Классный журнал

Лидия
Маслова

Мамашей клянется наш бедный варяг

Несмотря на настоятельную и в общем очень мудрую рекомендацию Иисуса Христа — никогда, ничем и никому не клясться, — такой энергичный коммуникативный прием, как клятва, и по сей день остается одним из главных драматургических триггеров в кинематографе. Тем более в кинематографе стран, культура которых отличается от христианской с ее аскетичным риторическим правилом: «да, да, нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого», — например, в знойной Индии, где мало какой приличный фильм обходится без слова «клятва» и его производных в заглавии.

В широком ассортименте Болливуда каких только клятв не преду-смотрено: просто «Клятва», «Клятва на крови» («Клянусь богом»), «Смертельная клятва», «Материнская клятва», «Ложная клятва», «Третья клятва», «Клятва молодости», «Клятва на верность», «Сдержать клятву», «Семьдесят четыре с половиной клятвы», «Клятва богине Кали», «Клянусь тобой, любимая!» и «Клянусь тебе, любовь моя» (это два разных фильма, а не разный перевод одного названия), «Клянусь водами Ганга» и «Клянусь именем Ганги» (это тоже два разных фильма), «Клянусь Шивой», «Клянусь вами», «Клянусь головой» и так далее. Складывается впечатление, что темпераментные индусы по малейшему поводу готовы поклясться в чем угодно, любым одушевленным и неодушевленным предметом, который попадется на глаза: мамой, папой, дедкой, внучкой и Жучкой, не говоря уже о безропотной репке.

Давая клятву, присягу, обет, зарок, слово чести, киногерой сам себя ставит в безвыходную ситуацию, отрезает себе пути к отступлению и катится по неумолимой сюжетной траектории, как бильярдный шар в лузу. Наибольшей популярностью у кинематографистов пользуется клятва отомстить, порой окончательно стирающая и без того зыбкую и условную границу между Болливудом и Голливудом. Один из наглядных примеров — романтический боевик 1996 года «Клятва мести», с богиней видеосалонов 90-х Синтией Ротрок, имеет все признаки индийского кино и начинается с эпиграфа из восточной философии III века до н.э.: «Закон сам себя не исполнит» (тем самым как бы отсылая к культовому индийскому боевику 1975 года «Месть и закон»). Героиня Синтии Ротрок — не только блестящий ученый-психолог, но и экстрасенс и к тому же мастер восточных единоборств, поклявшаяся отомстить за убийство сестры и 9-летнего племянника, — успешно сражается не только в подворотнях с гопниками, но и в зале суда, где водятся хищники и пострашнее.

С местью все более или менее понятно: она, хоть и может привести к бесконечному круговороту насилия, на каком-то этапе все же гарантирует как минимум моральное удовлетворение, как и клятвы, направленные на улучшение качества жизни и тоже служащие мощным стимулом, определяющим поступки киногероя. Персонаж, выросший в бедной семье или хлебнувший лиха, может поклясться самому себе, что непременно разбогатеет (или хотя бы что никогда не будет голодать, как неукротимая Скарлетт О’Хара из «Унесенных ветром»), а амбициозный музыкант обязательно станет как минимум Элвисом Пресли.

Но бывают и клятвы довольно абсурдные, не приносящие никому никаких успехов и удобств, а наоборот, только создающие лишние проблемы и хлопоты. Такого рода клятву берет на себя герой еще одного знаменитого болливудского образчика жанра с тавтологичным названием «Клятвы и обещания» (нынешние креативные прокатчики, наверное, предложили бы для русского рынка такую локализацию названия: «Давши слово — держись, а не давши — крепись»). Герой неотразимого Амитабха Баччана (который до сих пор иногда снится бывшим девочкам 70-х), профессор и вообще мужчина безупречный во всех отношениях, обещает матери, что не женится, пока младший брат не получит высшее образование и не встанет на ноги. Учитывая, какой беспечный образ жизни ведет младшенький, чуть ли не каждый день надираясь в стельку, идея фикс поставить его на ноги, а только потом жениться отодвигает женитьбу старшего брата в неопределенную бесконечность, хотя его прекрасная невеста уже истомилась за пять лет их знакомства.

При всем кажущемся простодушии «Клятв и обещаний» в фильме выстраивается довольно сложная и хитрая диалектика словесных взаимодействий, в которых слово, вылетевшее как воробей, в любой момент может вернуться обратно, вчерашний враг может мгновенно превратиться в названого брата, а между персонажами разворачиваются такие диалоги: «Я обещал брату, что никогда не буду пить». — «Ты готов из-за меня нарушить обещание?» — «А что такого? Один брат просил бросить пить, другой брат просит снова начать». В результате вырисовывается сложность и парадоксальность мироустройства: то, что пообещал один человек, может нечаянно выполнить совсем другой, который ничего обещать и не думал, да и вообще ни в какие клятвы особенно не верит, а живет по принципу: «Слово, данное лоху, силы не имеет».

