Классный журнал

Александр
Рохлин

Лоза и скальпель

Часть 1

Марк Порций Катон Старший никогда не был в Астрахани. Да и Астрахани не было, когда был Марк Порций Катон Старший. А был он гадким типом, и наружность у него тоже была соответствующая, неприятная и отталкивающая. Морщины перепахали все лицо, огромный нос торчал на вздыбленной целине как пень. Губы же, наоборот, висели в углах рта, как брошенные в воду весла. Казалось, что он недоволен всеми и брюзжит на людей, среди которых ему приходится коротать жизнь. Нам известно, что он был консерватором в политике и новатором в литературе. Эти занятия кого угодно перепашут и раньше времени состарят.

Я бы и не вспомнил Марка Порция, если бы не одно его словечко. Слово, которое он первым среди людей употребил в трактате о земледелии. Этим словом он увековечил свое имя. И загадал загадку всему человечеству на всю его дальнейшую историю.
 

Впрочем, может, я зря с него начал? При чем здесь какой-то римский плебей и мерзкий старикашка, возвысившийся до консула во время 2-й Пунической войны, пускавший деньги в рост и торговавший старыми больными рабами? Во всем виновата астраханская жара.

Ночью в номере хостела без кондиционера, в 30-градусной духоте, медленно превращаясь в плавленый сырок и заживо съедаемый какими-то прозрачными комарами, я мужественно думал не о своей терзаемой плоти, а о местном виноделии. О том, что местная жара летом и ледяные морозы зимой заставляют астраханскую виноградную лозу производить фантастическую, запредельно сладкую ягоду. Именно потому, что, по мнению виноделов, правильная лоза должна… страдать. Кто бы мог подумать, что лучше всего страдать в Астрахани? И я тоже честно страдал. Как виноградная лоза.

Но в какой-то момент решил, что хватит. Сполз с кровати и приполз в кухню. Все окна были настежь открыты, воздух не двигался, бессмысленно гудел вентилятор. Я достал початую бутылку белого астраханского ркацители и налил в железную кружку — другой не было. И немедленно выпил.

Если бы не сосудистый хирург в треть-ем поколении Константин Алексеевич Егоров, я бы никогда не узнал вкус астраханской лозы. Он открыл ее для меня, сделал все, чтобы встреча состоялась. Но сначала он открыл ее для себя. А теперь, можно смело утверждать, открывает ее для города Астрахани и дальше, в безбрежных степных пределах Поволжья. То есть он типичный первооткрыватель. (В каком-то смысле любой оперирующий хирург — «открыватель» человека и путешественник в антропокосмосе. Но об этом чуть позже.)

Шутка в том, что астраханское вино открыто было сильно раньше Егорова. Мало кто из интересующихся вопросом винопития знает, что оно поставлялось ко двору русских царей, императоров и императриц, от Михаила Федоровича до Екатерины Алексеевны, включая Петра Алексеевича, который учредил поставить сюда специальные машины для полива садов и сам работал на них.

Легенды с редкой поэтичностью воспевают дружбу народов XVI века. Персидские купцы привезли из Шемахи закавказские лозы и подарили их одному православному монаху с немецким бэкграундом, несшему свет Христов на золотоордынских развалинах. Другие приписывают славу первого насадителя прикаспийской лозы известному «астраханцу» — Иоанну Васильевичу Грозному. Он же Астрахань брал, после Казани и до Шпака. Как водится, сведений, заслуживающих внимания, на сей счет действительно немного. И одна и та же историческая справка об астраханских виноградниках кочует по интернету, как верблюжья колючка по степи. Точно известно: со времен царя Алексея Михайловича в Астрахани был казенный сад с тысячами виноградных лоз, и вино шло в Москву бочками. Но в середине XVIII века для местного виноделия наступили времена, близкие к катастрофическим.

Сначала, видите ли, не прижились венгерские черенки, которые выписал царь Петр. Вино выходило худым, его семь раз пробовали и признали не-удовлетворительным. Велено было вое-воде Волынскому «употребить астраханские вина на выкурку водки».

