Честное пионерское

Дария
Донскова Дария Донскова

Ну давай у листьев спросим...

12 октября 2020 11:00
Книги надо читать. Осенью - особенно. Особенно про осень (но необязательно). Главный редактор сайта "РП" Дария Донскова подобрала цитаты из произведений, прочитав которые, вам, возможно, захочется перечитать наконец всю книгу (а уж давайте будем честны перед самими собой: прочитать). Осень же. И чтение, затягивающее в бездну октябрьской меланхолии.


Иван Бунин. «Антоновские яблоки» 
  
  
С конца сентября наши сады и гумна пустели, погода, по обыкновению, круто менялась. Ветер по целым дням рвал и трепал деревья, дожди поливали их с утра до ночи. Иногда к вечеру между хмурыми низкими тучами пробивался на западе трепещущий золотистый свет низкого солнца; воздух делался чист и ясен, а солнечный свет ослепительно сверкал между листвою, между ветвями, которые живою сеткою двигались и волновались от ветра. Холодно и ярко сияло на севере над тяжелыми свинцовыми тучами жидкое голубое небо, а из-за этих туч медленно выплывали хребты снеговых гор-облаков. Стоишь у окна и думаешь: «Авось, Бог даст, распогодится». 
 
 

Голодный и прозябший, возвращаюсь я к сумеркам в усадьбу, и на душе становится так тепло и отрадно, когда замелькают огоньки Выселок и потянет из усадьбы запахом дыма, жилья. Помню, у нас в доме любили в эту пору «сумерничать», не зажигать огня и вести в полутемноте беседы. Войдя в дом, я нахожу зимние рамы уже вставленными, и это еще более настраивает меня на мирный зимний лад. В лакейской работник топит печку, и я, как в детстве, сажусь на корточки около вороха соломы, резко пахнущей уже зимней свежестью, и гляжу то в пылающую печку, то на окна, за которыми, синея, грустно умирают сумерки.
 
 
  
Поздней ночью, когда на деревне погаснут огни, когда в небе уже высоко блещет бриллиантовое семизвездие Стожар, еще раз пробежишь в сад. Шурша по сухой листве, как слепой, доберешься до шалаша. Там на полянке немного светлее, а над головой белеет Млечный Путь.
– Это вы, барчук? – тихо окликает кто-то из темноты.
– Я. А вы не спите еще, Николай?
 

 
Когда случалось проспать охоту, отдых был особенно приятен. Проснешься и долго лежишь в постели. Во всем доме – тишина. Слышно, как осторожно ходит по комнатам садовник, растапливая печи, и как дрова трещат и стреляют. Впереди – целый день покоя в безмолвной уже по-зимнему усадьбе. Не спеша оденешься, побродишь по саду, найдешь в мокрой листве случайно забытое холодное и мокрое яблоко, и почему-то оно покажется необыкновенно вкусным, совсем не таким, как другие. Потом примешься за книги, – дедовские книги в толстых кожаных переплетах, с золотыми звездочками на сафьяновых корешках. Славно пахнут эти, похожие на церковные требники книги своей пожелтевшей, толстой шершавой бумагой!
 
 

Кукушка выскакивает из часов и насмешливо-грустно кукует над тобою в пустом доме. И понемногу в сердце начинает закрадываться сладкая и странная тоска…
 

Войдешь в дом и прежде всего услышишь запах яблок, а потом уже другие: старой мебели красного дерева, сушеного липового цвета, который с июня лежит на окнах… Во всех комнатах – в лакейской, в зале, в гостиной – прохладно и сумрачно: это оттого, что дом окружен садом, а верхние стекла окон цветные: синие и лиловые. Всюду тишина и чистота, хотя, кажется, кресла, столы с инкрустациями и зеркала в узеньких и витых золотых рамах никогда не трогались с места. И вот слышится покашливанье: выходит тетка.
 

 
«Ядреная антоновка – к веселому году». Деревенские дела хороши, если антоновка уродилась: значит, и хлеб уродился… Вспоминается мне урожайный год.
 


А черное небо чертят огнистыми полосками падающие звезды. Долго глядишь в его темно-синюю глубину, переполненную созвездиями, пока не поплывет земля под ногами. Тогда встрепенешься и, пряча руки в рукава, быстро побежишь по аллее к дому… Как холодно, росисто и как хорошо жить на свете!



