Честное пионерское

Полина
Кизилова Полина Кизилова

Список литературы о лете

21 августа 2024 20:56
Говорят, что август – как вечер воскресенья. При этом август – это все-таки лето, и его важно не упустить. И что может быть лучше, чем сесть вечером с книгой про это самое лето и наконец прочувствовать его. За каждой книгой - история. Внутри и вокруг нее. Стажер «РП» Полина Кизилова в последний месяц каникул перечитала кое-что о лете и передает эстафету читателям «РП». Выбирайте.
 




«Дверь в лето» Роберта Энсона, 1957
 
По опросам читателей журнала Locus, с 1975 по 1998 года эта книга находилась в списке лучших научно-фантастических романов. Об идеи её создания автор рассказывал: «Когда мы жили в Колорадо, там выпал снег. Наш кот — а я кошатник — захотел выйти из дома, и я открыл ему дверь, но он не выходил. Просто продолжал вопить. До этого он видел снег, и я не мог понять, что случилось. Я снова и снова открывал перед ним другие двери, а он опять не выходил. Потом Джинни сказала: «О, он ищет дверь в лето». Я махнул на кота рукой, попросил её не говорить больше ни слова и написал роман «Дверь в лето» за 13 дней».
 
В романе есть место всему – и идеям путешествия во времени, и концепции крионики, и попытке осмыслить развитие мира, понимание будущего и прошлого. При этом он отражает желание каждого найти спокойствие и умиротворение, уют и тепло, попасть в мир, где нет ненависти и обид.



 
Той зимой Пит взял за правило подходить к своей двери, обнюхивать ее — и поворачивать обратно. Его, видите ли, не устраивало противное белое вещество, покрывавшее землю и все вокруг. Он начинал приставать ко мне, чтобы я открыл ему человечью дверь, ибо был твердо убежден: хоть одна из дверей да должна открываться в лето. Поэтому всякий раз мне приходилось обходить вместе с ним все одиннадцать дверей и приоткрывать их по очереди, дабы он убедился, что за каждой из них та же зима. И с каждым новым разочарованием росло его недовольство мною. И все-таки он оставался дома до тех пор, пока гидравлика естества не понуждала его выходить наружу. Когда он возвращался, льдинки на лапах стучали по полу, словно башмаки на деревянной подошве. Он свирепо посматривал на меня и отказывался мурлыкать, пока не слизывал льдинки, после чего милостиво прощал меня — до следующего раза. Но он никогда не прекращал искать Дверь в Лето… Однако Пит, как подобает настоящему коту, предпочитает выходить на улицу. И он не оставил надежду, что одна из дверей, которую ему еще не открывали, все-таки должна быть Дверью в Лето. Знаете, я думаю, что он прав.
 


… м-м, видишь ли, мытье посуды – работа тонкая, не то, что класть кирпичи, или водить трактор. Здесь слишком много вариантов, и поэтому надо работать с умом.
– Великий боже! Наконец-то хоть один мужчина понял, что такое домашняя работа.
 


Мне хотелось создать агрегат, который мог бы выполнять любую работу по дому – не только уборку и приготовление пищи, но и более сложную: менять грудным детям подгузники или заправлять новую ленту в пишущую машинку. Я хотел, чтобы вместо одноцелевых «горничных», «Вилли-окномоев», «нянек Нэнси», «огородников Гессов» любая семья была бы в состоянии купить одну машину, и по цене, ну скажем, хорошего автомобиля. А делать такая машина могла бы все – как слуги-китайцы, правда известные моему поколению только по книгам.
Создание такой машины было бы равносильно появлению нового «Манифеста об освобождении рабов». Мне хотелось опровергнуть старую истину: «домашнюю работу никогда не переделаешь». Нудная, тяжелая, однообразная работа по дому оскорбляла мои чувства инженера.
 

 
– Дэн, милый, у тебя задатки великого человека... и мне кажется, я именно та женщина, которая положет тебе им стать.
–  Конечно ты - и никто больше!
–  Ну-ну, милый. Но я не собираюсь тут же выскакивать за тебя замуж. Мне не хочется обременять тебя детьми и всем, что сопутствует семейной жизни. Я стану работать вместе с тобой и добьюсь, чтобы наша фирма процветала. А уж потом мы поженимся.
Я попытался возражать, но она оставалась непреклонной:
Нет, дорогой. Впереди у нас - долгий путь. Фирма «Горничная» станет такой же известной, как «Дженерал электрик». И тогда мы поженимся, я плюну на бизнес и целиком посвящу себя заботам о тебе. Но сначала я должна подумать о твоем благополучии - ради нашего общего будущего. Верь мне, милый.
Ну я и верил. Она не позволила мне приобрести дорогое обручальное кольцо, что я присмотрел для нашей помолвки; вместо этого я переписал на ее имя часть моих акций. Правда, сейчас я не очень-то уверен, кто из нас первый предложил заменить кольцо акциями.
 

 
Майлз с недоверием осмотрел первого «Фрэнка». Он внимательно наблюдал, как «Фрэнк» смешал мартини и подал нам стаканы, потом вытряхнул и тщательно протер пепельницы (не прикоснувшись к тем, что стояли чистыми), открыл окно и закрепил рамы, подъехал к книжному шкафу, вытер пыль с книг и снова аккуратно расставил их по полкам.
– Много вермута, – сделав глоток, сказал Майлз.
– Именно так мне и нравится. Но можно научить его смешивать и в твоем вкусе. У него еще не задействовано много трубок.
Майлз сделал еще глоток.
– Как скоро его можно пустить в производство?
 

 
Вообще человечество делится на «кошатников» и прочих. Причем прочих по-давляющее большинство. Даже если они и прикидываются из вежливости (или по другим причинам), будто любят кошек, то тут же выдают себя с головой; надо знать, как обращаться с кошками! Кошачий протокол гораздо строже дипло-матического - в его основе чувство собственного достоинства и взаимное ува-жение. В нем есть что-то от Dignidad de hombre" латиноамериканцев, на что по-сягнуть можно только с риском для жизни. Кошки напрочь лишены чувства юмора, они непомерно эгоистичны и очень обидчивы.
Мне легче доказать человеку, который не любит острых сыров, преимущество рокфора перед швейцарским, чем найти логическое объяснение тому, что я трачу столько времени на возню с котом. Тем не менее я вполне понимаю китайского мандарина - того, кто отрезал рукав халата, покрытого бесценной вы-шивкой, потому, что на нем спал котенок.
Белл стремилась показать, как она «любит» Пита, играя с ним, словно с собакой... и он ее, конечно, царапал.
 

