Пробел

Ехали вслепую. Туман наползал на дорогу, клубился, душил свет фар. Казалось, Петербург умер, и его огромная ледяная душа начала возноситься.

Максим остановил машину где-то рядом с метро «Гражданский проспект», обещал позвонить вечером и показал на общежитие моей сестры. Точнее в его сторону, потому что сам дом скрывало ватное облако. Я достала бумажку — 20-21 ноября, комната 613.

Было неприлично раннее утро, но Аня еще не легла, так что мы выпили сладкого белого вина. Почему-то не чокнулись. Может и правда, Питер отправился на тот свет и я успела только на похороны? С этой мыслью я укуталась в одеяло.

Когда проснулась, Аня уже ушла. Она сразу сказала, что не будет экскурсоводом. Ей надоел этот промозглый город. Я выпила чаю. Начала собираться, одевалась тепло и красиво.«К метро налево и все время прямо», — это я помнила из рассказов сестры. Я знала город по слухам, песням, книгам, и, хотя в поселке часто говорили, что в нем невозможно жить, что он разваливается и погибает, успела к нему привязаться.

На улице кружил ветер, он рвал туман, и тогда проступали фрагменты района, кусок замызганной стены, окно с темной люстрой, голое дерево. Вдоль проспекта угадывался ряд панелек — огромные бесцветные прямоугольники лежали на длинных боках. Людей почти не было. Я спустилась в метро и поехала в центр. 

***

Станция «Гостиный двор».

Наверху наконец была жизнь, были люди, музыканты на углу пели «Доброе утро, последний герой», музыка оглушала, а когда она стихла, зашумели машины, загремел трамвай. В громкоговоритель объявляли экскурсии. Серовато-мутная дымка становилась прозрачной. Из облаков даже вылезло бледное солнце и повисло на проводах. Я пошаталась туда-сюда по Невскому, наткнулась на канал, пошла вдоль темной воды по холодной, гранитной набережной в разломах, снова свернула.

Первый раз в жизни я гуляла по идеальной геометрии улиц. Ходила только параллельно и перпендикулярно. Задирала голову. Дворцы отжившей эпохи стояли брошенные и печальные, кутались в пыльные ремонтные сетки, а все-таки были хозяевами этих улиц. Победоносно выглядела даже кариатида со сломанной рукой, голая, на ветру. Штукатурка сходила, но что-то главное оставалось. Что-то величественное, потустороннее. Это что-то было не взять ни ремонтом, ни его отсутствием. Фасады домов смыкались, городская линия не рвалась на фоне неба. Она была выбита, как бесконечная татуировка.

В голове словно кто-то нажал на play, и заиграла кассета любимых стихов и песен: «калечные дворцы простерли к небу плечи», «туман с кровожадным лицом каннибала», «в огромной комнате тяжелая Нева», «и весь траурный город плыл».

Я шагала против ветра и пришла к Неве. Она была гигантской, выпуклой, злой. Вся какая-то ощерившаяся. У берегов плавали дрожащие огоньки. Мосты грохотали сведенными крыльями.

Теперь ветер гнал меня прочь, подталкивая в спину. Казалось я парю над тротуарами, лечу мимо фасадов, на которых написано «здесь жили Блок, Достоевский, Хармс», залетаю на страницы романов и поэм, выпадаю из книг, лечу дальше и чувствую, как где-то внутри стучит петербургское сердце. Стучит — город жив!

В этот день я прошла и проехала много улиц, проспектов, линий. Вечером зашла в кафе и съела куриный бульон с булочкой. Запила водкой. Открыла блокнот и начала новое стихотворение. Максим написал смс: «Задерживаюсь. Извини. Позвоню завтра». Я поняла, что влюблена. Петербург трескался, разваливался, погибал. И все-таки был на месте. Он стоял вопреки — исторической логике и погоде, зато стоял идеально. Прочерченный, спланированный, линейный. Ветер разгонялся в его прямых улицах, приподнимал тебя над гранитом, учил мечтать и сдувал реальность.

А завтра — это завтра.