В каком-то смысле унижение. Ведь выкуривать водку можно из чего угодно, хоть из картофельной ботвы. И ставить благородную лозу на одну доску с ботвой — это, конечно, диверсия.

А потом в противостояние с Астраханью вступили более «крутые» винодельческие регионы — Крым и Кавказ. Писали, что по первому времени крымские подписывали свое вино астраханским — так велика была его слава по стране. Но Екатерина Алексеевна, даром что Великая, совершила губительный для прикаспийского виноградарства шаг — отдала казенный сад на откуп частным виноградарям. Обычно такая мера только способствует развитию. Но в Астрахани это привело к обратным результатам. Качество вина очень быстро стало плачевным. Виноградарство стремительно скатилось под откос, захирело и вскоре вообще сошло со сцены.

Эта историческая несправедливость застряла на Нижней Волге и царствует до нашего времени.

Здесь я должен был бы написать примерно следующее: «На долю хирурга Егорова выпала историческая миссия освобождения астраханского виноделия от цепей небытия». Или: «Хирург Егоров, горевший сыновней любовью к родному краю, поднял с колен древнейшее ремесло». Или: «Возродить былую славу золотоордынского вина пришлось обычному сосудистому хирургу из областной больницы». Или даже так: «Историческая несправедливость была устранена жертвенным подвигом астраханца Константина Егорова, с 10-й Литейной улицы, который в одно лицо засадил Волгу сотнями виноградников».

Но все это выстрелы из шутейной пушки. Ничего такого Егоров не делал. Если честно, он сам пребывает в недоумении: как все вышло? Егоров и виноград. Лоза и скальпель. Вино и зай-цы. Откуда что взялось и сплелось так удачно и крепко, что ему никак не выкрутиться и приходится отвечать? Оправдываться перед всеми, как удачно нашкодившему школьнику:

— А че я сделал-то?!

Вопль астраханского виноградаря.

Действительно, что он сделал? Безус-ловно, Константин Алексеевич совершил ошибку. Неожиданно увлекся виноградарством. Он не мог представить себе всех последствий. Сейчас он утверж-дает, что это было почти невинное желание иметь небольшое изящ-ное хобби. Маленький бизнес, приносящий скромный доход и массу эстетического удовольствия.

Как-то однажды в компании Константин ненароком обмолвился: а почему нельзя у нас в Астрахани заняться виноградарством? На большой бизнес денег нет. А сельское хозяйство выглядело очень привлекательным.

— Но мне, как врачу, не морковку же сажать?! — примерно так и обмолвился Егоров.
 

Конечно, «хирург и морковка» звучит нескладно. Впрочем, я знал одного графа, который перед революцией 17-го года увлекался племенным разведением коров. Где граф и где коровы?

Но это исключение из правила. Хирург Егоров решил, что виноград — дело достойное и не пыльное. Каких-то заоблачных вложений не потребует. Закупить посадочный материал, шпалеры, столбики, проволоку. Не бог весть какие инвестиции. Он понимал, что лоза — игра вдолгую. И не ожидал мгновенного выстрела с прибылью. Зато почти мгновенно следует в его рассказе горькое признание:

— Если бы я знал, что это будет столько съедать денег, я бы в жизни на это не подписался!

— А уже поздно? — подливаю масла в огонь я.

— А уже обидно бросить, — согласен Егоров. — Не могу себе позволить. Есть же в характере такая черта — ослиная упертость.

Хорошая хирургическая привычка: начал — не можешь оставить. Ты ответствен за то, к чему приложил руку.

Ослы здесь ни при чем. У нас растениеводство, а не животноводство.

Вообще, беседа наша протекает в комфортной и расслабленной обстановке. Едем мы в хорошем автомобиле из Астрахани в небезызвестный Камызяк, где располагаются егоровские плантации. За окном плюс 36, египетские казни, духота и душегубка, а у нас оазис с прохладой, кожаные диваны и не хватает только наяд с подносиком и бокалом уже упомянутого ркацители. Не подносят пока.