 
И тут я прибыл. Я упал с высоты фута в четыре, но, поскольку не был готов к падению, шлепнулся на землю, как мешок с картошкой.
- Откуда, черт побери, вы взялись? - спросил меня кто-то.
Я приподнялся и обнаружил, что сижу на гравии, присыпанном сосновыми иголками. Около меня стоял подбоченившись мужчина лет сорока, лысый, ху-дощавый, но хорошо сложенный. У него был умный, проницательный взгляд, приятное выражение лица. Но сейчас он выглядел рассерженным. Рядом с мужчиной стояла симпатичная женщина гораздо моложе его. Она молча, широко раскрытыми глазами смотрела на меня.
- Где я? - глупо спросил я.
Я бы мог спросить: «В когда я?» - но это звучало бы еще глупее, да я и не подумал о таком вопросе. Одного взгляда на них было достаточно, чтобы с уверенностью сказать - попал я не в 1970 год. Но и в 2001-м я не остался, судя по их внешнему виду. В 2001-м так одевались разве что для пляжа, а на этой парочке не было ничего, даже стиктайтского костюма, - только ровный слой загара. Но они, казалось, не стеснялись своей наготы и держались вполне непринужденно. Итак, я, должно быть, попал не туда.
- Я же первый задал вам вопрос, - возразил он. - Я спросил, как вы сюда попали. - Он взглянул наверх. - Ваш парашют не застрял в ветвях деревьев?
Во всяком случае, что вы здесь делаете? Эта территория - частная собственность, там висит объявление. Вы нарушили право владения. И для чего вам этот карнавальный костюм?
По-моему, у меня-то с одеждой все было в порядке, особенно если учесть, как они сами были одеты, точнее, как они совсем не были одеты. Но я не ответил: другие времена, другие обычаи. Похоже, здесь меня ожидали неприятности.
 
 
 
 


«Аня из Зеленых Мезонинов» Люси Мод Монтгомери, 1908
 
Невероятно добрая книга рассказывает историю девочки-сироты, которую удочеряют одинокие брат и сестра Мэтью и Марилла. Аня отличается ярким воображением, сильной разговорчивостью и умением постоянно находить приключения на свою голову. Она невероятно оптимистична и чувствительна, влюблена в жизнь и наслаждается каждой её минутой: «Человек не может очень долго оставаться печальным в таком интересном мире, ведь правда?» Деревня Авонлея становится для Ани особенным местом, где она встречает не только близкую подругу, но и будущую любовь.
 
События разворачиваются в конце 19 века на живописном острове принца Эдуарда, который существует и в действительности. Ферма «Грин-Гейблс» («Зелёные Мезонины»), принадлежавшая кузену писательницы Люси Мод Монтгомери, была превращена в музей, куда съезжается много поклонников произведения. У этого романа есть ещё 7 книг, продолжающих историю Ани Ширли, в каждой из которых она становится всё старше.
 



— Да, рыжие, — сказала она с покорностью судьбе. — Теперь вы понимаете, почему я не могу быть совершенно счастлива? Никто не смог бы, если бы у него были рыжие волосы. Я не расстраиваюсь так глубоко из-за других вещей... веснушки, зеленые глаза и то, что я такая худая. Я могу вообразить, что всего этого нет. Я могу вообразить, что у меня цвет лица как лепестки розы и прелестные лучистые фиалковые глаза. Но я не могу даже в воображении избавиться от рыжих волос. Я очень стараюсь. Я повторяю себе: теперь у меня блестящие черные волосы, черные, как вороново крыло. Но все напрасно, я знаю, что они просто рыжие, и это разбивает мне сердце. Это будет трагедия всей моей жизни. Я читала однажды в романе о девушке, у которой была трагедия всей ее жизни, но это не были рыжие волосы. У нее были золотые локоны, струившиеся с ее алебастрового чела. Что это такое — алебастровое чело? Мне так и не удалось выяснить. Вы не могли бы мне объяснить? 
— Мм... нет, боюсь, что не могу, — отвечал Мэтью, у которого начинала идти кругом голова. Он чувствовал себя так же, как однажды в своей безрассудной юности, когда на пикнике другой мальчик уговорил его прокатиться на карусели. 


 
Аня бросилась к двери, с оживленным лицом и сияющими глазами. Но на самом пороге она внезапно остановилась, круто повернула назад и села возле стола, выражение восторга исчезло с ее лица, словно его сдул ветер. 
— Ну, что еще случилось? — спросила Марилла. 
— Я не осмеливаюсь выйти, — сказала Аня тоном мученика, отрекающегося от всех земных радостей. — Если я не могу остаться здесь, мне не стоит влюбляться в Зеленые Мезонины. А если я выйду и познакомлюсь со всеми этими деревьями, цветами, и с садом, и с ручьем, я не смогу не полюбить их. Мне и так тяжело на душе, и я не хочу, чтобы стало еще тяжелее. Мне так хочется выйти — все, кажется, зовет меня: "Аня, Аня, выйди к нам! Аня, Аня, мы хотим поиграть с тобой!" — но лучше не делать этого. Не стоит влюбляться в то, от чего предстоит быть оторванным навсегда, ведь так? И так тяжело удержаться и не полюбить, правда? Вот почему я была так рада, когда думала, что останусь здесь. Я думала, что здесь так много всего, что можно полюбить, и ничто не помешает мне. Но этот краткий сон миновал. Теперь я примирилась с моим роком, так что мне лучше не выходить. Иначе, боюсь, я не сумею снова с ним примириться. Как зовут этот цветок в горшке на подоконнике, скажите, пожалуйста? 
— Это герань. 
— О, я не имею в виду это название. Я имею в виду имя, которое вы ей дали. Вы не дали ей имени? Тогда можно мне это сделать? Можно, я назову ее... о, дайте подумать... Милочка подойдет... можно мне называть ее Милочка, пока я здесь? О, позвольте мне ее так называть! 
— Да ради Бога, мне все равно. Но какой же смысл в том, чтобы давать имя герани? 
— О, я люблю, чтобы предметы имели имена, даже если это только герань. Это делает их больше похожими на людей. Откуда вы знаете, что не задеваете чувства герани, когда называете ее просто «герань» и никак больше? Ведь вам не понравилось бы, если бы вас всегда называли просто женщиной. 


 
—Опять мусор!— сказала Марилла, чье эстетическое чувство не было слишком развито. — Заваливаешь свою комнату всем, что тащишь с улицы. Спальня — для того чтобы спать. 
—И видеть сны, Марилла. Ведь сны снятся гораздо лучше в комнате, где есть красивые вещи. Я поставлю эти ветки в старый голубой кувшин у себя на столе. 
— Смотри только не сори листьями на лестнице. Я поеду сегодня в Кармоди на собрание благотворительного общества, Аня, и скорее всего вернусь уже затемно. Тебе придется накрыть к ужину для Мэтью и Джерри, так что не забудь заварить чай заранее, прежде чем сядете за стол, а не как прошлый раз. 
 

 
Все великие события тесно переплетаются с событиями незначительными. На первый̆ взгляд может показаться невероятным, что решение очередного премьер-министра Канады включить остров Принца Эдуарда в маршрут своей официальной̆ поездки по стране могло иметь важное, или вообще какое бы то ни было, значение в судьбе маленькой̆ Ани Ширли из Зеленых Мезонинов. Но случилось именно так. 
Было это в январе. Премьер приехал, чтобы обратиться к своим верным сторонникам, а также к тем из противников, которые решили принять участие в огромном митинге, устраиваемом в Шарлоттауне. Большинство жителей̆ Авонлеи принадлежало к числу политических сторонников премьера, и поэтому в день митинга почти все мужчины и огромное большинство женщин отправились в город, лежавший̆ за тридцать миль от Авонлеи. Миссис Рейчел Линд отправилась вместе со всеми. Миссис Рейчел Линд была завзятым политиком и считала, что политическое собрание не может обойтись без ее присутствия, хотя она и принадлежала к противникам премьера. А потому она отправилась в город и взяла с собой̆ мужа — Томас мог пригодиться, чтобы приглядеть за лошадью, — и Мариллу Касберт. Марилла в глубине души тоже живо интересовалась политикой̆ и, рассудив, что это, вероятно, единственный̆ шанс для нее увидеть настоящего живого премьера, быстро ухватилась за представившуюся возможность, оставив дом на целые сутки на попечение Ани и Мэтью. 


