал всем такое нестерпимое чувство или даже еще более сильное. Он попробовал слепить какие-то слова, но никакие слова на это чувство лечь не смогли, и он удовлетворился лишь рифмованным бормотанием. Если он видел гусениц только на периферии зрения, то они начинали ползать по всему столу, а некоторые падали на пол, где невообразимо страдали в металлической пыли и масле. От этого Владимиру вновь сделалось дурно. Одна из гусениц, какая-то очень маленькая, вскарабкалась Владимиру по волосатой ноге до самого паха и чего-то там копошилась. Владимир ожесточенно чесался, морщил лицо и скрежетал зубами. Это назойливое существо доставляло ему столько неприятных ощущений, что он, в конце концов, изловчился всю работу проделывать одной рукой, оставив вторую свободной для борьбы с насекомым. Потом он догадался, что все неприятности исходят от стола, и решил от него избавиться. Битый час он возил стол по цеху, не зная, куда его приткнуть, так как он везде мешал и везде был не к месту. В укромной комнате для теста Бринелля он застал двоих седых механиков, которые зачем-то отвернули от него монитор компьютера... Завод это такого рода образование в культуре труда, где единица человеческого труда ничего не решает, и главное здесь не сидеть сложа руки, не попадаться начальству на глаза, и тогда что бы ты ни делал, к этому, скорее всего, отнесутся с пониманием. Однако скоро скрежет железных лап по бетону стал всех донимать, и на Владимира начали прикрикивать. Тогда Владимир решил, что стол еще слишком подлый, как вообще все живое, и решил сам от него спрятаться в натопленной бане. В бане он полчаса сидел с открытым ртом и глубоко дышал над раскаленными камнями, чтобы расплавилась заноза в горле. Потом полуголый в раздевалке, с красным от ожогов лицом говорил мужикам, закончившим работу.
  - Собачонки шведские! Может те самые места, где эти размеры сидят, целехоньки остались... Чего ей так жить без смысла, поработать надо на славу... Пожить!   Мужики, послушав его и поняв, что он едва шутит, засмущались и разбрелись. Остался лишь литейщик Сергей, которому вообще все печальное и болезненное было близко по духу. Новым рабочим Сергей всегда говорил: 'Тут в том году станок одному голову раздавил' или 'С мастером вам повезло, сука еще та, подержит испытательный срок и новых наймет'... Его лицо по причине плохой кожи и тусклого освещения казалось Владимиру фиолетовым. Сергей выпучивал глаза, облизывал надломленный передний зуб, быстро кивал, едва слушая, потом спешил сказать свое:
  - Слышал премию не дадут? Всем снимут, как коллективное наказание, фашисты. Много брака с Швеции пришло, чей не знаю. На что жить, не ясно. Видел, как я фару разбил? Не знаешь, сколько стоить будет? А этот наш шеф себе новое Вольво купил, патриот хренов, думает шведы за это его любить будут...
  - Я тоже говорю, - говорил сочувствующей душе Владимир, - что вещь как живая, ей жить надо, ты ее работать заставь, она крылья распустит!  
 - Кто распустит крылья? - спросил Сергей и облизал сломанный зуб. 
 - Ну, деталь эта...  
 - Ты бухой? Че морда красная?  
 - А ну тебя, - рассерчал Владимир, спрятал деталь в сумку и засобирался восвояси.   
  Вечером дома над унитазом Владимир зубной щеткой пытался достать занозу в горле, но рвотные спазмы не позволяли. Потом он ел хлеб, чтобы протолкнуть ее, как рыбью кость. Позвонил брат из Англии и долго жаловался на жену, которая заказала мебель из ореха, когда он хотел из дуба. Владимир, не слушая брата, включил телевизор и прилег на кушетку. В полудреме ему привиделся завод во всех подробностях, и он ходил по нему и старался приступить к работе, но его почему-то не замечали, точно он был дух. Здесь ему везде было не место. Ему это было тяжело невыносимо, хотелось рыдать и молиться. На его станке работал новенький и все делал неправильно. И Владимир упал на пол и стал извиваться от горя в масле и металлической пыли. Возле него страдали космические гусеницы и тоже были недоживые, как он. Они взбирались друг на друга, все из холодного пластилина, потели, открывали рты, чтобы пищать, но на это не было сил.  
  К утру в понедельник соседка по дощатому дому и какой-то мужик взломали дверь и нашли Владимира в углу в кухне, где у электроплитки тлели обои. Он сдвигал и раздвигал колени, щетина у него поседела. На плите лежала растерзанная деталь, из которой торчало поломанное сверло и гвозди. Вошедшим Владимир хрипло пробормотал что-то:
  - Где ваши хваленые стандарты?

    Конец