Егоров приводит интересное рассуждение о разнице труда хирурга и винодела. Последний работает исключительно на публику. Результат всех его усилий в бокале или стакане плещется. И никуда не спрятаться. Вкус — дело, конечное, тонкое, но однозначное. Он есть. Или его нет. И друзья хлопают тебя по плечу и говорят: ничего-ничего, молодец, Костя, хорошее вино — работай дальше. И просят стакан воды — запить кислятину. Спасибо, что не в морду плюнуть.

— А с хирургией все обстоит проще! — говорит Константин. — Ты залез в живот, сделал операцию, зашил рану, и все. Что там внутри? Что ты наворотил и сколько накосячил, только тебе и известно. Не очень честно. И хирурги часто попадают в ловушку. Особенно те, кто к звездной болезни расположен. Великий хирург, великий хирург, а копни — и появятся десятки вопросов. Ловушка в том, что половину ошибок наших берет на себя организм человека. И исправляет все сам. Я много раз это наблюдал.

Раз ступив на путь виноградарства, Константин Егоров обнаружил, что рассчитывать ему особо не на что и не на кого. Поле оказалось непаханым, он вышел на целину и кинул вызов. Кому? Змею Горынычу, испепелившему славную историю астраханского виноделия. Опять же… Не стоял воин Константин один в поле и мечом не махал, призывая на ристалище невидимого дракона. Чай, не в сказке живем, а в дельте Волги. Однако грустный факт профессионального одиночества угнетал винодела. Никто во всем крае не мог помочь ему с возникающими вопросами. В округе выращивал виноград только один человек, у себя на шес-ти сотках и только столовый. То есть не для вина. Равняться же на другие регионы — краснодарские, ростовские, кавказские — тоже не приходилось. Там все работали по-крупному, мощными вложениями, соответствующей технологией, техникой и механизированным трудом. Егоров же все делал вручную. Он и помыслить не мог, насколько это физически будет тяжело. Сам себе поп, сам себе балда. А также давильщик, носильщик, прессовщик, поливатель, копатель, укрыватель, подрезатель, разливатель, наблюдатель, скрещиватель и доктор-клиницист. Лозу же приходилось лечить.

Другими словами, грустить новоявленному астраханскому виноградарю было абсолютно некогда. Разливая, скажем, в одно лицо, за одно свободное воскресенье 200 литров на 300 бутылок, он мысленно посылал привет италь-янскому, французскому, испанскому виноделию, в котором люди столетиями и поколениями растят виноград и тысячу собак съели на нем. А он, как Колумб, продирался сквозь тернии ошибок в Америку.

Он говорит, что совершил тонну ошибок. Загубил, залил, забыл, затер и не спас.

— Но здесь опять как в хирургии, — восклицает Егоров, словно подстегиваемый собственным открытием. — Когда тебе на операции ассистирует кто-то из старших, не совсем тот хирург получается. А должно быть знаешь как?

— Как?

— Два ведра баклажанной икры выпасть в штаны от страха, когда ты видишь первый раз какое-нибудь тяжеленное ранение. Ты должен двадцать раз вспотеть и десять раз пожалеть о том, что вообще в медицину пришел. Ты наделал ошибок и чудом вылезаешь из ситуации. А на следующей операции ты держишь в голове все, что происходило на предыдущей. Ошибки, страх и чудо — это и есть твой бесценный опыт.

Я начинаю неожиданно понимать, что взращивание лозы и сосудистая хирургия — пара одних и тех же сапог. Буквально на следующий день я найду этому подтверждение.