  
На следующее утро, после завтрака, когда Аня мыла посуду в буфетной̆ при кухне, Мэтью, направлявшийся в амбар, остановился и опять сказал Марилле: 
— Я думаю, ты должна позволить Ане пойти на концерт, Марилла. 
На мгновение лицо Мариллы приобрело выражение, которое невозможно описать словами. Затем она покорилась неизбежному и сказала язвительно: 
— Очень хорошо, пусть она идет, если ничто другое тебя удовлетворить не может.
В ту же минуту Аня вылетела из буфетной̆ с мокрой̆ тряпкой̆ в руке:
— Ах, Марилла, повторите еще раз эти благословенные слова!
— Хватит того, что я их один раз сказала. Этим ты обязана Мэтью, и я умываю руки в 
этом деле. Если ты схватишь воспаление легких, когда будешь спать в чужой̆ постели или выйдешь среди ночи на мороз из душного, жаркого зала, вини не меня, вини Мэтью. Аня, у тебя течет с грязной̆ тряпки на пол! Никогда не видела такого неаккуратного ребенка! 
— О, я знаю, что я сущее наказание для вас, Марилла, — сказала Аня с раскаянием. — Я делаю так много ошибок. Но только подумайте обо всех тех ошибках, которые я не совершила, хотя и могла. 
 
 



Рэй Бредбери «Вино из одуванчиков», 1957
 
«Вино из одуванчиков. Сами эти слова — точно лето на языке. Вино из одуванчиков — пойманное и закупоренное в бутылке лето». Так говорит главный герой повести Дуглас Сполдинг, являющийся прототипом самого Брэдбери. Его история разворачивается летом 1928 года в выдуманном городке Гринтауне, который слижком уж похож на родной город писателя. Брэдбери утверждал, что всё описанное, вплоть до мелочей, существовало в действительности: «А главное, существовал ли тот большой дом, где жили дедушка с бабушкой, и квартиранты, и дяди, и тети? Я уже ответил на этот вопрос. И овраг — тоже реальный, глубокий и темный по ночам? Да, он такой. До сих пор. Несколько лет назад я свозил туда дочерей и перед поездкой опасался, что за прошедшие годы овраг обмелел. С облегчением и радостью сообщаю, что он еще глубже, темнее и таинственнее, чем прежде». 
 
У повести есть продолжение в виде романа «Лето, прощай!», который был опубликован почти полвека спустя. Вместе с романом «Надвигается беда» три этих произведения – трилогия воспоминаний Брэдбери о детстве.
 
«Вино из одуванчиков» – это история детских приключений, полная невинности и беззаботности, в которой при этом есть место рассуждениям о жизни, о восприятии мира детьми и позиции взрослых, которые примиряют читателей со смертью. 
 

 
Разве могут быть в глазах ребенка уродливыми поезда и товарные вагоны, запах угля и огонь? С уродливостью мы сталкиваемся в более позднюю пору и начинаем всячески ее избегать. Считать товарные вагоны — первейшее занятие для мальчишек. Это взрослые бесятся и улюлюкают при виде поезда, который преграждает им дорогу, а мальчишки восторженно считают прикатившие издалека вагоны и выкликают их названия.
К тому же именно сюда, в это самое, якобы уродливое, депо прибывали аттракционы и цирки со слонами, которые в пять утра в темноте поливали могучими едкими струями мостовые.
А что до угля из порта, то каждую осень я спускался в подвал в ожидании грузовика с железным желобом, по которому с лязгом съезжала тонна красивейших метеоров, падающих в мой подвал из глубокого космоса, угрожая похоронить меня под грудой черных сокровищ.
 

 
Впереди целое лето, день за днем, предстояло вычеркнуть из календаря. Он представил, что его руки, как у богини Шивы из путеводителя, мечутся во все стороны, обрывая кисленькие яблочки, персики и черные сливы. Он облачится в листву дерев и кустарников, окунется в речные воды. Он не без удовольствия будет примерзать к заиндевелым дверцам ледника. Он будет радостно поджариваться на бабушкиной кухне за компанию с целым десятком тыщ курочек.
Но сейчас ему предстояла привычная задача.
Раз в неделю ему разрешалось оставить на одну ночь папу, маму и младшего братишку Тома в домике по соседству и прибежать сюда, взлететь по мрачной винтовой лестнице под бабушкин-дедушкин купол, укладываясь спать в этой колдовской башне, среди раскатов грома и призраков, чтобы пробудиться до хрустального перезвона молочных бутылей и сотворить свой чародейский обряд.
Он встал во тьме перед распахнутым окном, сделал глубокий вдох и выдохнул.
Тут же погасли уличные фонари, словно свечки на черном пироге. Он выдыхал снова и снова — стали исчезать звезды.
Дуглас улыбался, указуя пальчиком.
Туда и туда. Теперь — сюда и сюда…
На сумрачной предутренней земле прорезывались желтые квадратики. Вдруг в предрассветном далеке зажглась россыпь окон.
— Все зевнули. Хором! И встали.
Большой дом под его ногами пришел в движение.


 
— Деда, вылавливай зубы из стакана! — Он выдержал должную паузу. — Бабуля, прабабушка, принимайтесь печь горячие блинчики!
Сквозняк разнес теплое благоухание текучей блинной массы по коридорам, дразня ароматом постояльцев, тетушек, дядюшек и кузенов в гостевых опочивальнях.
— Улица Всех-Превсех Стариков и Старушек, просыпайся! Мисс Элен Лумис, полковник Фрилей, миссис Бентли! Ну-ка, прокашлялись! Встали с постели! Приняли пилюли! И — ходу! Мистер Джонас, запрягайте свою лошадку, выкатывайте свой фургон с добром!
 
 
 
— Почему ты не хочешь понять, — вопрошал Дуглас, — что ходить в прошлогодних кроссовках просто невозможно?!
Прошлогодние изнутри уже омертвели. Они были превосходны, когда он начал их носить в прошлом году. Но каждый год к исходу лета ты всегда обнаруживаешь, нет, ты всегда знал, что не сможешь в них перемахивать через реки, деревья и дома, ибо они омертвели. А этот год — новый, и он чувствовал, что на этот раз в новой паре обуви ему будет под силу все на свете.
Они поднимались по ступенькам своего дома.
— Прибереги свои деньги, — посоветовал папа. — Через пять-шесть недель…
— Лето же кончится!
В темноте Том уснул, а Дуглас лежал, разглядывая свои ступни в лунном свете, далеко, на том краю кровати, избавленные от железных ботинок — громоздких глыб зимы.
— Причины. Нужно придумать, почему мне до зарезу нужны тенниски.
 

 
– Дуг, да что с тобой?
Дуглас издал дикий вопль, сгреб Тома в охапку, и они вновь покатились по земле.
– Дуг, ты спятил?
– Спятил!
Они катились по склону холма, солнце горело у них в глазах и во рту, точно осколки лимонно – желтого стекла; они задыхались, как рыбы, выброшенные из воды, и хохотали до слез.
– Дуг, ты не рехнулся?
– – Нет, нет, нет, нет!
Дуглас зажмурился: в темноте мягко ступали пятнистые леопарды.
– Том! – И тише: – Том… Как по – твоему, все люди знают… знают, что они… живые?
– Ясно, знают! А ты как думал? Леопарды неслышно прошли дальше во тьму, и глаза уже не могли за ними уследить.
– Хорошо бы так, – прошептал Дуглас. – Хорошо бы все знали.
Он открыл глаза. Отец, подбоченясь, стоял высоко над ним и смеялся; голова его упиралась в зеленолистый небосвод. Глаза их встретились.
Дуглас встрепенулся. Папа знает, понял он. Все так и было задумано.
Он нарочно привез нас сюда, чтобы это со мной случилось! Он тоже в заговоре, он все знает! И теперь он знает, что и я уже знаю.
 

