Честное пионерское

В городе Сочи гейские ночи

Как обычно, на майские я сбежала домой. Не в Лондон же, в самом деле, сбегать. Дома мы гоняли коз в самшитовой роще, рвали дикую мяту и катались на велосипедах по мокрому гравию, лихо въезжая в повороты олимпийских объектов. Вернувшись в Москву, первым делом я попробовала повторить такой въезд в поворот на даче друзей и хожу вот теперь с разбитым коленом. Климат не тот. И кураж.

Первого мая я повела в ресторан подругу детства Анжелку. Ей было как-то тоскливо, а я это не люблю. Мы сидели прямо у моря, грызли только что выловленную барабульку, смотрели, как сумасшедшие питерские ныряют в пятнадцатиградусные темно-серые волны. Сидим, грустим о былом. То и дело к нам подсаживаются родственники, проходившие мимо. Когда родственников — полгорода, всегда так.
...
— А я читал, что в Англии Элтона Джона обвенчали с мужиком, — сообщает Фауст.

— Что в мире творится! — возмущается дядь Арут.

— Это не в мире, это в Англии, — успокаивает его Анжелка.

— Нет. Не в Англии, — вдруг мрачнеет Фауст. Опускает голову и беспорядочно чертит ножом по столу. — Я вам должен одну вещь сказать.

Брат поднимает на нас свои сверкающие черные глаза под сверкающими черными бровями и медленно произносит:
— В Сочи открыли гей-клуб.

Пауза. И сразу после нее:
— Да ну, нах?! — хором вопят по-армянски мои родственники и еще человек двадцать за соседними столиками, которые с увлечением слушали наш разговор.

— Открыли, в натуре, гей-клуб! — клянется Фауст. — Я, правда, сам не верю, я думаю, там в клубе никого нет, а вокруг клуба одни натуралы сидят на корточках, семечки жуют и ждут, когда первый гей появится.

— Едем туда! — решаю я. Мне же надо веселую колонку писать. А веселее, чем гей-клуб в городе, где каждый второй — Фауст Сирунянц, сложно себе что-то представить.

В общем, несмотря на протесты Фауста и ужас в глазах дядь Арута, решаем ехать. Еще и берем с собой маму — развеяться. Брат тоже едет с нами, потому что кто же нас отпустит одних. Остается отпросить у мужа Анжелку.

Моя подружка бежит от себя много лет. Она родилась Иннокентием Анненским, но в двадцать один нецелованной вышла замуж, с тех пор рожает детей и варит туршу из фасоли. Муж у нее — бандит. С бычьей шеей и мертвой хваткой — все как положено.

И я должна отпросить у него подругу в гей-клуб.

— Какой гейклуб-мейклуб, я не знаю. Моя жена дома должна сидеть. Зачем она пойдет — чтоб на нее там смотрели все? — говорит, естественно, муж.

— Ну, брат, — уговариваю я, — на нее никто не будет смотреть. Там народ не по этому профилю.

— Профиль-анфас, я не знаю. Твой муж тебя не умеет воспитывать, а моя жена дома должна сидеть, базар окончен.

— Брат, но ты пойми, ей нужно расслабляться. Это гей-клуб! Мы даже если голые придем, никому там не будем нужны!

— Сказки мне не рассказывай! Гей-клуб она придумала! Откуда в Адлере геи?

— Ну что ж, ну геи, что такого? Еще Блок говорил, что только влюбленный имеет право…

— Когда блок говорил, керамзит что делал? Дальше ты что мне скажешь?

Дальше сказать было нечего. Мы просто напоили Анжелку так, что ей уже было все равно, в какую сторону у мужа кепка. Она выключила телефон и поехала с нами.

Первый шок случился в такси. Вместо привычного «Рафик послал всех на фиг» кассетник фыркнул на меня женским голосом: «Эппрувал энд дисэппрувал. Одобрение и неодобрение».

— Английский учу, — смущенно пояснил пожилой таксист дядь Мигран. — Пахомов сказал, кто английский не выучит, за Мамайку всех переселят. Чтоб не позорили Олимпиаду — так сказал.

Позвоню завтра Пахомову, подумала я. Спрошу, правда ли он такое говорил. И ведь не удивлюсь, если правда.