У этой пестрой и нарядной индийской картины мира есть бесспорные плюсы, однако печально, что наоборот, положительный герой, наложивший на себя абсурдный обет и отказавшийся от полноценной личной жизни, не получает от судьбы никаких бонусов, а только случайный нож под ребро и оставляет свою любимую, так и не дождавшуюся бракосочетания, фактически вдовой. У прагматично мыслящего человека возникает резонный вопрос: какой смысл хранить героическую верность клятве, если она никак не вознаграждается? То ли дело еще одна любимая кинематографистами клятва — врачебная клятва Гиппократа, пышная и торжественная, как торт, увенчанный соблазнительной «вишенкой»: медработнику, который ухитрится ее по-настоящему соблюсти и ни разу не нарушить ни на полшишечки, обещаны «счастье в жизни и в искусстве и слава у всех людей на вечные времена». Возможно, шлифовавшие эту формулировку из поколения в поколение древние греки были так щедры потому, что понимали, насколько маловероятно полное, идеальное, стопроцентное соблюдение этой клятвы.

Неудивительно, что в новейшее время различные модификации клятвы Гиппократа уже воздерживаются от обещания какого-либо метафизического вознаграждения добросовестному врачу, в том числе и «Присяга врача Советского Союза», запущенная в обиход в 1971 году. А за шесть лет до этого на Рижской киностудии была снята драма «Клятва Гиппократа», в прологе которой перевод греческого оригинала клятвы звучит в несколько сокращенном виде, с интересной оговоркой. Возможно, это тонкий замысел автора сценария Евсея Баренбойма, который и сам был хирургом, и на флоте служил, как герой «Клятвы Гиппократа», попадающий после института врачом на корабль. Перед этим в соответствии с текстом присяги он клянется «направлять режим больных к их выгоде, сообразно с их силами и моим разумением». Нюанс в том, что в клятве Гиппократа врач полагается не на «их», больных, силы, а тоже на свои собственные. Невзначай внесенный героем фильма и практически незаметный корректив как бы оставляет ему пространство для маневра и оправдания в случае чего: если у больного оказалось маловато силенок, то совесть врача, выходит, чиста, и к нему никаких претензий быть не может. Однако так не считает самый гуманный в мире советский суд, который дает неопытному врачу два года условно после того, как он путает аппендицит с воспалением легких, что приводит к смерти пациента. Впрочем, и до этой трагедии необстрелянный доктор ведет себя довольно противоречиво. Тяжелому лежачему больному, который не может заснуть, он отказывает в уколе пантопона, строго наказав: «Отвыкать надо». Тем не менее, оказавшись на шхуне, тут же выдает «таблетки Бехтерева» (в составе которых, как и в страшном пантопоне, присутствует алкалоид опия — кодеин), чтобы «подлечить нервы», абсолютно спокойному морячку, позволившему себе всего лишь ироническое замечание: «Медицина ищет применения своим силам? Вред курения, борьба со смертью, микробы отступают?»

В аналогичном развязном и ерническом тоне разговаривает с врачом его будущий пациент (даже не подозревающий, насколько жесткие и кровавые операции ему предстоят) в «Клятве» исландца Бальтасара Кормакура 2016 года, тоже начинающейся с эпиграфа из клятвы Гиппократа, но в совершенно оригинальной версии, отмеченной не только скандинавской эпичностью, но и какой-то двусмысленностью: «Если мне удастся спасти жизнь, я буду благодарен за это. Но может быть и так, что в моей власти будет забрать жизнь. Эта огромная ответственность требует большого смирения и скромности. Но главное — никогда не считать себя Богом». Нетрудно предсказать такой оборот дальнейших событий, при которых врач берет на себя именно что функции Бога, хотя и по самым уважительным причинам: конкретная угроза жизни и здоровью близкого человека, конечно же, перевешивает любые абстрактные клятвы, принесенные как бы всему человечеству в целом.

Нечто богоподобное явно присутствует в образе советского фильма «Клятва», снятого в 1946 году Михаилом Чиаурели и имеющего репутацию одного из самых откровенных образцов сталинской пропаганды. В этом кинематографическом апофеозе культа личности действие происходит суровой зимой 1924 года, когда, с одной стороны, вся страна скорбит в связи с кончиной Ленина, но тем не менее находит ему достойную замену в виде доброго Сталина, которого играет Михаил Геловани. Сталин плачет при виде заснеженной скамеечки, осиротевшей в Горках после Ленина, сентиментально рисует ленинские профили в блокнотике, как Пушкин — женские головки, и упорно отказывается писать некролог: «Такие люди, как Ленин, не умирают. Он жив и будет вечно жить среди нас». Поднявшись на трибуну на Красной площади, Сталин приносит перед всем народом клятву выполнить все ленинские заповеди (всеми силами укреплять союз рабочих и крестьян, держать высоко и хранить в чистоте великое звание члена партии, укрепить Красную армию и флот, укреплять и расширять союз республик).

