Честное пионерское

Олег Кулик обрёл мировую славу, буквально сорвавшись с цепи в начале 90-х: на заре акционизма он явился современникам абсолютно нагим, в образе бешеной собаки - и символизировал для всего мира голодного и озверевшего от перестройки homo soveticus, брошенного в разломе двух эпох. Он кусал прохожих в Цюрихе и Нью-Йорке, жил целый месяц в собачьей конуре в Стокгольме, отпевал коров в мясном ряду московского рынка и проповедовал рыбам на дне лондонского аквариума. Его перформансы неизменно шокировали, часто заканчиваясь арестами. В 21-м веке художник уже работал с другими формами искусства – но никто так и не смог забыть легендарного человека-собаку. Крупнейшие музеи мира хранят в своих собраниях его видео и обнаженные фотографии с акций. А в 2010 году Московский театр Практика поставил о жизни Олега Кулика спектакль «Игра на барабанах». 

Человек-театр и человек-космос, с бьющей через край харизмой. Разговор лился живой непрекращаемой волной – хотелось записывать и записывать. Вот лишь небольшая глава, некоторые моменты невероятной биографии и исканий художника – и если вы "плаваете" в понятиях современного искусства – почитайте, будет полезно.

 

Другая жизнь

В театр я попал лет в 14 – пришел туда исключительно для того, чтобы скрыться от реальности. Жизнь была неинтересная, скучная - со сплошными принуждениями и долженствованиями – а на сцене я вкусил жизнь другую – особенную. И именно она стала для меня настоящей. К тому же, мне сразу достались яркие роли: в одной пьесе я играл дьявола, в другой - дракона. И я просто упивался этим новым, кайфовал. Но со временем начал замечать, что все персонажи у меня выходят одинаково: будь то белогвардеец или Бонч-Бруевич. И хотя нашлись люди, которые приходили именно на меня – они тоже вели себя почему-то одинаково: в каком бы образе я ни появлялся на сцене - они всегда начинали ржать. А наш режиссер ругал меня за то, что я перетягиваю одеяло на себя, и заявлял, что я вообще не актёр. Хотя и признавал, что способности у меня имеются, вопрос – какие. По сути он был прав: я всё время был гипертрофированным собой, меня вечно тянуло уйти от текста, переиначить, рассказать всё по-своему. А какому режиссеру это понравится? Даже если он и немец. В конце концов, из театра я ушёл. И немного помыкавшись, стал заниматься в художественном училище – там тоже эта «другая жизнь».

После училища я засел в подвале – занимался «прозрачным» искусством: вырезал из стекла, и всё хотел сделать что-то тонкое, неуловимое. Едва ощутимый образ – тот, который нужно искать и можно додумать. Но это оказалось никому не нужным. На дворе были 90-е, разруха – время конкретики и витальных потребностей. Найти бы пожрать. Я остался непонятым. И уже начал думать, что жизнь закончилась. Хотел всё бросить и уехать куда-нибудь в самую далёкую глушь. 

 

Как я стал акционистом

И тут мне сказали, что Москву собирается посетить современная британская художница Патрисия Кокс. Она делала слепки с людей и выставляла фрагменты человеческого тела – и надо было как-то её выставку презентовать. Профессионалов, в отличие от сегодняшнего дня, на этом поприще не было – и обратились ко мне. Сколачивать какие-то подиумы из досок и делать монтаж на тот момент было дорого – и я придумал слепить эти подиумы из снега. Человеческие фрагменты на снегу – концептуально. И дешево, даже бесплатно - его навалом, этого снега за окном. Британская сторона поинтересовалась: «Не будет ли он таять?» – «Нет-нет», - говорю: «Это же русский снег, мы его сформируем хорошенько – и отлично будет. Он крепкий». (Я тогда и не знал, на что я подписываюсь, и куда вообще меня эта Патрисия фрагментарная заведет). 