Анжелка зажигает огни всю дорогу. Она объясняется в любви моей матери, называя ее почему-то Зэвард, хотя на самом деле ее зовут Зинаида.

— Я не могу говорить тост, если у меня нет стакана в руке! — заявляет Анжелка, выхватив у меня захваченную из ресторана бутылку «Бейлиса».

Потом она встает прямо в машине и говорит так:

— Счастье моей жизни, Зэвард, обусловлено наличием тебя в ней. Я обосную. Если бы, Зэвард, на тебя сделали аборт, я не была бы таким хорошим человеком. Если я вру, я его мамину маму.

— Сядь, Анжела, ты щас таксисту на голову упадешь! — говорю я, тарабаня по блэкберри, чтоб не забыть все, что она несет.

— А ты пиши-пиши, — огрызается Анжелка. — Хэр я ложила на твои колонки. Ой, прости меня, Господи! Нет, пьяные люди не должны к Богу обращаться. Поэтому, Зэвард, ты меня прости! Потому что сейчас я буду плакать на коленях.

— Ты не поместишься тут на коленях, сядь уже!

— В жизни человека, — говорит Анжела, глядя на меня с любовью, — ничто не играет такую роль, как его близкие, которые на него плевать хотели. Сегодня мне моя подруга скажет, что можно есть г..., и я буду его есть, потому что у меня нет гордыни. Я знаю, что ничего не знаю, как великий Софокл!

— Как Сократ, — умничаю я. Анжела не слушает, снова поднимает бутылку и продолжает:
— Раз у меня есть рюмка, я скажу за тебя тост, Зэвард! Но я не буду за тебя пить. Потому что пьющий человек разрушает себя, а этого ты не заслуживаешь. Вот Путин — хороший человек. Но я ему говорю: «Ты молодец, Путин, но рядом с Зэвардом — ты никто!»

— Сядь, Анжела, угомонись! — кричу я. Но подруга меня не слышит. Ее несет далеко. Сквозь уроки английского, которые таксист и не думал выключать, до меня доносится непонятно к чему относящийся Анжелкин всхлип:
— Армяне — непобедимые, летающие в космос люди!

Анжела достает откуда-то сигарету и подвывает:
— Боженька, я только об одном тебя прошу! Не пошли мне никогда такую болячку, чтобы мне нельзя было курить!

Анжела отхлебывает еще «Бейлиса» и протягивает бутылку моей маме. Мама отказывается, улыбаясь.

— Зэвард, ты не пьешь?! — вдруг осеняет Анжелу. — Ты все это время не пьешь?! Забудь все, что я тебе здесь говорила!

И тут мы наконец подъезжаем к клубу. Таксист сидит мрачный и злой. Фауст спрашивает:
— Ты что, злишься на нас, дядь Мигран? Ну, выпила женщина, не сильно она там тебе все и прожгла, и ликера разлила не так много.

— Этот ваш клуб у меня вызывает большой дисэппрувал, — отрезает таксист и до рубля отсчитывает нам сдачу.

Дальше железная дверь без опознавательных знаков. На входе женщина — а, может, это был и мужчина — оглядывает Фауста неодобрительно.

— Молодой человек раньше был в нашем заведении? — строго спрашивает она.

— Этот-то? Конечно, был! — улыбаюсь я.

— Сомневаюсь, — цедит женщина сквозь зубы. Но пропускает. Внутри за столиком уже сидит моя сестра — младшая, продвинутая. Она работает в «Олимпстрое» и в этом клубе бывает часто. Мы заказываем еще выпить.

А дальше — я не могу это описать! Я только скажу, что мой брат каждые двадцать секунд орал: «А-а-а-а-а-а!!!» — и еще иногда орал: «Мамой клянусь, это жесть!!!»

На сцене тем временем зажигали трансвестит Вартанчик и его подруга Аза, в миру сбежавший из не скажу какой республики дзюдоист Азамат. В зале истекала слюной пара адлерских бандюков-армян.

— Мир, труд, май! — кричала со сцены Аза. — Это лучше, чем война, безработица, декабрь!