Собравшуюся на площади толпу, подхватывающую сталинскую клятву, приятно оживляет узбек в бухарском полосатом халате и чалме, с продуманной небрежностью живописно присыпанной снегом. Поначалу узбек сомневается в том, что у него хватит сил присоединиться к такой ко многому обязывающей всенародной присяге: «Клятву дал — жизнь отдай!», но, поддавшись воодушевлению и единению окружающей толпы, отбрасывает колебания: «Жизнь отдаю!» А позже именно этому персонажу принадлежит ключевая реплика: «Товарищ Сталин, вы наш Ленин». Эта навязчивая тема замены покойного кумира новым, который ничуть не хуже (Сталин откровенно косплеит ленинский добрый прищур), в каком-то смысле вписывает советскую «Клятву» в традицию индийского кинематографа. Если вспомнить те же «Клятвы и обещания», то там героиня, недолго погоревав, находит утешение в лице «плохого» двойника покойного жениха, которого играет тот же несравненный Амитабх Баччан.

«Клятва» Михаила Чиаурели — далеко не единственный случай, когда на самом факте клятвы держится весь сюжет. Современные авторы тоже порой идут по пути наименьшего сопротивления, упрощая себе задачу: бывает, что придумал для главного героя хорошую, искреннюю, убедительную клятву — и остальные диалоги можно писать спустя рукава, ограничиваясь стандартными общими фразами. Примерно такой концепции придерживаются авторы одного из самых зрелищных блокбастеров прошедшего лета: исторического боевика «Варяг». Фильм основан на древнескандинавской саге об Амлете, сюжет которой позже лег в основу шекспировской трагедии «Гамлет»: один викинг убил брата и женился на его вдове, а ее сын поклялся отомстить за отца.

Можно предположить, что с режиссером «Варяга» Робертом Эггерсом приключилась обыкновенная история, какая нередко случается с артхаусными авторами, когда им надоедает вредный для печени фестивальный образ жизни: он зарекся снимать странные фильмы с хитро зашифрованным фрейдистским подтекстом (как, например, «Маяк») и решил снять нормальный, дорогой и красивый блокбас-тер без всякой задней мысли, похожий на «марвеловский» комикс. Американские рецензенты «Варяга» задаются ироническим шекспировским вопросом: «Глядеть или не глядеть?» — и в целом, скорее, сходятся в том, что одним глазком глянуть все-таки можно. Тот, кто любит историческую аутентичность, точность реконструкции бытовых деталей, наверняка оценит старания режиссера Эггерса по воссозданию условий, в которых боролись за власть средневековые викинги. Видно, что человек провел большую подготовительную работу, почитал источники, проконсультировался со специалистами, старательно снимал по 28 дублей самых грандиозных батальных сцен, добиваясь максимальной зрелищности, так что как киноиллюстрация к учебнику истории «Варяг» вполне годится. Но на взгляд зрителя, ждущего от кино увлекательных историй об интересных людях с причудливой психологией и драматическими коллизиями в судьбе, фильм получился довольно плоским, хотя в создании сценария вроде бы участвовал главный исландский литератор Сьон (вложивший в уста героев однообразные пафосные лозунги). В отличие от шекспировского Гамлета исландский Амлет избытком интеллекта не страдает и разъедающей изнутри рефлексией не мучится. Его словарный запас ограничивается текстом клятвы, которую он постоянно бубнит: «Я отомщу за тебя, отец. Я спасу тебя, мать. Я убью тебя, Фьолнир». Нет никакого саспенса и интриги в том, удастся ли герою осуществить все эти похвальные намерения: понятно, что, войдя в режим берсерка, он не видит никаких препятствий и победа ему гарантирована.

Окончательно перестаешь беспокоиться за Амлета, когда в его жизни появляется не только древний волшебный меч, но и русская девушка Ольга (Аня Тейлор-Джой), колдунья, которая компенсирует отсутствие у простодушного героя интеллектуальной составляющей: «Ты ломаешь мужчинам кости, а я знаю, как сломать их психику». Обещание это остается голословным, потому что большую часть экранного времени занимают все-таки ежеминутно отрубаемые головы и вываливающиеся кишки, и за этой батальной суетой дело до психологического насилия и манипуляций, к сожалению, так и не доходит. Проблема еще и в том, что у большинства персонажей никакой психики, никакого внутреннего мира и в помине нет: за редким исключением они представляют собой прежде всего мясо (можно было бы сказать «пушечное», если бы в 895 году в Исландии уже были пушки). Исключение составляет разве что скользкая мама многострадального Амлета, королева Гудрун (Николь Кидман), которую сын поклялся спасти, но вскоре выясняется, что спасаться надо, скорее, от нее. Попытка соблазнить собственного сына, только что признавшегося ей в родстве, — еще не самый отталкивающий из ее поступков, благодаря которым классическая клятва «Мамой клянусь!» приобретает противоположный, извращенный смысл, делая такую маму символом не всего самого чистого и светлого, а, наоборот, подлого коварства, вероломства и лицемерия.  


Колонка Лидии Масловой опубликована в журнале  "Русский пионер" №110. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".