 
Может быть, просто старуха пытается уверить себя, что и у нее было прошлое? В конце концов, что минуло, того больше нет и никогда не будет.
Человек живет сегодня. Может, она и была когда – то девочкой, но теперь это уже все равно. Детство миновало, и его больше не вернуть.
В комнату дохнул ночной ветер. Белая занавеска  трепетала на темной трости, что стояла у стены рядом со всякой всячиной, копившейся долгие годы. Порыв ветра качнул трость, и она с негромким стуком упала прямо в пятно лунного света на полу. Сверкнул золотой набалдашник. Это была парадная трость ее покойного мужа. Казалось, он указывает ею сейчас на миссис Бентли, как это бывало, когда они – очень редко! – ссорились и он увещевал ее своим мягким, печальным и рассудительным голосом.
– Дети правы, – сказал бы он ей. – Они у тебя ничего не украли, дорогая. Все это уже не принадлежит тебе. Оно принадлежало той, другой тебе, и это было так давно.
 

 
– Когда мне будет семнадцать, я поеду в Цинциннати и поступлю пожарником на железную дорогу, – объявил Чарли Вудмен.
– А у меня есть дядя в Нью-Йорке, – сказал Джим. – Я поеду в Нью-Йорк, буду печатником.
Дуглас не стал спрашивать, что задумали другие. Он уже слышал, как поют свою песнь поезда, видел лица друзей – они прижались к окнам, уплывают на вагонных площадках. Они ускользают, одно за другим. И остаются пустые пути, летнее небо, и сам он, в другом поезде, едет совсем не туда.
Земля повернулась у него под ногами, тени ребят соскользнули с травы, и вокруг потемнело.
Он проглотил ком, застрявший в горле, издал дикий вопль, замахнулся кулаком и с силой послал в небо воображаемый мяч.
– Кто прибежит домой последним, тот носорожий хвост!
 

  
Я тебе скажу, в чем твоя ошибка, Лео: ты забыл главное – рано или поздно всем придется вылезать из этой штуки и опять мыть грязную посуду и стелить постели. Конечно, пока сидишь там внутри, закат длится чуть не целую вечность, и воздух такой душистый, так тепло и хорошо. И все, что хотелось бы продлить, в самом деле длится и длится. А дома дети ждут обеда, и у них оборваны пуговицы. И потом, давай говорить честно: сколько времени можно смотреть на закат? И кому нужно, чтобы закат продолжался целую вечность? И кому нужно вечное тепло? Кому нужен вечный аромат? Ведь ко всему этому привыкаешь и уже просто перестаешь замечать. Закатом хорошо любоваться минуту, ну две. А потом хочется чего-нибудь другого. Уж так устроен человек, Лео. Как ты мог про это забыть?
 
 

 
Анатолий Рыбаков «Кортик», 1948
 
Повесть написана в лучших традициях приключенческих романов Жуля Верна. Здесь можно встретить и жестоких авантюристов, и любознательных пионеров – искателей приключений. Главные герои  Миша Поляков и его друзья Гена и Слава стали кумирами целого поколения советских школьников. Они самоотверженные, любопытные пионеры, желающие восстановить справедливость и готовые постоять друг за друга. 
 

– Только помни, Мишка, – сказал Полевой, – жизнь – как море. Для себя жить захочешь – будешь как одинокий рыбак в негодной лодчонке: к мелководью жаться, на один и тот же берег смотреть да затыкать пробоины рваными штанами. А будешь жить для народа – на большом корабле поплывешь, на широкий простор выйдешь. Никакие бури не страшны, весь мир перед тобой! Ты за товарищей, а товарищи за тебя. Понял? Вот и хорошо!

 
Кортик – это стальной клинок, который находит Миша у своего соседа-матроса. Позже пионер узнаёт о таинственной пластине внутри кортика с зашифрованной информацией, с помощью которой можно найти сокровища.  Интересно, что идеей для повести стал случай из собственного детства автора, когда незнакомый матрос подарил ему старый кортик. Этот эпизод стал завязкой в романе. Вымышленный город Ревск также, по словам автора, имеет прототип город Сновск.
 
События повести разворачиваются во время Гражданской войны 1921 года в России. При этом и несмотря на это она также даёт прочувствовать атмосферу лета, веселья, ребячества и юношеской безмятежности. 

 
  

Никто судьбы своей̆ не знает, тем более война... Так вот бери... — Он протянул Мише кортик. — Вернусь с фронта — займусь этим кортиком, а не вернусь... — Он подмигнул Мише. — Не вернусь — значит, память обо мне останется.
Миша взял кортик.
— Что же ты молчишь? — спросил Полевой. — Может быть, боишься?
 

 
Пшеница стояла высокая, неподвижная. Мальчики рвали колосья и жевали зерна, ожесточенно сплевывая пристающую к небу шелуху. В пшенице что-то шелестело. Испуганные птицы вылетали из-под ног.
Вот и река. Приятели разделись, на песчаном берегу и бросились в воду, поднимая фонтаны брызг. Они плавали, ныряли, боролись, прыгали с шаткого деревянного моста, потом вылезли на берег и зарылись в горячий песок.


 
— А в Москве есть река? — спросил Генка.
— Есть. Москва-река. Я тебе уже тысячу раз говорил.
— Так по городу и течет? Как же в ней купаются?
— Очень просто: в трусиках. Без трусов тебя к Москве-реке за версту не подпустят. Специально конная милиция смотрит. Генка недоверчиво ухмыльнулся.
— Чего ты ухмыляешься? — рассердился Миша. — Ты, кроме своего Ревска, не видал ничего, а
ухмыляешься!
 

 
 
— Не шуми: дедушка спит, — предупредила бабушка.
— Я тихо, — ответил Миша.
Он вошел в зал и спрятал кортик под валик дивана. Как только бабушка уйдет со двора, он 
положит его обратно под будку. В крайнем случае вечером, когда стемнеет.
В доме тишина. Только тикают стенные часы да жужжит муха на окне. Чем бы заняться?
Миша подошел к комнате дяди Сени. За дверью слышались покашливание, шелест бумаги. Миша 
открыл дверь:
— Дядя Сеня, почему моряки носят кортики?
Дядя Сеня лежал на узкой смятой койке и читал. Он посмотрел на Мишу поверх пенсне:
— Какие моряки? Какие кортики?
— Как это “какие”? Ведь только моряки носят кортики. Почему? — Миша уселся на стуле с 
твердым намерением не уходить до самого обеда.
— Не знаю, — нетерпеливо ответил дядя Сеня. — Форма такая... Все у тебя?
Этот вопрос означал, что Мише надо убираться вон.
— Разрешите, я немного посижу? Я буду тихо-тихо.
— Только не мешай. — Дядя Сеня углубился в книгу.
Маленькая комната у дяди Сени: кровать, книжный шкаф, на письменном столе чернильница в 
виде пистолета. Если нажать на курок, она открывается. Хорошо иметь такую чернильницу! Вот бы ребята в школе позавидовали! 
 

