Честное пионерское

Дмитрий
Быков Дмитрий Быков

Шаг

23 апреля 2019 15:15
Писатель и поэт Дмитрий Быков, вернувшись к нам, сразу написал колонку в "Русский пионер" на тему Шаг. Поразительно правдиво - о том, как чуть не сделан был один шаг. Или все-таки был сделан? И это - о том, как наши колумнисты становятся только сильнее. И о чем умудряются думать, пока становятся. Андрей Колесников, главный редактор журнала "Русский пионер"

Мне случилось тут недавно попасть в трагикомическую передрягу со здоровьем, гротескную настолько, что истинную ее причину я раскрывать не намерен даже родственникам. Как писал когда-то Лев Аннинский, главная беда русская интеллигента состоит в том, что он беспрерывно повторяет чеховское «их штербе». А штербе никак не может. 
 
Правда, Горький, не любивший Книппершу из-за соперничества с Андреевой, утверждал, что Чехов сказал «Ишь, стерва». Но думаю, он действительно попрощался. И, в отличие от русского интеллигента, действительно ушел. Наша же проблема в том, что мы все никак не штербе. Своего рода еврейский вариант английского прощания. Умер и благополучно ожил Бабченко, слухи о моем смертельном заболевании, разнообразных комах и отеке мозга тоже оказались ничем не подтверждены. Но передряга эта действительно стоила мне трех суток медикаментозного сна, как выяснилось впоследствии, совершенно необязательного. И удивительное дело – первое, что я вспомнил по пробуждении, были стихи Льва Лосева.
 
Лосева я знал и любил, и он, кажется, платил мне вазимностью, человек он был необычайной деликатности и ранимости, хотя любил выпить и пил, чтобы напиваться, а не чтобы поддержать разговор. Думаю, это был его единственный способ глушить свою патологическую ранимость и частые отчаянные мысли. Поэзия его была мне всегда близка и даже необходима, -- во всяком случае, куда ближе и необходимее стихов боготворимого им Бродского. Причины этого боготворения я, кстати, никогда не понимал. Но уж такой он был человек – скромный без тени кокетства, действительно не принимавший себя всерьез и, кажется, как бы не существовавший.
 
Спрятанность лирического героя, его непрерывное сомнение в собственном существовании, представлялось мне главной чертой его поэтической личности. И вот, едва проснувшись и, как всегда после наркоза, чувствуя особую  тягу к слезам, я вспомнил вдруг наизусть именно его старое стихотворение еще из первых сборников. Вот это: 
 
О Русская земля, ты уже за бугром.
происходит в перистом небе погром,
На пух облаков проливается кровь  заката.
Горько! Выносят сорочку с кровавым пятном – 
выдали белую деву за гада.
 
Эх, Русская земля, ты уже за бугром.
Не за ханом – за паханом, «бугром»,
даже Божья церковь и та приблатнилась.
Не заутрени звон, а об рельс «подъем».
Или ты мне вообще приблазнилась.
 
Помнишь ли землю за русским бугром?
Помню, ловили в канале гондоны багром,
блохи цокали сталью по худым тротуарам,
торговали в Гостином нехитрым товаром:
монтировкой, ломом и топором.
 
О Русская земля, ты уже за бугром!
Не моим бы надо об этом пером,
но каким уж есть, таким и помянем
ошалевшую землю – только добром! – 
нашу серую землю за шеломянем. 
 
По сегодняшним меркам это голимейшая русофобия, хотя стихотворение это исполнено глубочайшего сострадания, трогательнейшей любви и самого подлинного отчаяния. Но эти самые сегодняшние времена еще войдут в пословицу как пример подлости и постыдного идиотизма. И мы это еще увидим, клянусь вам. Так случится при жизни моего поколения. Торжество сегодняшних ценностей, то есть русской идеи, заключающейся в умении только угрожать и давить, Лосевым названо с беспрецедентной точностью. Ведь действительно, русская земля сейчас за ханом, паханом, бугром, и хотя ошибочно было бы думать, что это всегда в ее природе, но к доверию таким личностям она в самом деле чрезывычайно склонна. 
 