Однако знаменитый г. Камызяк мы проехали незаметно. Здесь я услышал, что, оказывается, серьезные виноделы считают экстремальность летних и зимних температур самым благоприятным фактором для вкуса ягоды. Вкус астраханского винограда должен быть бомбический. Камызяк станет винодельческой столицей России! Константин подтверждает это тем, что в своем каберне совиньон он получает запредельную танинность. С этого момента я чувствую такую невыносимую жажду, будто пересек пешком калмыцкие черные земли. Все прочие, от Лангедока до Калифорнии, для танинности вино заливают в бочки и ждут. А Егоров не заливает и не ждет. Она сама к нему приходит.

Специалисты, пробовавшие егоровское супертанинное, уверяют, что это за гранью добра и зла и пить такое невозможно. Горло дерет. Много не выпьешь, приходится через трубочку цедить.

В этот момент я чувствую, что начинаю… косеть. В смысле пьянеть. Мы только говорим о вине, лозе и танинах, а сознание мое услужливо тронулось в свободное плавание. Наваждение какое-то. Сейчас мы приедем на виноградник, а я скажу: спасибо, Константин Алексеевич. Налейте мне на дорожку вашего горлодерущего, танинного, багрянородного, две с собой заверните, пожалуйста, и пойду я, счастливый, босиком по колючкам куда глаза глядят. Ибо уже пьян словами о танинах и фенольной зрелости.

За Камызяком мы проезжаем заливные луга, по обе стороны от дороги до горизонта. И Егоров говорит: представляете, в мае все это заполнено водой — дорогу заливает. Цапли ходят как невесты. Птиц — море... Мне нравятся астраханские колхозники. Раньше рыбу здесь ловили. А потом рыба кончилась. Теперь они траву косят. После волжской водички она здесь такая…

— Супертанинная, — подсказываю я.

— Именно.

Первые два года Егоров не нанимал рабочих. Что тоже можно считать ошибкой. Трудился на поле в одно свое лицо, копался в земле драгоценными своими хирургическими руками. Домой приезжал багрово-черный от солнца, как кирпич, и как был, в одежде, нырял в детский бассейн и лежал там до полного остывания массы тела.

— У моих лоз двухрукавная формировка, — объясняет он. — Две ветки, на которых растет виноград. Летом его поднимают и подвязывают к проволоке, зимой эти рукава назад к земле пригибают и прикапывают.

А весной начинаются минно-взрывные работы. Надо угадать, когда приходит время вскрытия. Если откроешь поздно, куст под землей вспреет, почка раскроется и ей хана, урожая не будет. Вскроешь рано — может подмерзнуть. Вдруг какой возвратный морозец — пиши пропало, начинай все сначала. Это он уже проходил. Почка страдает при минус 10 градусах. Спецы советуют закалять лозу. Нельзя укрывать ее слишком рано. Надо дождаться, когда ночью минус 5 бахнуло, тогда зеленый свисток, народ собираем и в поле — укрывать.

Неудачно нанял рабочих — сломали половину кустов.

— Потом, как назло, было подряд три теплых зимы. Я замучился и не стал укрывать принципиально.

Пауза.

— И?

— Жахнуло под минус 20 — и на неделю. Вымерзла вся лоза. Позапрошлый год. Сейчас у меня двухлетняя лоза на восьмилетнем кусте. То есть я начал все с самого начала, с нового нуля. Было желание все продать и податься к чертям собачьим.

Не подался к чертям. И не поддался отчаянью. Кто кого закалял — Константин лозу или лоза Константина? Определенно сказать трудно.

Однажды он ездил с товарищем в Крым к местным виноделам. Спрашивали: а как вы свой виноград на зиму укрываете? А те им отвечали: а мы не укрываем. Зима же теплая. А как вы его поливаете? А те им: а мы его не поливаем. Астраханские постояли в раздумье, почесали в затылках и промолвили: ну вот 90 процентов работы в винограднике и закончилось.

Это к вопросу об особенностях астраханского виноделия. И почему крымские победили астраханских. Им не надо было напрягаться.

На этом месте мы проезжаем заросли какого-то высокого кустарника. Егоров говорит:

— А вот это жидовильник.