 
— Знаешь новость? — спросил Генка.
— Какую?
— Так я тебе и сказал! 
— Дело твое. Только какой же из тебя разведчик? Там ты тоже будешь все от меня скрывать? 
Угроза, скрытая в Мишиных словах, подействовала на Генку. Теперь, после похищения мяса, у него одна дорога — в разведчики. Значит, надо подчиняться. 
— Сейчас у нас был один мужик из Носовки, говорит, что банда Никитского совсем близко. — Ну и что же? — яростно разжевывая мясо, спросил Миша.
— Как — что? Они могут напасть на Ревск.
Миша расхохотался: 
— И ты поверил? Эх ты, а еще разведчик!
— А что? — смутился Генка.
— Никитский теперь возле Чернигова. На нас он никак не может напасть, потому что у нас 
гарнизон. Понятно? Гар-ни-зон.
— Что такое гарнизон?
— Гарнизон не знаешь? Это... как бы тебе сказать... это...
— Тише! Слышишь? — прошептал вдруг Генка.
Миша перестал жевать и прислушался. Где-то за домами раздавались выстрелы и тонули в синем 
куполе неба. Завыл на станции гудок. Торопясь и захлебываясь, затараторил пулемет. Мальчики испуганно притаились, потом раздвинули листву и выглянули из шалаша. 
Дорога на Носовку была покрыта облаками пыли, на станции шла стрельба, и через несколько минут по опустевшей улице с гиком и нагаечным свистом пронеслись всадники в барашковых шапках с красным верхом. В город ворвались белые. 
 

 
Кончался август. Зябнувшие бульвары закутывались в яркие ковры опавших листьев. Паутина плыла в воздухе, пропитанная мягким ароматом уходящего лета. 
Миша, Генка и Слава подошли к Новодевичьему монастырю. 
В расщелинах высокой стены гнездились галки. Их громкий крик оглашал пустынное кладбище. Унылая травка на могильных холмиках высохла и пожелтела. Металлические решетки вздрагивали, колеблемые резкими порывами ветра. 
— Придется подождать, — сказал Миша, — они, наверное, скоро придут.
Друзья уселись на припавшую к земле скамейку.
— Половину покойников хоронят живыми, — объявил Генка, поглядывая на могилы.
— Почему? — спросил Слава.
— Кажется, что человек умер, а на самом деле он заснул летаргическим сном. В могиле он 
просыпается. Пойди тогда доказывай, что ты живой.
— Это бывает, но редко.
— Наоборот, очень часто, — возразил Генка. — Нужно в покойника пропустить электрический 
ток, тогда не ошибешься.
— Новая теория доктора медицины Геннадия Петрова!
— Прием от двух до четырех.
— Смейтесь, смейтесь, — сказал Генка. — Похоронят вас живыми, тогда узнаете. Смейтесь! — 
Потом нетерпеливо спросил: — Когда они придут? 
— Придут, — ответил Миша. — Раз пообещали, — значит, придут.
 

 
— Очень просто. — Миша взял в руки кортик, вынул из ножен клинок. Прежде всего клейма. Их 
три: волк, скорпион и лилия. Видите? Так вот. Волк — это клеймо золингенских мастеров в Германии. Такие клинки назывались “волчата”. Они изготовлялись до середины шестнадцатого века. 
— Есть такая марка оружия, очень знаменитая, — подтвердил Алексей Иваныч. 
— Изображением волка или собаки, — продолжал Миша, — отмечал свои клинки толедский мастер Юлиан дель Рей, Испания. 
— Крещеный мавр, — вставил Генка. 
— Он жил в конце пятнадцатого века, — продолжал Миша. — Теперь скорпион. Это — клеймо итальянских мастеров из города Милана. Наконец, лилия. Клеймо флорентийского мастера... 
— Параджини, — подсказал Генка. 
— Да, Параджини. Он тоже жил в начале шестнадцатого века. Вот что обозначают эти клейма. Они обозначают мастеров. 
— Кто же из них сделал кортик? — спросил Алексей Иваныч.
— Никто, — решительно ответил Миша.
— Почему?
— Потому что во всех книгах, которые мы прочли, написано, что кортики появились только в 
начале семнадцатого века, а все эти клейма относятся к шестнадцатому веку.
— Логично, — сказал Алексей Иваныч. — Но зачем же, в таком случае, клейма?
Миша пожал плечами:
— Этого мы не знаем.
 

  
Опасаясь, что Мария Ивановна все же пошлет Жердля к Ерофееву за мукой, Миша увел его с собой в клуб. 
Зина Круглова объясняла деревенским ребятам законы и обычаи юных пионеров. 
— “Пионер смел, честен и правдив”, — говорила Зина. — Что это значит? Это значит, что пионер ничего и никого не боится, никогда не врет, всегда говорит только одну правду. Вот что это значит. Понятно? 
Ребята молчали.
— Я спрашиваю: понятно или нет? — переспросила Зина.
— А как же отца-мать, тоже не бояться? — спросил Муха.
— Конечно, не надо.
— Выпорют! — уверенно сказал Муха.
— Если вы перед родителями ни в чем не провинились, то чего вам их бояться?
— Разбираться не станут, — сказал Муха, — выпорют, и всё. Поди потом доказывай!
— Родителей надо не бояться, а уважать, — объяснил Славка. — Понятно?
Все молчали.
— Значит, понятно? — неуверенно проговорила Зина.
— А как же, например, грозу, — спросил Жердяй, — или молнию? Ее тоже не бояться? А если 
убьет?
— Трусость и осторожность — это совсем разные вещи, — объяснила Зина. — Конечно, человек 
должен опасаться молнии, должен ее беречься, для этого и делаются громоотводы. А бояться не надо. Оттого, что будешь бояться, все равно от молнии не спасешься. 
— Разве громоотвод поможет от молнии? — улыбнулся Жердяй. — Конечно!
— Нет!
— Почему? 
 
 
 



«Солнечный удар» Ивана Бунина, 1925
 
Это рассказ о страстной любви, настигшей героев жарким летом под ярким солнцем. Герои произведения – незнакомцы, которые влюбились мимолётно, встретившись лишь однажды. 
 
— Я, кажется, пьяна... Откуда вы взялись? Три часа тому назад я даже не подозревала о вашем существовании. Я даже не знаю, где вы сели. В Самаре? Но все равно... Это у меня голова кружится или мы куда-то поворачиваем?
Впереди была темнота и огни.
 
Более того, мы даже не знаем имён персонажей, о них нам известно лишь то, что он был поручиком, а она – замужней и «маленькой безымянной женщиной».
Бунин написал этот рассказ, проживая в эмиграции во Франции.

 
  

В десять часов утра, солнечного, жаркого, счастливого, со звоном церквей, с базаром на площади перед гостиницей, с запахом сена, дегтя и опять всего того сложного и пахучего, чем пахнет русский уездный город, она, эта маленькая безымянная женщина, так и не сказавшая своего имени, шутя называвшая себя прекрасной незнакомкой, уехала. Спали мало, но утром, выйдя из-за ширмы возле кровати, в пять минут умывшись и одевшись, она была свежа, как в семнадцать лет. Смущена ли была она? Нет, очень немного. По-прежнему была проста, весела и — уже рассудительна.
— Нет, нет, милый, — сказала она в ответ на его просьбу ехать дальше вместе, — нет, вы должны остаться до следующего парохода. Если поедем вместе, все будет испорчено. Мне это будет очень неприятно. Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли обо мне подумать. Никогда ничего даже похожего на то, что случилось, со мной не было, да и не будет больше. На меня точно затмение нашло... Или, вернее, мы оба получили что-то вроде солнечного удара...
 