Народ не то чтобы исключительно терпелив, но как-то, как говорил друг Лосева Окуджава, неприхотлив. Вся ничтожность, вся идейная нищета так называемой русской идеи, вся компилятивность ее источников, преимущественно иностранных, давно раскрыты Ключевским, Яновым, да и множеством других публицистов, и всем очевидно, что эта идея проходит сегодня свой последний круг, позорясь и компрометируясь окончательно. Кое-кому все было понятно в тридцать третьем, подавляющему большинству – в пятьдесят шестом, и уж решительно всем – в шестьдесят четвертом. В девяносто первом просто многие уже махнули рукой. 
 
Не дай Бог тебе жить во времена перемен – часто цитируемое китайское проклятие. Но то китайцы, нам их рецепты не подходят. Не дай Бог тебе жить во времена мертвых штилей, когда затхлость русской жизни доходит до болотной вони, когда на поверхность вылезают худшие качества народа, великого в своем воодушевлении и ужасного в падении и разврате. Он способен на великие свершения именно во времена перемен и на предельное падение и разврат во времена мертвых штилей, когда ничто в природе не колышется. Но вот я думаю: понимал же Лосев все в семьдесят пятом году, когда уехал. Просто в один прекрасный момент от отвращения стало у него зашкаливать. Он однажды признался мне, что легко представлял свои похороны при полном зале Дома литераторов – петербургского, ныне сгоревшего, и эта перспектива так его ужаснула, что на ровном месте, до всяких политических преследований, просто взял да и уехал. Конечно, сначала по еврейской линии, как все тогда, потом переехал к Бродскому в Ардис, поработал там, вскоре написал прекрасную книгу о пользе русской цензуры, точнее, о ее феномене, ее польза понимается в смысле ироническом. Потом сделался дармутским профессором, заведующим кафедрой, вывез мать, которая прожила в Штатах почти до ста, издал шесть книг волшебных стихов, одновременно традиционных и глубоко новаторских (Андрей Синявский даже называл его «последним футуристом», и Лосев этой оценкой весьма гордился). И жил там, не имея никакого отношения к «здесь», все более, по его выражению, достоевскому и монструозному. 
 
И вот я думаю: что же мешает нам скинуть с шеи эту удавку? Под скидыванием удавки я разумею, конечно, не обязательный отъезд, но именно жажду принадлежать большинству. Это большинство сейчас настолько оболванено, грубо, нагло, оно так распоясалось и так презирает все остальное человечество, что находиться рядом с ним, в его рядах – позорно и зловонно. Но мы все чего-то боимся. Нам почему-то кажется, что большинство не может быть неправо, а отдельным германским интеллигентам типа Томаса Манна не повезло с народом, и Тельману с ним не повезло, и Хафнеру. Ведь все уроки даны, извлечены, понятны. Я еще могу понять некоторую часть так называемых творческих людей, которые из дьявольщины надеются извлечь энергетику. Но дьявол – великий обманщик, и получается у них великий пуфф: зловонное облако, гниль и черепки. Не все можно оправдать именем Родины. Гипноз страшного слова «родина» пора бы уже, кажется, развеять. Человек не выбирает место рождения и ничем не отвечает за него. Всем известна фраза о том, что когда государству надо провернуть очередные темные делишки, оно предпочитает называть себя родиной. Но место рождения – не более, чем область трогательных воспоминаний. Родина не бывает вечно права. Гипноз родины пора сбросить. Огромное количество людей мыслящих, порядочных, честных и свободных, не связывает с этой территорией ничего. Не следует кричать им «валите», потому что где хотим – там и живем, и разделять ценности паханов, орущих громче всех, мы совершенно не обязаны, даже если живем внутри паханата. Слишком интимная близость родины  и даже самоотождествление с ней опасны – можно заразиться безвкусием, апологией масштабов, как это случилось с многими большими поэтами, не станем называть их. Ресентимент, конечно, сильное чувство, но Ницше первым написал, что это чувство рабское.  Сегодня любить родину, значит ни в коем случае не отождествлять себя с ней, и подавно с властью творящей новые и новые мерзости. И добро бы, это были бы мерзости масштабные, но ведь это кусьба из подворотни.
 
Нам очень, очень не хватает сегодня Лосева, тихого человека, точно называвшего вещи своими именами. Помянем свою землю добром. Но если белой деве так нравится выходить замуж за гада, пусть это останется ее личным выбором. 
 