На ранней заре, когда еще кричат петухи и по-черному дымятся избы, распахнешь, бывало, окно в прохладный сад, наполненный лиловатым туманом, сквозь который ярко блестит кое-где утреннее солнце, и не утерпишь – велишь поскорее заседлывать лошадь, а сам побежишь умываться на пруд. Мелкая листва почти вся облетела с прибрежных лозин, и сучья сквозят на бирюзовом небе. Вода под лозинами стала прозрачная, ледяная и как будто тяжелая. Она мгновенно прогоняет ночную лень, и, умывшись и позавтракав в людской с работниками горячими картошками и черным хлебом с крупной сырой солью, с наслаждением чувствуешь под собой скользкую кожу седла, проезжая по Выселкам на охоту. 
 
 
Помню раннее, свежее, тихое утро… Помню большой, весь золотой, подсохший и поредевший сад, помню кленовые аллеи, тонкий аромат опавшей листвы и – запах антоновских яблок, запах меда и осенней свежести. Воздух так чист, точно его совсем нет, по всему саду раздаются голоса и скрип телег. Это тархане, мещане-садовники, наняли мужиков и насыпают яблоки, чтобы в ночь отправлять их в город, – непременно в ночь, когда так славно лежать на возу, смотреть в звездное небо, чувствовать запах дегтя в свежем воздухе и слушать, как осторожно поскрипывает в темноте длинный обоз по большой дороге.
 

 
Запах антоновских яблок исчезает из помещичьих усадеб. Эти дни были так недавно, а меж тем мне кажется, что с тех пор прошло чуть не целое столетие.
 


Крепко пахнет от оврагов грибной сыростью, перегнившими листьями и мокрой древесной корою. И сырость из оврагов становится все ощутительнее, в лесу холоднеет и темнеет… Пора на ночевку. Но собрать собак после охоты трудно. Долго и безнадежно-тоскливо звенят рога в лесу, долго слышатся крик, брань и визг собак… Наконец, уже совсем в темноте, вваливается ватага охотников в усадьбу какого-нибудь почти незнакомого холостяка-помещика и наполняет шумом весь двор усадьбы, которая озаряется фонарями, свечами и лампами, вынесенными навстречу гостям из дому… Случалось, что у такого гостеприимного соседа охота жила по нескольку дней.
 
 

 
 
 

 
Туве Янссон. «В конце ноября»
 

Он отчаянно пытался придумать что-нибудь такое, что разогнало бы утреннюю меланхолию. Он думал, думал, и постепенно в голове его всплыло приятное и неясное воспоминание одного лета.
 
 

А как прекрасно собирать все, что есть у тебя, и складывать поближе к себе, собрать свое тепло и свои мысли, зарыться в глубокую норку – уверенное и надежное укрытие; защищать его как нечто важное, дорогое, твое собственное. А после пусть мороз, бури и мрак приходят, когда им вздумается. Они будут обшаривать стены, искать лазейку, но ничего у них не получится, все кругом заперто, а внутри, в тепле и одиночестве, сидит себе и смеется тот, кто загодя обо всем позаботился.
 
 

Хомсе хотелось, чтобы вся долина была совсем пустой, – тогда у него было бы больше места для мечтаний. Чтобы придать очертания большой мечте, нужны пространство и тишина.
 
 
 
Самый последний дом стоял поодаль и одиноко выделялся на фоне темно-зеленой стены ельника. Здесь начиналась настоящая глушь. Снусмумрик зашагал быстрее, прямо к лесу. Тут дверь последнего дома приоткрылась, и из щелочки донесся старческий голос:
– Куда ты идешь?
– Не знаю, – ответил Снусмумрик.
Дверь затворилась. Снусмумрик вошел в лес, а перед ним лежали тысячи километров тишины.


 
Хемуль постоял на берегу, задумчиво глядя на темные струи, и решил, что река похожа на жизнь. Одни плывут медленно, другие быстро, третьи переворачиваются вместе с лодкой.
«Я скажу об этом Муми-папе, – серьезно подумал он, – мне кажется, мысль эта абсолютно новая. Подумать только, как легко приходят сегодня мысли, и все кажется таким простым. Стоит только выйти за дверь, сдвинув шляпу на затылок, не правда ли? Может, спустить лодку на воду? Поплыву к морю... Крепко сожму лапой руль... – и повторил: – Крепко сожму лапой руль...» Он был бесконечно, до боли счастлив.


 
Время шло, а дождик все лил. Такой дождливой осени еще не бывало. С гор и холмов стекали потоки воды, и прибрежные долины стали топкими и вязкими, травы не засыхали, а гнили. Лето вдруг кончилось, словно его и вовсе не было, дороги от дома к дому стали очень длинными, и каждый укрылся в своем домишке.
 


