Блог ведет Андрей Никитин

 «Грехопадение».
 
 
 
В ресторане за круглым столиком покрытым белоснежной скатертью, сидят двое мужчин: молодой студент юрист, Петя Сокольников, и его дядя, известный чуть ли не на весь мир художник, Иконников.
 
– Ну как же! ты сам мне когда-то объявлял, что ты согласен с апостолом Павлом, что именно в христианстве где-то сокрыта истина, – возмущенно проговорил племянник, обращаясь к дяде всегда на «ты».
 
– Говорил, да. Но я был моложе. Знаешь что я тебе скажу откровенно, – хотя возможно это огорчит тебя. Все эти твои отцы Александры Мени, Чистяковы, Илларионы, Флоренские, Сергеи Булгаковы, это всего-навсего белые вороны в том отдельном церковном мире. Это неоспоримые доказательства, подтверждающие правила внутри церковного мира. Твои эти отдельные любимцы, всего-навсего исключения. Взгляни на их жизнь. Их жизнь, сплошная борьба и перетягивание каната горьких противоречий и разочарований. И с кем? Со своими же братьями и сёстрами. Как неугомонная жадная стая ворон, паства бесконца клюёт этих отдельных выдающиеся людей, этих единиц, этих белых твоих ворон. Мы вчера были с тобой на службе, и ты видел какие бывают святые отцы, особенно в провинции. Я бы не советовал тебе идти на это поприще. Ты будешь несчастен, вынужден будешь приспосабливается, выдумывать бесконечно разного рода оправдания своим поступкам, оправдывая в том числе своих же собратьев; оправдывать будешь свою церковь, даже перед самим собой: совестью, сердцем, разумом. А церковь милый мой, оправдать никак невозможно; как бы нам с тобой этого не хотелось. Учись нормально, становись юристом, я же помогу тебе безусловно. Кстати, я сам в двадцать восемь лет лет чуть было не подстригся в монахи.
 
– Ты!?
 
– Да, я, а разве я никогда не рассказывал тебе эту историю? Нет? Странно.
 
– Но как же… эта борьба гениев и посредственностей разве не происходит и в науке, да в любой сфере? Твоего Фрейда клевали и до сих пор не понимают и не хотят понимать. Кстати, твои слова. Сократ один, хотя есть целая школа бездарностей. Понимаешь что я хочу сказать. – огорчался по-видимому Петя.
 
 
Иконников приподнял бровь, его красивое лицо заиграло и ожило как обычно это происходило перед всяким предстоящим удовольствием; провёл рукой по волнистой своей седине. Племянник уже знал отлично что Иконников готовится к длинной речи. Это был человек немолодой уже, самолюбивый, избалованный известностью, женщинами, деньгами, любивший говорить и слушать себя и свой приятный баритон. Петя любил Иконникова за врождённую простоту и искренность, честность. Иконников был часто резок, иногда груб, с ним всегда было трудно согласится, но Петя знал что всё что говорил Иконников, было чистой смелой откровенностью, искренностью. За это его ценили и любили многие.
– Это заманчиво, но ровнять науку и даже философию с христианством нельзя. К тому же Сократ
 
непримирим и не редко шел на компромисс. Твои же кумиры с РПЦ этого позволить не могут, иначе их просто исключат и выгонят к чёртовой матери. А православный верующий без церкви, это простите, карикатура.  
 
– Ладно, я понял, расскажи же за твоё монашество. Вот не мог бы подумать, – вздохнул Петя.
 
– Во первых, не моё, да и нечего рассказывать. Долгие годы после этого номера с монастырём, думал о себе что я очередной раз хотел лишь опять оригинальничать и позёрничать. Но всё же…стоит отдать мне прошлому, должное…. что я скорее верил тогда, нежели не верил в Бога.
 
– А сейчас ты веришь? Только скажи, да, или нет?
 
– Эти условия ставь своим товарищам и подружкам, не мне, – блеснул Иконников большими синими глазами. – Упомянутый тобою Фрейд, хорошо подметил: что он никогда не знает, насколько он верит или не верит. Видишь ли племянничек, ты быть может думаешь что веришь в Бога, при этом открыто занимаешься чёрт знает чем: прелюбодеянием или иными грехам предаешь себя. Степень твоей веры, определить до, вовремя, и после грехопадения, очень трудно, а может и невозможно. Что же говорит обо мне – улыбнулся дядя и заблестел жемчужными искусственными зубами Иконников. 
 