Мир велик, есть в нем океаны, пустыни, горы -- и обидно всю жизнь просидеть в болоте, наслаждаясь уникальностью его фауны. Надо сделать этот внутренний мысленный шаг, а там пойдет. К свободе, даже внутренней, быстро привыкаешь. Сбросьте же этот ошейник, сколько можно. Нельзя же всегда зависеть от врожденных вещей. Нельзя гордиться ни тем, что ты русский, ни тем, что ты москвич, ни тем, что ты американец, пока лично ты не слетал в космос или не приземлился на Луне. Или написал «Листья травы». Или «Чудесный Десант». Ведь стихи Лосева и были чудесным десантом чрезвычайно нездешнего человека – прочь отсюда. Я вообще завишу только от одной имманентности – от матери. Ее я не могу осуждать ни в чем, но уж тут как хотите – есть предел силам человеческим. И есть у меня сильное подозрение, что все, что мы слышим сегодня, это вопли разъяренной мачехи, а истинная мать нас еще где-то дожидается. И нам ее еще только предстоит обрести.
 
Чем скорее мы сделаем к ней первый шаг – тем больше она обрадуется. 
Все статьи автора Читать все
       
Дмитрий Быков, Шаг
Рекомендую
5 59328
Спионерить!
Оставить комментарий
 
Вам нужно войти, чтобы оставлять комментарии



Комментарии (5)

  • Адам Асвадов
    23.04.2019 22:21 Адам Асвадов
    Soyez le bienvenu, M. Bykoff!

    Рад Вашему возвращению. К слову, о русофобии: это очень полезный термин, на самом деле, поскольку выступает в качестве отличнейшей лакмусовой бумажки. Ибо если кто-то использует такое слово совершенно всерьёз, то человек такой, простите мой китайский - первостепеннейшая мразь.

    В слове "русофоб" - и стигматизация других (с налётом "расчеловечивания"), и претензии на право решать за стигматизируемых, как они относятся (и относятся ли) к русским, и присвоение права на вынесение моральных оценок и формирование представлений о том, что такое "быть русским" или "настоящим русским/патриотом/гражданином", и прочий конгломерат комплексов от каудильо и ко.

    По сути, каждый (каждая), всерьёз применяющий (-ая) слово "русофоб", будь то применение в больших или малых дозах, добровольно прицепляет на себя бейджик: "я - фашист(ка)" / "я поддерживаю каудильо" / "мне нравится идея отождествления "русского мира" и "третьего русского рейха".

    Фашиствующие мрази, талдычащие о мифической "русофобии", не должны иметь прав определять наше бытиё. У них не должно быть прав определять за нас, кем мы являемся, а кем - нет. А само слово "русофобия" не заслуживает серьёзного употребления.
    •  
      Пётр Уксусов
      25.04.2019 04:45 Пётр Уксусов
      Товарисч, в связи с широко раскрытой темой талдычащих о "русофобии" хотелось бы узнать, как там обстоят дела с талдычащими об "антисемитизме". Они тоже относятся к фашиствующим мразям etc., и не заслуживают, тэк сказать?
      •  
        Адам Асвадов
        27.04.2019 14:34 Адам Асвадов
        Несмотря на ернический и даже где-то хамский тон, вопрос хороший.

        Думаю, что раскрытие темы эпитета на букву эр заслуживает отдельного поста на этом ресурсе.
  • Алла Авдеева
    24.04.2019 06:55 Алла Авдеева
    Выздоравливайте побыстрее, порадуйте нас новыми стихами. Всё-таки в жизни- главное здоровье – физическое и душевное.
  • Александр Бабушкин
    24.04.2019 07:40 Александр Бабушкин
    Нахожу изрядное провидение в том, как Лев Лосев ответил "гражданам поэтам":

    «Понимаю — ярмо, голодуха,
    тыщу лет демократии нет,
    но худого российского духа
    не терплю»,—говорил мне поэт,
    «Эти дождички, эти березы,
    эти охи по части могил»,—
    и поэт с выраженьем угрозы
    свои тонкие губы кривил.
    И еще он сказал, распаляясь:
    «Не люблю этих пьяных ночей,
    покаянную искренность пьяниц,
    достоевский надрыв стукачей,
    эту водочку, эти грибочки,
    этих девочек, эти грешки
    и под утро заместо примочки
    водянистые Блока стишки;
    наших бардов картонные копья
    и актерскую их хрипоту,
    наших ямбов пустых плоскостопье
    и хореев худых хромоту;
    оскорбительны наши святыни,
    все рассчитаны на дурака,
    и живительной чистой латыни
    мимо нас протекала река.
    Вот уж правда—страна негодяев:
    и клозета приличного нет»,—
    сумасшедший, почти как Чаадаев,
    так внезапно закончил поэт.
    Но гибчайшею русскою речью
    что-то главное он огибал
    и глядел словно прямо в заречье,
    где архангел с трубой погибал.