Наступил день открытия экспозиции. Снег, конечно же, начал таять, всё стало плыть и разъезжаться – как в плохой сказке (хотя, по-моему, это было хоть действо какое-то). Разъяренная Патрисия вместе со своей помощницей вызвали меня – мол, ты виноват, испортил всё, но мы придумали, как выйти из этого дурацкого положения. И вот он - твой, так сказать, шанс отработать косяк. Сделаем с тебя слепок прямо на глазах у зрителей! Это было странно – но отказываться как-то неудобно. И подумал еще: ну, наверное, как натурщика обмотают тряпкой – потерплю, ничего. А они мне: «Раздевайся». Как? Холодно ведь. И стыдно. И к тому же – я совсем не красавец, чтоб вот так вдруг обнажаться при всех. - «Нет, ты должен быть голым. Мы с твоей пятой точки сделаем отпечаток – круто будет. Арт-объект». Я в ужасе. Голышом! Какая изощренная месть за снег! Но отступать было некуда – тем более, если женщины просят… Хоть и британские. Пришлось снять одежду. Меня нагого повели в зал и посадили торжественно на самом главном подиуме - на стульчик, вымазанный предварительно специальным составом. Глаза не знаю куда деть. А эти две в халатах и перчатках крутятся вокруг меня – картинка не для слабонервных. Сижу-дрожу. Арт-объектствую. Приходят люди, тает снег. Анатомический театр. Я в какой-то момент даже забылся, можно сказать, привык, что меня разглядывают. Но тут наступила кульминация пьесы -  момент отчуждения слепка. Оказалось, мои британские экспериментаторши его не продумали. Забыли как-то, что мужчинам свойственен по природе некоторый волосяной покров. Отдирали в итоге этот человеческий фрагмент нечеловеческими усилиями. Жесточайшая арт-эпиляция. Натерпелся. Так я по воле женщин стал акционистом. 

Потом опять был период глухоты. Апатия и раздражение. Уже и путч случился, пустые прилавки, криминал разгуливает, бардак. Какое к черту искусство? Мне к тому моменту уже 33 года стукнуло – разочарование в жизни полное, опять тянуло уехать куда подальше. И тут звонит Марат Гельман: «Идеи есть?» - я ему: «Да какие идеи? Искусство никому не нужно. Сидим тут по подвалам – озвереешь. Можешь привязать меня как собаку к галерее – буду лаять от безысходности и народ пугать. Идеи!». В тот период было очень сложно что-либо противопоставить реальности. Ведь исторически складывалось так, что художник делал нечто за гранью, особенное, потрясающее… А тут и так потрясения на каждом шагу! Плевать все хотели на художника. (Я вообще потом пришел к мысли, что чем безумнее времена – тем ровнее, вывереннее и гармоничнее должно быть искусство). А к моменту звонка Марата я сделал ряд партизанских перформансов с собакой, охраняющей шедевры в Пушкинском музее с фотографом.

 

Рыночная проповедь в условиях рыночной экономики

Я решил сделать акцию в защиту животных на Даниловском рынке и пришел туда договариваться. Большие люди с большими руками в измазанных кровью фартуках смотрели на меня дружелюбно, но с недоумением. Минуту. И продолжили заниматься своим делом. В итоге действовал опять же партизанским методом. Высмотрел мясника – огромного, с кудрявой шевелюрой и румяным лицом. Он орудовал своим топором, а рядом громоздились ящики. Я тихонько по ним забрался и встал – ну, думаю, не будет же он меня топором по ногам лупить. На голове у меня терновый венец мученика – причем мой товарищ так основательно его натянул, что на лбу достоверно сочилась кровь. На руках – младенец-поросёнок сложил копытца, мы его тут же купили. Я стою и читаю проповедь – мычу. А скажу вам, мычать долго – муторное и неблагодарное занятие. И что дальше делать – неясно. Я думал, будет скандал, разборки… Но не тут-то было. Если Христос выгнал торговцев из храма – то в храме торговли всем было по барабану на пророка. Меня никто и не думал прогонять. Но какой-то народ всё же стал кучковаться вокруг. Мой мясник, немного понаблюдав, обернул ситуацию в свою пользу: мол, рекламная акция, оригинальный подход, промо-проповедь, подходи-бери. Торговля бойкая сразу пошла. А пока народ толкался, выбирая голяшки и шею, я по-тихому ретировался. Судьбы животных в этой стране тоже никого не волновали.