– Ну хорошо. Как тебе кажется именно сейчас, – ты, – веришь?
 
– Сейчас вспоминая прошлое, я склонен думать что я верил. Насколько же осталось во мне этой веры? Я не знаю…
 
– Расскажи.
 
– Знаешь, я был чем-то похож на твоего любимца-кумира отца Иллариона, был таким же честным максималистом, возжелавшим объять весь мир деятельной любовью. Но я наверно… всё же… как это сказать…? Первое: да, наверно я был честнее перед самим собой, и одновременно боязливей, умней, ленивей. Ум – я имею ввиду как врожденное и интуитивное. Второе: необходимо нередко быть чуточку глупее, чтобы быть решительней и иметь столько целей. Твой отец Илларион, по-моему скорее глуп чуточку, в силу своей активности, и возможно намеренно или не намеренно слеп, в силу честолюбия и решительности. Судить о вере, я не имею права. Признаться, мне он самому симпатичен, этот твой Илларион. Вообще, мне бы не хотелось судить кого либо. А вот хорошо это или плохо? то есть быть глупым или умным? Знаешь, я прихожу к мысли что много ума, это совсем нехорошо. Я говорю это со всей серьёзностью, ибо все эти знания, опыт и прочее приобретённое богатство, служит неудобным тяжким мешком с камнями за спиной, скучнейшим бременем, не более. Поверь мне Петя. Тогда я был и глупее, и не имел столько опыта, и чувствовал себя скорее несчастным, чем счастливым, но всё же я признаю что тогда я был гораздо интересней – что ли… Я тогда увлёкся библейскими науками, экзегетиками и всеми этими книгами, пророками и прочим... Больше всего меня интересовал Иисус Христос, Назарянин. Он, Он был центром всей моей жизни, камнем преткновения моего сердца. Так меня тогда захватила эта личность, что я готов был идти за ним куда угодно. Я шлялся по детским домам, больницам, богадельням, служил людям…
 
– Ты?! – вытаращил глаза Петя на Иконникова.
 
– Да, я, а чего ты так удивляешься. Был я и в тюрьмах. Носил воду и хлеб всем этим уголовничкам. Потом ушёл в монастырь послушником, и там дожидался пострига. Тогда у меня был кризис: картины я забросил, всё творческое рвение угасло во мне в то далёкое время. Как это говорится…? сублимировалось (дядя улыбнулся). Ну, оставим всякий самокритику, а скажу только что поселившись в монастыре, там-то меня и погубило, вернее не меня, а всю мою веру.
 
– Почему же? Как?
 
– Почему? Вначале я трудился со всеми, чувствовал удовлетворение, с почтением и благоговением принимал благословения настоятелей и целовал им руки при каждой встрече, но потом я словно «увидел» где я. Словно дьявол мне открыл глаза. А может и дьявол. Пусть это звучит банально. Разрушил мою решимость остаться в монастыре, именно вот такой примерно человек как твой Илларион.
 
Иконников щеголевато подкурил длинную сигарету с позолоченным фильтром и выпустил с удовольствием первый синий дым. Продолжил:
 