    http://finbahn.com/лев-лосев/

    Впрочем, более чем исчерпывающе по существу вопроса в 1995 году высказался Симон Кордонский

    «О биологических основах любви интеллигентов к Родине»

    Нет в России памятника интеллигенции. А надо бы поставить.
    Я полагаю — место ему в Москве, на Пушке. В подземном переходе через Тверскую, напротив выхода из метро, в левом углу, рядом с киосками.
    На низком постаменте нечто амбисексуальное, упитанное. Внешность слегка восточная, полумосковская-полуеврейская. В очках, без головного убора, волосы слегка взъерошены. Лица нет. Мощный торс в заношенном свитере. Запечатлен вроде бы в бронзе — в позе орла, с приспущенными штанами, обнюхивает указательный палец правой руки, на котором нанизан обрывок то ли то «Завтра», то ли «Века ХХ и мира». Левой рукой мертвой хваткой сжимает бумажник (из него торчит пачка «зеленых»), ею же придерживает штаны. Под необъятным задом — полупереваренные останки Российской империи, СССР, демократии, либерализма, консерватизма, патриотизма, а также других уже плохо различимых ценностей. Обуви не видно, погребена в куче.
    Надпись на постаменте — стилизация под сортирное граффити — гласит «Последнему интеллигенту от благодарных потомков».
    История, которую бы рассказывал гид, ряженый под интеллигента, звучала бы так:
    «Жило-было страшилище ВКПб. Ему прислуживал людоед НКВД. В доме их — всем известно почему — пахло мертвечиной. ВКПб породил КПСС и еще сотню таких же бесплодных ублюдков, братских компартий. КПСС прислуживали два потомка НКВД: кадавр КГБ, от которого пахло страхом, и служивая Интеллигенция, от которой несло плохо переваренными чужими мыслями. Любви между КГБ и Интеллигенцией не было, и они стучали — друг на друга — хозяину. Любви не было, а дети были. Кто больше на КГБ походил, кто на Интеллигенцию, но пахло от них всегда дурно.
    И у детей были дети — внуки НКВД, и судьба у них складывалась по разному. Одни ближе к КГБ устраивались, в госслужащие шли. Другие поближе к Интеллигенции, в науке, значит, и в культуре карьеру делали. Запах мертвечины для них стал настолько привычным, что замечали они его, только возвращаясь домой из заграничных командировок. На чужбине страдали от болезни ностальгии, которая ничем не лечится, кроме воздуха родины. Ученые объясняли это тем, что запах мертвечины как-то действует то ли на гормоны, то ли на медиаторы, так что без него у потомков НКВД наступает что-то вроде ломки, как у наркоманов.
    А третьи были с врожденным дефектом нюха. Они не могли привыкнуть к мертвечине, и занимались тем, что искали слова для выражения отвращения к ней. Выбрать место в жизни они не могли, куда ни устраивались, везде противно пахло. Родственники, пристроившиеся в жизни, называли их диссидентами. Узнавали их, опять таки, по смеси запахов страха и плохо переваренных чужих мыслей в местах, где ни страху, ни мыслям быть не полагалось — в котельных и дворницких, например. За границей, куда диссидентов высылали отчаявшиеся родственники, они страдали ностальгией, как и другие потомки.
    Ничто не вечно. Мертвечинка постепенно повыветрилась, и у КПСС началась ломка, перешедшая в психоз перестройки. От него она и померла, вместе с КГБ. Перед смертью КПСС велела раскопать все могилы, надеясь на то, что хоть там-то запах сохранился. Вместе с могилами раскопали и сортиры. Пять лет в воздухе Родины висел одуряющий аромат гласности.
    И остались от них раскопанные могилы и сортиры (не поймешь уже, где что и было), да старенькая Интеллигенция, шестидесятники и семидесятники, продолжающие пережевывать чужие мысли и еще помнящие, что такое настоящий запах страха.
    А правнукам НКВД вообще все до лампочки, они деньги теперь делают. Обоняние у них отсутствует».