Вся кухня уютно и умиротворенно благоухала едой и стала самым приятным и безопасным местом в мире. Ни насекомые, ни гроза сюда попасть не могли, здесь царила Филифьонка. Страх и головокружение отступили назад, ушли, запрятались в самый дальний уголок ее сердца.
 

 
Хемуль внес поднос с кофе в гостиную и поставил его на овальный столик красного дерева.
– Утренний кофе всегда пьют на веранде, – заметил он, – а гостям, что приходят сюда впервые, подают в гостиной.

 

Не надо было никуда спешить. На веранде его ждал кофе. Все было ясно и просто, все шло само собой.
 

 
Теперь я заряжена дикостью, – думала она, – и не стану ничего делать. До чего же приятно делать то, что хочешь. 
 

 
Воздух был холодный, как железо. Пахло электричеством. Теперь молнии струились параллельными столбами света и у самой земли рассыпались на большие дрожащие пучки. Вся долина была пронизана их ослепительным светом! Снусмумрик топал лапами от радости и восхищения. Он ждал шквала ветра и дождя, но они не приходили. Лишь раскаты грома раздавались между горными вершинами, казалось, огромные тяжелые шары катались взад и вперед по небу, и пахло паленым. Вот раздался последний торжествующий аккорд, и все затихло. Наступила полная тишина, молнии больше не сверкали.
 

 
Мюмла залезла под одеяло, вытянулась так сильно, что косточки захрустели, и обхватила грелку лапками. За окном шел дождь. Через час-другой она в меру проголодается и отведает ужин Филифьонки, и может быть, ей захочется поболтать. А сейчас ей хочется лишь окунуться в тепло. Весь мир превратился в большое теплое одеяло, плотно укутавшее одну маленькую мюмлу, а все прочее осталось снаружи.  
 
 
 
Есть на свете те, кто остается, и те, кто собирается в путь. И так было всегда. Каждый волен выбирать, покуда есть время, но после, сделав выбор, нельзя от него отступаться.
 

 
Ведь вот что странно, – продолжал хемуль, – иногда мне кажется, будто все, что мы говорим и делаем, все, что с нами происходит, уже было с нами когда-то, а? Вы понимаете, что я хочу сказать? Все на свете однообразно.
 

 
 
 
 
Франсуаза Саган. «Сигнал к капитуляции»
 
 
Что придает воспоминаниям неистребимое очарование? Быть может, ностальгия по беззаботности, царственной и безоглядной, по безвозвратно утраченной беспечности?
 

 
Странная штука жизнь. Глядя на эти тонкие красивые пальцы, бережно поправляющие цветы в вазе, разве поверишь, что эти же руки сжимали автомат, давили на гашетку, несли гибель вражеским самолетам в ночном небе… В людях столько неожиданного.
 

 
 
Случается порой, что человек совершенно счастлив один, сам по себе. Воспоминания о таких минутах скорее любых других спасают в трудный момент от отчаяния. Вы знаете, что способны быть счастливым в одиночестве и без всяких видимых причин. Вы знаете, что это возможно. И если человек несчастен из-за другого, безнадежно, почти органически зависим от него, такие воспоминания возвращают уверенность. Счастье представляется чем-то круглым, гладким, совершенным, навеки свободным, доступным – пусть оно далеко, но достижимо. И это лучше помогает удержаться на плаву, чем память о счастье, разделенном когда-то с кем-то еще. Та любовь ушла и кажется теперь ошибкой, а связанные с нею счастливые воспоминания – обманными.
 


Серьезность. От нее все наши беды. Я тут понял, что только беспечности мы обязаны лучшим, что в нас есть, – созерцательностью, ровным настроением, ленью; благодаря ей мы не мешаем жить окружающим и сами можем наслаждаться жизнью: есть, пить, заниматься любовью, нежиться на солнце. Нет в жизни большей радости, чем знать, что свободно дышишь и живешь в тот краткий срок, что отпущен нам на земле. 
 
 
 
 – Так вот, когда тот юноша мне это принес, – продолжала Клер, – я посмотрела картину при свете, и мне показалось, что у меня не в порядке со зрением. И знаете, что я ему сказала?
Гости вяло симулировали интерес к ее остротам.
– Я сказала: «Мсье, я полагала, глаза мне даны, чтоб видеть. Вероятно, я ошибалась. На вашей картине, мсье, я не вижу ровном счетом ничего».
Дабы наглядней продемонстрировать, сколь пустой была картина, Клер перевернула рюмку, вино вылилось на скатерть. Все поспешили воспользоваться суматохой, чтобы покинуть свои места.
 