И мы не могли с ней не согласиться. Отпев первый номер, сверкая кружевными красными стрингами и безупречной эпиляцией всего, Аза спустилась в народ. Когда она подошла к нашему столику, брат мой, с плечами в полстола, умудрился забиться под диванную подушку. Аза двинулась напрямую к моей сестре.

Вообще в городе моя сестра знаменита тем, что она моя сестра. Но конкретно в этом заведении про меня никогда не слышали. Здесь моя сестра знаменита тем, что у нее четвертый размер груди. Аза подошла к нашему столику, поцеловала сестру и объявила:
— Пока ты накачаешь такую задницу, как у меня, твои сиськи отвиснут до пуза. — После чего воткнула гвоздику в мою пепси-колу и вернулась на сцену.

— Москва есть в зале? — крикнула она.

— Да!

— Официанты, запомнили, где Москва сидит? А Хоста есть?

— Да!

— Ну слава богу, олигархи все тут, — сказала Аза и стянула с себя юбку, вызвав оргазмический вопль зала и одинокий обморок Фауста.

Таких Аз на сцену выходило пять или шесть. «Откуда, откуда они все у нас?» — хрипел Фауст. Друг друга они называли трансухами и, не побоюсь этого слова, хачихами. Одна прочитала то, что сама назвала стихотворением Тютчева «Хачи прилетели».

Дальше девочки тянули на сцену какого-то парня, сидевшего за вип-столиком, его с визгом тащила обратно пришедшая с ним девица, и Аза орала:
— Боишься мужика потерять, води его на дискотеку «Черноморец», фигли ты его сюда привела, натуралка безмозглая?

Потом на сцену вышла та, кого Аза объявила:
— Народная артистка Якорной щели и Туапсе Валентина Монро.

Она спела песню «За то, что только раз в году бывает май». Неплохо, кстати, спела. Ее сетчатый лифчик трепетал поверх богатырской груди, и нежно вздымалось жемчужное ожерелье прямо под выбритым кадыком.

Ну и дальше начался совсем ужас. Аза кричала кому-то:
— Столик, за которым орали «Пидарасы!» — вам отдельный поцелуй!

На сцене бесновалась полуголая Лайза Минелли, Аза подбадривала: «Давай-давай, Ваенга!» — и последнее, что я помню, это как подруга моего детства, жена бандита, не целованная до свадьбы мать четверых детей, бросила на сцену гвоздику с криком: «Вартанчик, хочу еще!»

Назад мы ехали молча по оплетенному олимпийскими лампочками, пропахшему шашлыком городу, где каждая встречная девяносто девятая — духовой оркестр Северо-Кавказского военного округа.

— Что я вчера буровила? — спросила меня наутро Анжелка.

— Матери моей в любви признавалась, — сказала я. — Говорила, что она Софокл.

— Софокл? А кто это? — совершенно серьезно спросила Анжелка. — Я его знаю?

— Конечно, знаешь! Весь Адлер теперь его знает, — ответила я.

В канаве, поросшей мятой, дрались две крикливые жабы, раздували огромные пузыри. Cкрипнула в огороде калитка, за ней показались бычья шея и неласковый взгляд мужа Анжелы.

— Ура! Мой лучший друг пришел! — тут же подлизалась я. Хрясь — стукнула по столу кулаком Анжела и метнула в меня ядерный взгляд:
— Слушай сюда, подруга! Слово «мой» в отношении моего мужа имею право произносить только я, поняла меня?

Конечно, они тут же помирились. Анжелка все-таки очень давно замужем.
А я поняла, что это больше не мой город. Здесь перестали лазить в окна к соседям за чесноком. Почти никто больше не выходит замуж в четырнадцать, а если выходят, то на свадьбе поют трансвеститы-кавказцы. Оно все, может, так и должно было быть. Только бежать-то теперь куда? Бежать-то теперь — некуда.

Ну а раз некуда — то, может, и незачем. От добра добра не ищут. Анжелка, подружка, сиди уже дома, вари туршу из фасоли. Мало ли кто в ранней юности пишет талантливые стихи. Ну, и я тоже покорюсь — состарюсь тихонько на этих бессмысленных совещаниях и буду теперь до седин пить паршивый «мохито» вместо вина брата Фауста. Нечего нам с тобой бегать туда-сюда, дорогая. Можно ведь и коленки разбить.