    Заканчивал бы гид вполне официально: «Руководствуясь «Программой восстановления исторической памяти», нынешняя власть решила поставить памятник ВКПб-КПСС. Это Кремль. Само по себе вышло, что Лубянка стала мемориалом НКВД- КГБ. А запечатлеть Интеллигенцию как-то не получалось… Деньги на памятник Интеллигенции собирали по всей стране интеллигентные старики, в кружечки. Больше всего денег собрали на том самом месте, где стоит памятник…»
    Интересантам гид расскажет кое-что еще.
    Что памятник на самом деле отлит не из бронзы, а из говна, но особого. Его собирали у вождей КПСС в Институте биологических структур — там же, где еще живую кожу Ленина, натянутую на каркас, выдают за тело основателя ВКПб, — и потом обработали по секретной методе.
    Что интеллигентные старички собрали шиш, а деньги на памятник дали те внуки НКВД, которые во время психоза перестройки успели хапнуть из сейфа КПСС, а потом озаботились историческим величием Родины.
    Что внуки НКВД, знакомясь, принюхивались, а потом притирались, а причиной нелюбви между чекистами и служилыми интеллигентами был запах. Свое, как известно, не пахнет, а чужое — ох как противно.
    Что были талантливые интеллигенты, и бесталанные, и мерой таланта был запашок их печатного продукта. Умение смешивать страх и мысль так, что получалось очень и очень… весьма ценилось в то время.
    Гид знает много больше….Он знает, как страдали от ломки и как много бедолаг сдвинулось из-за невозможности признаться самим себе в инстинктивном влечении к мертвечине.
    Он знает, как интеллигенты принюхивались — к квасным патриотам, к замшелым коммунистам, к пахнуще чем-то нездорово-детским демократам. Америку с Европой в разных местах нюхали, в Белом доме на Краснопресненской дважды побывали (второй раз ушли разочарованными, не понравился запах гари), и на Старой площади посидели. Те, у кого всегда нос по ветру, даже в Кремль хаживали. Но нигде по настоящему мертвячинкой не пахло.
    Они дружно кидались на что-нибудь дурно пахнущее. И вступив в «это», с разочарованием обнаруживали не что-нибудь, а свое родное. И в Чечню ехали в надежде оказаться в знакомой атмосфере. Верно унюхали.
    Гид мог бы рассказать, что интеллигенты вполне понимали свою суть и иногда собирались вместе, раздумывая над тем, как запечатлеть в истории свою «инакость», свое право на зависимость от трупного запаха.
    Гид мог бы рассказать и о том, что в спертом воздухе родины еще висит запах страха, чужих мыслей и разрытых могил. Но прохожие и проезжие, даже возвращающиеся из загранпоездок, его не чувствуют, потому как домашний дух забивается восхитительным ароматом чужих денег. За «зеленые» внуки НКВД в свое время продавали иностранцам сказки о родителях, о бабушках и дедушках и об их хозяевах, а правнуки продали и все бесхозное богатое наследство. Потому «зеленых» в стране много.
    Гид мог бы рассказать, как они мучились, когда в торговых точках отчизны появилось все, чем они наслаждались за границей, страдая ностальгией. Все, кроме трупного запаха, предмета первой интеллигентской необходимости. И как только появлялась очередная образина, указующая путь во времена, когда отовсюду несло мертвечиной, вокруг собирались интеллигенты — чтобы делать ему имидж. Ведь по природе вещей лже-НКВД должен походить на дедушку. Интеллигенты вспоминали чужие мысли, сдабривали их страхом и лепили страшилки, от которых виновники их бед должны были сами прыгать в еще не зарытые могилы.
    Интеллигентам, чтобы унюхать единственно нужный запах, нужно пустить чужую кровь. Но воспитанные на «Му-Му» этого-то не могли. И ждали своего мессию. Не дождались. Вымерли от ностальгии на своей же исторической родине.
    И еще много чего сможет рассказать гид любопытствующим.
    Если на памятнике будет написано «Последнему интеллигенту…»
    И это будет констатацией факта.

    http://finbahn.com/о-любви-интеллигентов-к-родине/
Остальные темы
Посмотреть все
Классный журнал
 
Новое