 

Московская сторожевая

Через какое-то время опять позвонил Гельман. Тут, говорит, открытие одно намечается – будешь собакой, как хотел, привяжем тебя на входе. Приедут журналисты, напишут. Я согласился – но только сказал, что нужно всё продумать. Оставалось три дня. У меня уже заранее по коже бежал мороз, я стал готовиться. Решил репетировать дома. Говорю жене: сиди тут, а я из другой комнаты собакой к тебе приду. Бегал на четвереньках, отбивал коленки. Она смеялась разве что… Всё равно, говорит, не собака ты, а мужик. 

В день акции решили отказаться от привязи – уж больно она сковывала движения. К «собаке» приставили «хозяина» - пригласили поэта Сашу Бренера ходить со мной на поводке, отрешенно читая стихи, олицетворяя тем самым высшую сущность человека, а я, соответственно, – низшую, животное начало. Мы приехали на место. Страшно – не то слово. Мне ребята предложили водки – не пошла. И вот уже пора начинать. Саша в пальто бормочет под нос стихи, я в голом оцепенении – Марат буквально выталкивает нас за дверь. Оказавшись на улице на четвереньках, бегу вперед. Саша замешкался – ошейник впивается в шею, я ощущаю головокружение, хриплю. На улице кучка людей. Я повыл немного: У-у-y-y-y-y. Полаялал. Кусил кого-то. Всё как во сне! Очутился вдруг на проезжей части. Помню застывшие от ужаса глаза водителя – он остановился, держа на вытянутых руках руль и вжавшись в сидение. Я запрыгнул на капот. Машины стали резко останавливаться, образовывалась пробка, толпа густела. Бросался на автомобили. Слышалось: «Довели человека!». А Саша повторял фразу из Вертинского: «В бездарной стране. В бездарной стране…». Мелькали вспышки камер, в воздухе какое-то носилось причитание. Потом мы узнали, что кто-то вызвал омон – но они не смогли к нам пробраться из-за этой самой пробки на Якиманке. В общем, хорошо, что меня к машинам потянуло. Холод был адский – около нуля. Через 10 минут я уже не чувствовал тела, Марат дал отмашку заканчивать. Мы убежали. Ребята вылили на меня бутылку непригодившейся водки и усадили в машину. Я только по дороге увидел, что весь ободранный и в крови. Дома почувствовал полнейшее опустошение. Наутро не понял – было это всё или приснилось. Никому не звонил – не хотел. Потом включил телевизор – там наша акция. По другому каналу – тоже. Кто-то принес газету. Оказалось, написали всюду и показали нас – в том числе за границей, назвав нашу выходку «актуальным социальным перформансом»,  «превращением в зверя брошенного на произвол судьбы советского человека», «актом безысходности времен перестройки». Собаку нашу услышали, и я вдруг стал актуальным художником.

 

Собачий экспорт

Потом нам позвонили из Цюриха и попросили повторить акцию на открытии выставки современного искусства «Знаки и чудеса» в музее Кунстхауз – это уже было серьезно, под одной крышей с Ильей Кабаковым  и Дэмиеном Хёрстом. Я уже не говорю про Мунка, Пикассо и Моне из постоянной экспозиции. К тому моменту московская «собака» обросла легендами, говорили даже, что я кому-то ухо откусил. Я полетел в Швейцарию на последние деньги и с огромной цепью в чемодане, чтобы 31 марта приковать себя к Кунстхаузу. Пришел в музей на рекогносцировку. Помпезное сооружение, лестница в три пролёта, белоснежный мрамор с красной ковровой дорожкой... Саша Шумов, русский критик, с чьей подачи здесь организовывали «собаку», менялся в лице: был то в цвет дорожки, то в цвет мрамора - глаза бегали, мямлил. И тут я понял, что это – полнейшая авантюра, ничего не было согласовано! Вляпался, короче. Еще и за границей. Но это меня разозлило по-хорошему, раззадорило. Думаю, я вам сейчас покажу! Но при этом совершенно не знал, что конкретно буду делать. Пошел искать себе место на музейных просторах. Как-то неумело, понарошку будто бы раздумывая: за этой колонной буду собачку изображать, или вот тут, за этой статуей. Но потом идея пришла сама: я перекрою вход в этот ваш прекрасный швейцарский музей. И всё сразу же стало просто и понятно. Пошел в хозяйственный магазин и купил хитрую, правильную штуку, дугу с болтом - замок, который просто так не снимешь. Нарезной карабин. Мне нужно было цепь с этой штукой соединить – и всё. Капут алюминиевым дверям. 