— Жидовильник?! Что за антисемитское название?

— Тамариск, бисерник, астраханская сирень — все тоже про него. Я взял учас-ток, на котором росло 5 кустов этой сирени-жидовильника. Три тракториста подряд отказались вспахивать участок. Как видели его, бегом от меня. Не звони, не проси — и номер мой в черный список. Оказывается, у него запредельно крепкий корень — ломает плуг.

Плуг плантажный, который переваливает большой объем земли, в Астрахани не найдешь. Он вез его из Ростова. Маленькой фрезы тоже нет. Заказывал в Воронеже. Бетонные столбики-шпалеры — только в Краснодаре. С жидовильником бился, молился, чтобы четвертый трактор не погиб в неравном бою. На десяти приобретенных гектарах засадил пока всего два. И «наелся» этим виноградарством настолько, что хоть застрелись.

В каком-нибудь «Астраханском листке» опубликовали бы прочувственный некролог: «В неравном бою с косностью и жидовильником погиб пионер астраханского виноделия Константин Егоров. Не видать Астрахани хорошего вина как своих астраханских ушей».

Но этого не случилось. Я начинаю думать, что настоящему герою достаточно быть всего лишь ослом. Упертым как осел, выносливым как осел, терпеливым как осел. Но высшее душевное переживание — страдание — будьте любезны иметь как у виноградной лозы. Тогда и награда будет соответствующей.

И тут на горизонте показалось село Тузуклей. Егоров называет его Тулузой. Значит ли, что виноград у него тулузский, окситанский, верхнегаронский, южнофранцузский? С казахского название переводится как «соленая вода». Тузлук — кто понимает. Кто понимает, вся местная земля — это дно ушедшего Каспийского моря. Вино, взращенное на морском дне, — Тулуза Окситанская отдыхает.

Мы в сердце дельты. Река распалась, растерялась, растеклась, течет в рукавах и ручьях, словно старая кровь по худеньким жилам. Жизнь у последней черты, за которой встреча или пустота. Все неровности сглажены, все холмы понижены, все черты размыты, берегов нет, дороги кончились, и земля уходит из-под ног. Она становится обманчивой, податливой, текучей, словно нет у нее твердого основания, только зыбкость морская, а в поджилках страх глубины. В ушах испуганные крики птиц. Все кончилось, исток близок. Конец пути. Стойте, как же так? Я же только пришел. У меня встреча с виноградной лозой.

— Одно время повадились зайцы мой капельный полив грызть, — говорит Егоров, пока мы медленно идем вдоль виноградных шпалер. — Не могу понять: прихожу и вижу — то здесь, то там фонтанчики бьют. Зачем, главное, грызли-то? Так и не понял. Воевал с зай-цами. Нынешнее поколение вроде смирное. Даже с зайчихой лично знаком. А потом пришли шакалы и давай гроздья мои вчистую обсасывать. Что за напасть? И с ними пришлось повое-вать и сокращать поголовье. А потом волки стали захаживать. Но те винограда не трогают.

Никогда раньше я не входил в виноградник. Сколько раз в Крыму, на Кубани мимо ехал и не мог остановиться — зайти. Никто же не приглашал. Не звал: «Идите в мой виноградник, и что следовать будет, дам вам». А теперь вот оно, приглашение, — я влез в дыру в «коровьем» заборе и оказался внутри.

Лоза устроена так, чтобы всем своим существом быть повернутой к солнцу. Но солнце сжигает. Земля под ногами спечена. Оттого ее ствол — живое и скрюченное страданием тело. А лис-тья, наоборот, упругие, жесткие. Наружность гладкая, изнанка шершавая. Как ладони старого натруженного человека. А виноград — гроздь тугих, словно спеленутых рубашкой ягод — настоящий новорожденный плод.