– Да мой дорогой Петя, ни все эти невежды, упрощенные нищие душонки; впрочем, они то были первыми кто меня заставлял задуматься о своей судьбе. Как-то под Пасху приехал один известный человек, звали его отец Василий. Я ждал его с большим интересом и много слышал о нём. Все консерваторы, ревнители, словом вся эта громкая неравнодушная духовная беснующиеся компания, словом все эти болваны, ожидали Василия с нескрываемым отвращением и опасением, обвиняли его в свободомыслии, шептались в углах о предательствах и новшествах как первейших вредительствах дел божьих. Для меня же это было доказательством что этот человек и есть настоящий верующий брат мой. Меня уже на тот момент уличали в гордыне, зная мои склонности к чтению и размышлениям, словом, один мелкий гордец, ждал другого, большого известного гордеца. И вот отец Василий прибыл. Мы сразу познакомились, я был в первые дни под сильным влиянием и впечатлением. Это был человек лет сорока пяти, то есть старше меня на пятнадцать лет, моложавый, довольно скромный, но при этом чувствовалось независимость и здравое самолюбие. Выглядел он отлетом, и кажется упражнялся гирями.  Он снабдил меня литературой, нередко мы гуляли по территории монастыря и беседовали с ним о евангелистских временах, он много рассказывал мне о пророках и древнем мире. Меня пленил этот человек своей энергией, знаниями, делами, и каким-то понима…нет, возможностью несмотря на многие противоречия и явный абсурд между ним и окружающей церковной действительностью, всегда он имел чёткие ни то чтобы оправдания…а как бы это верно сказать….? Он всегда находил для себя ответы, позволяющие оставаться при «своих» и одновременно волки были сыты, и овцы целы. Например о католицизме, он говорил много хорошего, но сурово вспоминал все эти инквизиции и прочие реки кровей, говоря и смягчая о том, что церковь – это всего лишь люди. Он много учил, делился со мной, что за неделю я успокоился, и уже опять без сомнений ждал своего часа пострига. Однажды вечером отец Василий служил в нашем небольшом храме (тогда шла крупная стройка, монастырь разрастался и богател). Я помню движения отца Василия, речь, это был добрый, храбрый, талантливый, мужественный, обоятельнейший человек. Как твой отец Илларион. Они и похоже чем-то. Уже потом я узнал от него, что до монашества он служил в армии, и собирался стать военным. Кстати, много монахов расхаживали в портупеях поверх рясы; ведь больше половины иноков служили когда-то в советской армии и были офицерами низшего состава. Тогда вечером Василий в окончании службы проповедовал своим приятным спокойным голосом, говорил что много званных, но мало избранных; что одному Богу только известно, настали ли…. евангельские времена, или это только преддверие, словом беснующиеся паства закрывала уши и покидала церковь, возмущалась покачивая головами. Остался я, несколько молодых девчонок и несколько женщин, поклонниц отца Василия. Я конечно был в восторге. Такой проповеди в живую в церкви я никогда не слышал. Пожав горячо руку Василию, я вернулся к себе в келью с мыслью походить делами и верой на этого удивительного человека. Утром, ждали начальство из Москвы. Человек наверное пятьдесят, собрались в большом зале для обсуждения вопросов жития монастырского. Среди гостей я увидел Василия.
 
«что-то будет» – воображал и надеялся я, глядя на своего кумира. Замечу, что в моём поведении и обращении с Василием, меня невозможно было уличить в благоговении и восторженности. Я был гордый, ранимый скрытный молодой человек. И вот Петя, к удивлению я обнаружил что Василий учтиво и даже весело говорит с помощником настоятеля, отцом Кириллом. Это был желчный и отвратительный тип, цыганской породы, с желтым лицом (по-видимому Кирилл страдал печенью или желчью). Я ненавидел чёрные как уголь глазки отца Кирилла, мне они казались вместилищем помойной ямы. Он был глуп, подл, хитёр. Употреблял доносительство, подслушивал, сам и склонял и заставлял к этому других, часто лгал, употреблял интрижки и ломал целые судьбы. Мне даже не хочется вспоминать за этого гадкого низкого человека. И вот я вижу Василия, который говорит с Кириллом. Стали подходить и другие братья, которых я в душе призирал, и все они весело и с почтением здоровались с моим идолом, а идол отплачивал взаимностью. Наконец подошло время выступать Василию. Я не помню, что именно говорил он тогда, да и не суть важно. Главное, что я увидел что Василий как неядовитый уж, изворачивался на прямые вопросы, и любой компрометирующий ответ касающееся Церкви, отец Василий что называется отвечал без суда или прямого суждения. Он выглядел и звучал как обычно: лицо, голос, казались уверенными и честными. Но я видел что этот человек много недоговаривает, умалчивает – к моему сожалению. Я не осознавал что произошло тогда в моём сердце, но выйдя из большого зала, я отправился к себе в келью, сутки не спал, мучился, а на следующие утро собрав свои жалкие пожитки, покинул монастырь. Вот и вся история. Дальше бедность, безнадежность, бесконечная работа, словом… ты всё знаешь
 
Дядя улыбнулся, и потушил сигарету.
 
2017г.