В 19:00 приезжаем в музей и прячемся за скульптурой Марини «Падающий всадник». В 19:30 раздеваюсь, обмазываюсь жиром для подводного плавания, обматываю скотчем коленки. С тоской смотрю на огни кофеен, где пьют горячий глинтвейн, играет музыка, и так уютно там… И зачем мне это всё? Ближе к 20:00 вылезаем из засады, и гремя цепью шествуем к входу. Ощущения – аккурат перед казнью. По дороге натыкаемся на мэра Цюриха: «Здрасьте!», говорю. В ответ европейская вежливая сдержанность – шастает экспозиция, ну мало ли. Настраиваюсь. Как начать? Не знаю. Сердце бешено колотиться – не знаю! - скользкий мрамор, тишина, двери – не знаю! – выбегаю, врезаюсь в камеру. Вот и появление эффектное. Оператор неловко валится на землю, покусываю его. Двери надёжно заперты. Вою. Рычу. Собирается толпа. Худые мужчины в элегантных пальто, женщины в прическах и на шпильках - эстеблишмент с золочеными пригласительными хочет попасть на вернисаж. Держу оборону. Скольжу, оставляя жир на их холеных руках (кто-то написал потом, что у советских людей от голода уже выделяется нездоровый вонючий жир – а жир-то швейцарский был, между прочим). Вижу известного немецкого художника в замшевой курточке – ну, брат по цеху, поймет – валю на землю. Охранники музея сдуру в это время открыли черный ход, который до этого лет двадцать не работал: а там провода, паутина, залежи какие-то. И часть публики пробиралась через него, спотыкаясь и ломая ноги. А моей беготне конца и края нет: прибывают новые и новые люди, журналисты. Вечная беда с финалом. А я уже весь горю, задыхаюсь, не понимаю – что делать? Заканчивать надо – но как??? Не поклониться же и сказать: «Спасибо за внимание!». Думаю – ну всё, потеряю сознание или умру тогда. И тут – мольбы услышаны – приезжает полиция. Долго присматриваются. Им объясняют – мол, художник. Я принципиально сижу на земле, лаю. Меня арестовывают, затем так на четвереньках и ведут в тюрьму – победа! Полицейские к отряду человекообразных меня не причисляют, я – собака! Аплодисменты. Кто-то кричит вслед: «Оставьте его – он самый интересный экспонат на выставке!». Занавес. 

Шумов рассказывает, что теперь меня упоминают там в каждой статье про современное искусство. Швейцарцам скучно живется - они любят, когда их кусают.

 

Человек.dog

Как-то позвонили из театра Практика: будем делать про вас спектакль в рамках проекта Человек.doc. Мы начали работать – у меня брали многочасовые интервью, а потом из полученного материала делали сценический текст. Потом мне его нужно было выучить и играть самого себя. Откровенно, без прикрас анализируя собственную жизнь. Разговор публичный, но требующий внутреннего взгляда на себя, как бы без посторонних глаз, -взгляда медитирующего человека, абстрагировавшегося от реакции окружающих. Задача трудная. А со мной еще приключилась моя детская театральная беда: текст в голове не укладывался, я быстро переходил на свой собственный язык – ничего не получалось. Режиссер Эдик Бояков уже не знал, что со мной делать. Говорю, пусть тогда актёр играет. И могу вам сказать, Антон Кукушкин в «Игре на барабанах» сделал что-то невероятное: перенял мои интонации, мимику – вжился в меня так, что на время спектакля действительно становится мной. Мне первые разы было жутко смотреть, не по себе. В психологии есть такая практика - отсекание прошлого: когда ты слышишь описание своей жизни из уст другого человека, и совершается некий перенос. Обнуление. Под занавес премьеры у меня было ощущение, что я умер. Всё отговорило – и началось заново. И теперь, если я рассказываю о прошлом – это для меня не моя жизнь, а написанная кем-то история.

А собакой мне было суждено стать: мама меня рожала 15 апреля 1961 года, и медсестры в больнице шумели, активно обсуждая полёт Гагарина в космос. И она всё время думала: «Человек в космосе? Нет, не может быть. Это собака! Зачем бы они его туда отправили? Что там человеку делать одному?», - тогда ведь без конца собак запускали... И на фоне этих мыслей появился я.