Я видел новорожденных своих детей и мертвых своих детей. Я видел новорожденную Волгу в тверском лесу и «исходящую» Волгу на старом Кас-пийском дне. Я видел астраханскую виноградную лозу. Кажется, что я видел самое главное. Осталось немного: понять — зачем?

— Константин Алексеевич, — говорю я. — Вы знаете, как переводится слово «культура» с древнегреческого языка?

— Нет.

— Возделывание. Возделывание земли. Представляете?

Исток и устье. Начало и конец. Альфа и омега. Жизнь на земле, труд на земле, возделывание земли и любовь к земле — в этом спрятана главная загадка человека — культура. И пока лоза дает новые листья и набухает соком гроздь, пока зайцы грызут трубки с водой, а шакалы объедают грозди, пока хирург Егоров с обожженным кирпичным лицом лежит в детском бассейне, течет река Волга и впадает в Каспийское море.

Лоза — это обручение с жизнью. А возделывание лозы — завет Бога человеку. Не клятва, но Слово.

Живи. Трудись. Мучайся. Всегда ра-дуйся.

— Да! — вспомнил Константин Алексеевич. — Я еще с саранчой бился!

— Как Пушкин?

— Он самый.

Но какой же вкус у астраханского вина?!

Часть 2

Очень короткая. Первая была про винодела Егорова, который ведет в своем винограднике Пунические войны с саранчой. Вторая — про доктора Егорова. Который в областной клинической больнице бьется с немощью человеческой на сердечно-сосудистом фронте. А еще ведет прием в флебологическом центре. О последнем месте он говорит как о чем-то несерьезном, не очень соответствующем уровню квалификации. И, как всегда, ошибается. Я заметил, герой мой только и делает, что постоянно ошибается и переживает поразительные неудачи. Почему он тогда такой бодрый? Однако из всего услышанного и увиденного лично для себя я сделал вывод. Ежели в моей сердечно-сосудистой жизни что-то пойдет не так, я попрошу положить меня на полочку в плацкарт и отправить бандеролькой в Астрахань, к доктору Егорову. Исцеляться или умирать.

А на приеме в флебологическом цент-ре я опять увидел тузуклейский виноградник.

По слову одного классика, женская красота основана на повышенном чувстве стыда. Женщина снимает обувь и делает два шага, поднимаясь на помост для осмотра. Она возвышается над мужчиной, как королева над подданным. А затем она подтягивает подол платья, словно поднимает занавес, и замирает. И краска смущенья или тень смущенья ложится на ее лицо. На всех нас ложится эта невидимая, но остро ощущаемая тень. В этот момент всю комнату заливает каким-то необыкновенным светом. Красота входит в дом. И совершенно неважно, кто стоит на помосте: молодая женщина или в возрасте, светится ли здоровьем ее кожа или фиолетовые вены, словно дорожки на географической карте, вьются во все стороны. Красота никуда не уходит. Женщина — та же виноградная лоза. Двухрукавной формировки. Она тянется к солнцу и сжигается солнечным зноем. Плоть ее сжимается, страдает и сохнет, но плоды прекрасны. А хирург-виноградарь Егоров занимается своим обычным делом — руками и скальпелем усмиряет и утешает страдающую плоть.

P.S. 

Два вопроса.

1. При чем здесь римский гражданин Марк Порций Катон Старший?

Ответ.

Это он придумал и пустил в мир словечко «культура» в трактате о земледелии. Но человечество помнит его по другой фразе: «Карфаген должен быть разрушен».

2. Как понять из текста, что за вкус у вина Константина Егорова?

Ответ.

Проще простого. Это когда ты встретился с любимой девушкой, а на следующий день укатил от нее на какой-нибудь край света. Забыть не получается, повторить не можешь и мучительно вспоминаешь все, что было между вами. Я точно знаю, о чем говорю. Но это и есть полнота жизни. Встреча, расставание и усилие памяти, воскрешающей все.

Вот такой вкус у астраханского каберне.  



Очерк Александра Рохлина опубликован в  журнале  "Русский пионер" №110. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".