 
«Что за черт! — подумал он, вставая, опять принимаясь ходить по комнате и стараясь не смотреть на постель за ширмой. — Да что же это такое со мной? И что в ней особенного и что, собственно, случилось? В самом деле, точно какой-то солнечный удар! И главное, как же я проведу теперь, без нее, целый день в этом захолустье?»
Он еще помнил ее всю, со всеми малейшими ее особенностями, помнил запах ее загара и холстинкового платья, ее крепкое тело, живой, простой и веселый звук ее голоса... Чувство только что испытанных наслаждений всей ее женской прелестью было еще живо в нем необыкновенно, но теперь главным было все-таки это второе, совсем новое чувство — то странное, непонятное чувство, которого совсем не было, пока они были вместе, которого он даже предположить в себе не мог, затевая вчера это, как он думал, только забавное знакомство, и о котором уже нельзя было сказать ей теперь! «А главное, — подумал он, — ведь и никогда уже не скажешь! И что делать, как прожить этот бесконечный день, с этими воспоминаниями, с этой неразрешимой мукой, в этом богом забытом городишке над той самой сияющей Волгой, по которой унес ее этот розовый пароход!»
 

 
Нужно было спасаться, чем-нибудь занять, отвлечь себя, куда-нибудь идти. Он решительно надел картуз, взял стек, быстро прошел, звеня шпорами, по пустому коридору, сбежал по крутой лестнице на подъезд... Да, но куда идти? У подъезда стоял извозчик, молодой, в ловкой поддевке, и спокойно курил цигарку. Поручик взглянул на него растерянно и с изумлением: как это можно так спокойно сидеть на козлах, курить и вообще быть простым, беспечным, равнодушным? «Вероятно, только я один так страшно несчастен во всем этом городе», — подумал он, направляясь к базару.
 

 
И поручик как-то легко согласился с нею. В легком и счастливом духе он довез ее до пристани, — как раз к отходу розового «Самолета», — при всех поцеловал на палубе и едва успел вскочить на сходни, которые уже двинули назад.
Так же легко, беззаботно и возвратился он в гостиницу. Однако что-то уж изменилось. Номер без нее показался каким-то совсем другим, чем был при ней. Он был еще полон ею — и пуст. Это было странно! Еще пахло ее хорошим английским одеколоном, еще стояла на подносе ее недопитая чашка, а ее уже не было... И сердце поручика вдруг сжалось такой нежностью, что поручик поспешил закурить и несколько раз прошелся взад и вперед по комнате.
— Странное приключение! — сказал он вслух, смеясь и чувствуя, что на глаза его навертываются слезы. — «Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли подумать...» И уже уехала...
Ширма была отодвинута, постель еще не убрана. И он почувствовал, что просто нет сил смотреть теперь на эту постель. Он закрыл ее ширмой, затворил окна, чтобы не слышать базарного говора и скрипа колес, опустил белые пузырившиеся занавески, сел на диван... Да, вот и конец этому «дорожному приключению»! Уехала — и теперь уже далеко, сидит, вероятно, в стеклянном белом салоне или на палубе и смотрит на огромную, блестящую под солнцем реку, на встречные плоты, на желтые отмели, на сияющую даль воды и неба, на весь этот безмерный волжский простор... И прости, и уже навсегда, навеки... Потому что где же они теперь могут встретиться?
 

  
Как дико, страшно все будничное, обычное, когда сердце поражено, — да, поражено, он теперь понимал это, — этим страшным «солнечным ударом», слишком большой любовью, слишком большим счастьем! Он взглянул на чету новобрачных — молодой человек в длинном сюртуке и белом галстуке, стриженный ежиком, вытянувшийся во фронт под руку с девицей в подвенечном газе, — перевел глаза на портрет какой-то хорошенькой и задорной барышни в студенческом картузе набекрень... Потом, томясь мучительной завистью ко всем этим неизвестным ему, не страдающим людям, стал напряженно смотреть вдоль улицы.
— Куда идти? Что делать?
Улица была совершенно пуста.
 
 
 
 
«Последняя песня» Николаса Спаркса, 2009
 
История семнадцатилетней девушки Ронни, приехавшей на летние каникулы в прибрежный городок Уилмингтон к отцу, с которым не общалась три года после развода родителей.
Дочь держит обиду на отца, считая его предателем. Однако со временем ей начинает нравиться место, где она оказалась, и лишь в конце понимает, что была строга с родителем. 
 
В 2010 году в прокат вышла драма «Последняя песня», снятая по одноимённому роману. Её появлению предшествовало обращение Николасу Спарксу агента Майли Сайрус. Он сказал писателю, что певица является большой поклонницей его книг и снятых по ним фильмов и очень хотела бы стать героиней в его новой истории. Голливуд дал добро на новую картину с Майли по сценарию Спаркса. «Последняя песня» стала первым романом Спаркса, основной текст которого был написан позже сценария для фильма. Книга вышла в 2009 году, а одноименный фильм – год спустя, в 2010-м. 
 
«Последняя песня» имеет трагичную концовку, из-за чего поклонники книги не могли понять, зачем автору заканчивать роман именно так.
 
«Жизнь, – говорит Спаркс, – Как песня. В начале – это тайна, в конце – подтверждение, а в середине – все те эмоции, которые делают жизнь достойной».
 
 
Главной темой романа является любовь – многогранная, проявляющаяся в любых отношениях: в чувствах Ронни к отцу, к парню, которого она встречает в городке, к друзьям, к животным, к жизни.




 
– Мы уже все обсудили. Тебе следует провести немного времени с отцом. Он скучает.
– Но почему все лето? Почему не пару недель?
– Вам нужно побыть вместе больше, чем пару недель. Ты не видела его три года.
– Но я не виновата. Он сам от нас ушел.
– Да, но ты не подходила к телефону, когда он звонил. И каждый раз, когда приезжал в Нью-Йорк повидаться с тобой и Джоной, ты его игнорировала и таскалась по всему городу со своими друзьями.
– Не хочу его видеть. И говорить не хочу! – отрезала Ронни.
– Попытайся вести себя прилично, договорились? Твой отец хороший человек и любит тебя.
– И поэтому бросил нас?
Вместо ответа мать глянула в зеркало заднего вида.
– А ты, Джона? Ждешь не дождешься встречи с отцом?
– Шутишь? Да это потрясная идея!
– Я рада, что ты так славно настроен. Может, ты сумеешь научить этому сестру.
 

 
– Я бы тоже не хотела приезжать сюда, – согласилась Блейз. – Тут тоска зеленая.
– Сколько ты здесь живешь?
– Всю жизнь. Но я по крайней мере хоть одета классно.
Ронни купила дурацкую майку с Немо, зная, что выглядит глупо. На лотке были майки только самых больших размеров, и эта штука доходила Ронни практически до колен. Единственным преимуществом майки было то, что в ней можно незамеченной проскользнуть мимо отца. В этом Блейз оказалась права.
– Кто-то говорил, что Немо – это круто.
– Она лгала.
– Что мы тут делаем? Па, должно быть, давно ушел.
– А чем тебе тут плохо? – удивилась Блейз. – Хочешь обратно на фестиваль? И может даже, побывать в доме с привидениями?
– Нет. Но неужели здесь нечем заняться?
– Пока нет. Позже. А пока подождем.
– Чего именно?
Блейз, не отвечая, встала и повернулась лицом к потемневшей воде. Волосы развевал ветер.
 