Когда у мужчин горе, они часто выглядят оборванцами.
 

 
Нельзя курить натощак. Впрочем, нельзя также много пить, слишком быстро водить машину, чересчур усердно заниматься любовью, перетруждать сердце, транжирить деньги. Ничего нельзя.


 
У нее был своеобразный предлог не задумываться о будущем: короткая линия жизни. 
 
 

  
 
Диана забыла главный закон Парижа: никогда не извиняйся; что бы ты ни натворил, делай это с улыбкой
 


Антуан слишком много говорил о будущем, потому-то у них его и не будет.
 


Взгляд у него был как у новорожденного младенца. Многие мужчины первый миг после пробуждения смотрят на мир вот с таким младенческим удивлением.
 


 

 
Габриэль Гарсиа Маркес. «Полковнику никто не пишет»
 
 
Полковник подвесил на печке зеркало и начал бриться.
– Если хочешь сажать розы – сажай, – сказал он.
Он старался водить бритвой в такт движениям жены, которую видел в зеркале.
– Их съедят свиньи, – сказала она.
– Ну и что же, – сказал полковник. – Зато какими вкусными будут свиньи, если их откармливать розами. – Он поискал жену в зеркале, увидел, что лицо ее по-прежнему мрачно. В отблесках огня оно казалось вылепленным из той же глины, что и печь. Не спуская с нее глаз, полковник продолжал бриться вслепую, как привык за многие годы.
Женщина, погруженная в свои мысли, надолго замолчала.
– Поэтому я и не хочу сажать их, – наконец сказала она.
– Что ж, – сказал полковник. – Тогда не сажай.
 
 

– Где ты была?
– Засиделась там, – сказал она. – Я уже столько времени не выходила из дому.
Полковник подвесил гамак. Запер дом, распылил средство против насекомых. Потом поставил лампу на пол и лег.
– Я тебя понимаю, – сказал он грустно. – Самое плохое в бедности – это то, что она заставляет говорить неправду.
 

 
 
Старая песня. Каждый раз, слушая ее, полковник испытывал глухую досаду.
– Мы не просим милостыни, – сказал он. – Мы не просим об одолжении. Мы рисковали шкурой, чтобы спасти республику.
Адвокат развел руками:
– Да, это так, полковник. Людская неблагодарность не знает границ.
И эта песня была знакома полковнику. Впервые он услышал ее уже на следующий день после заключения Неерландского договора, когда правительство обещало возместить убытки и помочь вернуться домой двумстам офицерам.
 


– Два дня назад я пробовала продать часы. Но никто их не берет – сейчас даже новые часы со светящимися цифрами продаются в рассрочку. По ним можно узнать время хоть в темноте.
Полковник понял, что и за сорок лет общей жизни, общего голода и общих страданий он не смог до конца узнать свою жену. Наверно, любовь их тоже постарела.
– И картина никому не нужна, – сказала она. – Почти у всех есть такие же. Я заходила даже в турецкие лавки.
Полковник ощутил горечь.
– И поэтому теперь все знают, что мы умираем с голоду.
 
 

 
 
– С тех пор как ввели цензуру, газеты пишут только о Европе, – сказал он. – Хорошо бы европейцы приехали сюда, а мы бы отправились в Европу. Тогда каждый узнал бы, что происходит в его собственной стране.
– Для европейцев Южная Америка – это мужчина с усами, гитарой и револьвером, – со смехом сказал врач, не отрываясь от газеты. – Они нас не понимают.
 
 
 
Полковник смотрел на миндальные деревья, которые сквозь дождь казались свинцовыми. На улице не было ни души.
– Из вашего окна дождь видится совсем другим. Будто он идет не здесь, а в каком-то другом городе, – сказал он.
– Для полковника ничего нет. Полковник смутился. – Я ничего и не ждал, – солгал он. Потом посмотрел на врача своим детским взглядом. – Мне никто не пишет. 
 
 
 
 
 
Все статьи автора Читать все
       
Книги, осень, цитаты
Рекомендую
1 4479
Спионерить!
Оставить комментарий
 
Вам нужно войти, чтобы оставлять комментарии



Комментарии (1)

  • Алла Авдеева
    10.12.2020 16:57 Алла Авдеева
    "Ну давай у листьев спросим" - не люблю эту песню, даже радио выключаю, когда противным голосом её заведут. В Сибири осень уже в августе, заморозки всё убивают. "Полковнику никто не пишет"- очень грустное произведение, способное вызвать депрессию.
Классный журнал
 
Новое