 
- Эй, па! - позвал Джона. Он стоял в нише за пианино, глядя, как Стив несет к столу тарелки со спагетти. - На снимке ты с бабушкой и дедушкой?
- Да. Это мои па и ма.
— Я не помню этого фото. В квартире его не было.
- Оно долгое время висело в школе, в моем кабинете.
Джона кивнул и подвинулся ближе к снимку, внимательно его изучая.
- Ты, кажется, похож на деда.
Стив не знал, что ответить.
- Может быть... немного. .
- Ты по нему скучаешь?
- Он был моим па. Как ты думаешь?
- Я бы по тебе скучал.
Джона направился к столу. Стив неожиданно подумал, что день был неплох, хоть и прошел без особых событий. Утро они провели в мастерской, где Стив учил Джону резать стекло; они пообедали на крыльце сандвичами, а во второй половине дня собирали раковины. Стив пообещал, что, как только стемнеет, они с Джоной прогуляются с фонарями по берегу и посмотрят на сотни морских паучков, вылезающих по ночам из своих песчаных норок и шныряющих по песку.
 

 
Погода для запуска змеев была идеальной. Стив сидел на дюне, в двух домах от своего, наблюдая, как порхает в небе змей. Джона, как обычно полный энергии, бегал по берегу. Стив с гордостью наблюдал за сыном, изумленно припоминая, что, когда в детстве запускал змеев, ни отец, ни мать не ходили с ним.
Они были неплохими людьми. Он это знал. Они в жизни пальцем его не тронули, хорошо кормили, никогда не скандалили в его присутствии. Раз или два в год его водили к педиатру и дантисту, дома всегда было полно еды, на зиму у него имелась теплая одежда. Была и мелочь в кармане, которая выдава-лась на молоко в школе. Но отец был человеком замкнутым, а мать мало чем от него отличалась, и, видимо, в этом крылась причина их прочного брака.
 

 
Для Уилла лето проходило слишком быстро. С утра он работал в мастер-ской, свободное время проводил с Ронни, и дни летели незаметно. Вот-вот на-станет август. И он со страхом думал о том, что Ронни придется вернуться в Нью-Йорк, а ему ехать в университет.
Она стала частью его жизни, и во многих отношениях - лучшей частью.
Пусть он не всегда ее понимал, несходство характеров только укрепляло отно-шения. Они поспорили, когда Уилл настаивал на том, чтобы проводить ее в суд, от чего она решительно отказалась. Но он помнил ее удивление, когда встретил после завершения процесса с букетом цветов. Уилл знал, как расстроил ее отказ судьи снять обвинение. Следующее слушание было назначено на двадцать восьмое августа, через три дня после того, как он уедет. Но Уилл понял, что поступил правильно, когда она приняла букет и застенчиво поцело-вала его в щеку.
Ронни удивила его, устроившись в «Аквариум» на неполный рабочий день.
Она не рассказывала о своих планах и не просила замолвить за нее словечко.
Честно говоря, Уилл даже не знал, что ей нужна работа.
 

 
Ронни в отличие от некоторых не верила в чудеса. И не могла заставить себя думать, что отец каким-то образом сумеет выкарабкаться. Нет, после того, что она видела, после того, как слышала объяснения доктора, надежды не оставалось. Метастазы проникли в легкие и поджелудочную, так что надеяться было напрасно. Она смирилась, и не могла позволить себе обмануться. Ей и без того приходилось трудно, особенно по ночам, когда в доме было очень тихо, а она оставалась наедине со своими мыслями.
Нет, она молилась, чтобы Господь дал ей сил и способности не терять духа в присутствии отца, вместо того чтобы рыдать каждый раз, входя в палату. Он нуждался в ее смехе, нуждался в той дочери, какой она недавно стала.
 

 
 
Отец ужасно скучал по Джоне. И хотя сейчас отвернулся, так что она не ви-
дела его лица, все же Ронни знала, что в его глазах стоят слезы.
Отец медленно побрел к дому, откуда сразу позвонил Джоне. Ронни слы-шала, как он уверяет сына, что чувствует себя лучше, и хотя Джона, возможно, не так его поймет, все же отец был прав. Он хотел, чтобы Джона помнил радости этого лета, а не зацикливался на том, что ждет впереди.
Вечером, сидя на диване, он открыл Библию и стал читать. Теперь Ронни лучше его понимала и, сев рядом, наконец задала вопрос, не дававший покоя с тех пор, как она впервые открыла Библию.
- У тебя есть любимая глава?
- Множество. Я всегда перечитываю псалмы. Меня многому научили по-
слания Петра.
- Но ты ничего не подчеркиваешь, - удивилась она.
Отец поднял брови.
- Я просматривала Библию, пока ты был в больнице, - смутилась Ронни, - но ничего не заметила.
- Видишь ли, если бы я подчеркивал что-то важнсе, наверное, пришлось бы подчеркнуть почти все. Я столько раз читал Библию и постоянно узнавал что-то новое.
 


 Сохранять терпение, когда легко его потерять, искренность, когда легче солгать, и каждый признавал, что истинная любовь и преданность могут быть доказаны только с течением времени. 

 

- Какой у тебя любимый цвет? - спросила она однажды. Они сидели за кухонным столом, и перед Ронни лежала стопка бумаги.
Стив насмешливо улыбнулся.
- Ты об этом хотела меня спросить?
- Это всего лишь первый вопрос. У меня их много.
Отец потянулся к банке «Эншур»!, , которую Ронни поставила перед ним.
Последнее время он почти не ел твердую пищу, но сейчас отхлебнул глоток
«Эншура» - скорее для того, чтобы порадовать ее, чем от голода.
- Зеленый, - ответил он.
Она записала ответ и задала следующий вопрос:
- Сколько лет тебе было, когда ты впервые поцеловал девушку?
- Ты это серьезно? - поморщился отец.
- Пожалуйста, па, это важно!
 
  


«Летний круиз» Трумен Капоте, 2005
 
Роман, который более 50 лет считался утерянным. Сам Капоте утверждал, что уничтожил рукопись вместе с другими тетрадями с прозой во время своей вспышки самокритики. Однако, как выяснилось, когда писатель съезжал с квартиры в Бруклин-Хайтс, то попросил хозяина выкинуть все вещи и рукописи, а тот их сохранил. У него в квартире и были обнаружены документы, а затем отправлены на аукцион. Роман был опубликован в 2005 году, спустя двадцать лет после смерти Капоте. Писать «Летний круиз» Капоте начал в 1943 году, когда ему было двадцать лет.
 
В романе рассказывается история богатой красивой девушки Грейди Макнил, которая осталась на лето в Нью-Йорке, пока её родители отплыли в круиз. Она влюбляется в человека из совершенно противоположного мира – служащего автомобильной парковки. Стремясь быть независимой и получить как можно больше свободы, юная и неопытная девушка пытается прожить яркую жизнь, в которой совершает много ошибок. 

 
  
«Как-то в понедельник, когда у Клайда выходной, они пошли в тир; там он выиграл эту зажигалку и отдал Грейди. С тех пор у нее завелась привычка давать всем прикурить: было особое удовольствие в том, что ее тайна, обернувшись крошечным огоньком, вспыхивала между нею самой и кем-то еще, кто ничего не знает, но вдруг догадается…»


 
«— Надеюсь, я тебе тоже снилась?
      — Я никогда не помню, что мне снится, — ответил он и потер подбородок, будто раздумывая, не пора ли побриться. — Ну и как, удалось тебе сплавить предков?
      — Только что. Эппл попросила, чтобы я подвезла ее домой, да еще один старый друг заявился — словом, сплошная суета, я прямо из порта приехала.
      — А я тут жду, когда мой старый друг заявится, — объявил Клайд и сплюнул. — Минк. Знаешь Минка? Я тебе рассказывал, мы в армии вместе были. По случаю того, что ты только что сказала, я попросил его, чтобы он сменил меня тут. Этот ублюдок должен мне пару долларов, ну я и сказал, чтобы подежурил за меня — и тогда мы в расчете. Так что, крошка, — он протянул руку и прикоснулся к прохладному шелку ее блузки, — если он не заявится, — рука мягко скользнула по ее груди, — боюсь, я тут застряну.»
 

 
«Звонил Питер Белл. Ужин? Ну конечно, она не забыла, только где-нибудь в другом месте и, пожалуйста, не в «Плазе», и — нет, китайской кухни ей не хочется; и — нет, ну какое веселье, она совершенно одна… ах, патефон — ну да, Билли Холидей; ладно, договорились — в «Пом Суфле», ровно в семь, до встречи. Вешая трубку, Грейди загадала желание: пусть Клайд спросит, с кем она говорила.
      Но желанию этому не суждено было сбыться. Поэтому она добровольно созналась:
      — Вот это удача! Мне все-таки не придется есть в одиночестве — Питер Белл пригласил меня на ужин.
      — Угу. — Клайд рылся в пластинках. — Слушай, а «В долине красной реки» у тебя есть?
      — Никогда о такой не слышала, — резко ответила она и распахнула дверь на балкон.»
 

 
— Хочешь оскорбить меня, да? — заговорил Клайд. — Очень на тебя похоже — грубить, когда дуешься. Да уж, паршивая девчонка… — И Грейди вся засветилась в его объятиях, когда он поднял ее и поцеловал. — Все еще хочешь, чтобы я это сказал? — Голова ее откинулась на его плечо. — А я скажу! — пообещал он, погружая пальцы в ее волосы. — Только разденься — и еще как скажу!
      В гардеробной у Грейди стояло трюмо с тройным зеркалом. И, расстегивая браслет, она видела в зеркале каждое движение Клайда, который остался в соседней комнате. Он быстро разоблачился, бросая одежду прямо себе под ноги; оставшись в одних трусах, закурил и потянулся; на его теле заплясали отблески заката.
 

 
— Я не знаю, — ответила она, и в ее голосе прозвучала обиженная нотка. — А что, всегда нужно непременно собираться замуж? Наверняка бывают такие случаи, когда об этом речи не идет.
      — Бывают, но разве не являются любовь и брак непременно синонимами в сознании большинства женщин? И разумеется, мало кому из мужчин удается добиться первого, не пообещав второе, — я про любовь: если речь идет лишь о том, чтобы заставить женщину раздвинуть ноги, — она скорее всего не согласится ни за какие коврижки. Ну ладно, дорогуша, а если серьезно?
      — Хорошо, давай серьезно, хотя несерьезен здесь, по-моему, только ты: я не могу ответить на твой вопрос. Откуда у меня ответ, если я сама об этом еще никогда не думала? Ладно, милый: мы пришли сюда танцевать. Так потанцуем?
 
  
 
Жизнь по большей части настолько скучна, что и говорить не стоит, — и от возраста это не зависит. Меняя марку сигарет, переезжая в другой район, подписываясь на новую газету, влюбляясь и теряя любовь — мы легкомысленно и всерьез восстаем против неизбывной скуки повседневного существования. К несчастью, у всех зеркал предательский нрав, и на определенном этапе любой авантюры они отражают тщеславное, недовольное лицо, поэтому, спрашивая себя: «Что же я наделала?» — на самом деле она хочет спросить: «Что же я делаю?» — ведь именно так обычно и бывает.
 

 
— Можно спросить, сколько вам лет?
      Грейди показалось, будто прямо у нее перед глазами щелкнул пальцами гипнотизер; ее словно вырвали из сна, где несчастные существа, окруженные заботой, сраженные зимними холодами, горели в огненных сполохах, трепещущих, как птичьи крылья; моргнув от неожиданности, она ответила:
      — Восемнадцать.
      Вообще-то нет, пока еще нет, до него еще оставалось несколько недель, до дня ее рождения, почти два месяца еще не прожитых дней, похожих на еще не разрезанный вишневый пирог, на не поблекшие еще цветы, — и Грейди вдруг захотелось в этом признаться:
      — Вообще-то семнадцать. Восемнадцать мне будет только в октябре.
      — В семнадцать я уже вышла замуж, в восемнадцать стала матерью Иды. Так и должно быть: молодые должны жениться молодыми. И тогда мужчина начинает работать. — Голос ее звучал страстно, пожалуй даже чересчур; но огонь этот быстро угас, и снова возобладала тихая задумчивость. — Клайд обязательно женится. Об этом я могу не беспокоиться.
      Ида захихикала:
      — Ты-то можешь, а вот Клайд… ему придется побеспокоиться. Сегодня утром в супермаркете я видела Бекки, она была злая как черт. Я спросила, дорогая, что тебя так гложет? А она мне — Ида, можешь передать своему братцу, пусть катится ко всем чертям.
 

 
 
На другой день, в понедельник, началась страшная жара, которая запомнилась всем надолго. И хотя утренние газеты обещали, что будет просто «тепло и солнечно», к полудню стало уже понятно, что происходит нечто из ряда вон. У изумленных служащих, возвращавшихся после обеда в свои конторы, лица были как у испуганных детей — и они тут же начинали звонить в метеослужбу. Ближе к вечеру, когда жара сомкнула руки на горле своей жертвы, город заметался, забился, но вопль застрял у него в глотке, суета затихла, жизнь замерла, он стал похож на пересохший фонтан, этот никому не нужный монумент, — и впал в кому. Как искалеченные конечности, протягивал Сентрал-парк свои ивовые ветви, исходящие паром: он теперь напоминал поле боя, где полегло множество воинов. Обессилевшие раненые лежали рядами в мертвенно-тихой тени, а между ними, фиксируя катастрофу, с мрачными физиономиями протискивались газетные фотографы. В зоопарке из вольера со львами доносился мучительный рев.
Грейди бесцельно бродила из комнаты в комнату, и на каждом углу ей злобно подмигивали часы — они все стояли, двое показывали двенадцать, еще одни — три, а четвертые — без четверти десять.
 
 
 
 
Все статьи автора Читать все
   
лето, литература, август, любовь
Рекомендую
1 3632
Спионерить!
Оставить комментарий
 
Вам нужно войти, чтобы оставлять комментарии



Комментарии (1)

  • Алла Авдеева
    7.09.2024 17:34 Алла Авдеева
    Демют Мишель - Чужое лето. Артюр Рембо - Одно лето в аду
Классный журнал
 
Новое