Классный журнал

Ольга
Ускова

Муму и Авраам

«Бог знал, как поступит Авраам, однако для самого Авраама испытание было настоящим, так как он не знал, как поступит Бог».

Жизнь — не замкнутый круг. Есть просвет, значит, есть возможность жить.

Две истории с детства не давали мне покоя: тургеневская «Муму» и библейская «Исаак и Авраам». Дикое, невозможное нагнетание ситуации, вплоть до жертвоприношения самого близкого на свете существа, и просвет разрывает тьму, и можно жить дальше.

…Мне 6 лет. Мы сидим на даче у Валерки Суханова, моего лепшего друга. Он — взрослый мужик, ему 9 лет. Пропасть размером в бесконечные детские три года пролегла между нами. Но он снисходит ко мне, шестилетке, потому что я прочла больше книг, чем он, и могу скатиться с горки на велике без рук. Его мама, кудрявая и загорелая тетя Клава, читает вслух «Муму». Уже финал. Ревем все трое в голос:

«…Наконец Герасим выпрямился, поспешно, с каким-то болезненным озлоблением на лице, окутал веревкой взятые им кирпичи, приделал петлю, надел ее на шею Муму, поднял ее над рекой, в последний раз посмотрел на нее… Она доверчиво и без страха поглядывала на него и слегка махала хвостиком. Он отвернулся, зажмурился и разжал руки… Герасим ничего не слыхал, ни быстрого визга падающей Муму, ни тяжкого всплеска воды; для него самый шумный день был безмолвен и беззвучен, как ни одна самая тихая ночь не беззвучна для нас, и когда он снова раскрыл глаза, по-прежнему спешили по реке, как бы гоняясь друг за дружкой, маленькие волны, по-прежнему поплескивали они о бока лодки, и только далеко назади к берегу разбегались какие-то широкие круги…»

— Зачем? — Я яростно молочу кулачками по столу. — Зачем он так сделал? Почему он не убежал с ней? Почему?

У меня истерика. Папа забирает меня, икающую от слез, домой. Я помню эту дачную дорожку по тропинке между соснами до сих пор до травинки. Отец тащит меня на руках, я прижимаюсь к нему и все равно твержу:

— Папочка, ну зачем? Зачем он ее утопил? Они же могли уйти!

Папа останавливается, присаживается на корточки. Ставит меня, икающую и хлюпающую, перед собой. Помню закатанные рукава застиранной ковбойки и сильные руки, придерживающие меня за плечи.

— Доча, ты помнишь, чем кончилась книжка?

— Он (икк!) ее (хлюп) уто-о-опи-и-и-и-ил (а-а-а-а-а-а!)!

— Нет, ты не дослушала! Он после этого бросил все, послал на фиг дуру барыню и ушел к себе в родное село. Понимаешь, эти плохие и душные люди отняли у него все, что он любил, все: женщину, Муму. А он разорвал этот круг и ушел сам к себе, к своей родной земле. Запомни, Малыш! Единственная вещь, которую у тебя невозможно забрать, это ты сама, какая ты есть. И если ты себя не потеряешь, то все остальное ты переживешь, даже самое-самое страшное.

— Даже войну? (А тогда, в начале 70-х, не было ничего страшнее войны. Не так давно кончилась ВОВ. И присказка «Лишь бы не было войны!» звучала в каждом доме как молитва.)

— Даже войну. Даже если нас с мамой почему-то не будет. Все переживешь, если сохранишь себя. Свою душу. Поняла?

Отец говорил так серьезно и проникновенно, как никогда до того в жизни. Я успокоилась и кивнула, что да, поняла. Но в душе возмущение убийством Муму как совершенно нелогичным и рабским поступком осталось, хотя и легло после папиных слов на полку с тегом «Додумать!».

Прошло 15 лет. Началась перестройка и вселенский бардак в моей стране. Вопросов насыпалось вокруг немерено. Папа уже не мог мне на них все ответить. Сам удивленно смотрел на мир. Я взялась за Библию. И здесь меня так же, как когда-то в теме с собачкой, взорвала история Авраама и Исаака. Бог решил испытать веру Авраама и приказал ему принести в жертву своего любимого сына Исаака.

У меня тогда только родился Андрюшка, он гукал и прыгал в манеже, пока я читала эту историю. Моя любовь к сыну была больше всего на свете. Больше любви к себе. Больше любви к жизни. Больше веры в кого бы то ни было.

Я отложила книгу и попыталась представить, как отец Авраам с любимым сыном Исааком идут по лесу в ожидании указания свыше места жертвоприношения. Мальчик думает, что папа будет резать овцу. Он бегает по солнечному лесу и играет. Вокруг жизнь и чудесная природа. А отец решился. Его гонят долг и вера. И он знает, что должен будет сделать. И это рвет его сознание, его душу, его тело.

И вот когда мука его достигает предела, ангел указывает место принесения в жертву, и отец связывает юношу и заносит над ним нож. А мальчик, наверное, кричит и молит о пощаде. И тут Бог говорит:

— Все! Хватит! Прошел проверку! Живите дальше…

И отводит нож. И раздвигаются тучи алогичного, невероятного, жестокого ужаса, и образуется ПРОСВЕТ БЫТИЯ.

Я не могла понять тогда: зачем Богу весь этот театр? Зачем так мучить людей? Что он, творец этих самых людей, про них не знает, чтобы устраивать такие проверки? Тогда ответа не было. Он пришел сейчас.

Недавно я ездила с гумпомощью на линию фронта. Встретила там московского знакомого. Он журналист, теперь военкор. Последний раз с ним встречались два года назад в кафешке на Патриарших. Уютный, добрый мальчик с филологическим образованием рассказывал мне тогда что-то про экологию и вегетарианство. Уехал в горячую зону, чтобы сделать честный фильм. Чтобы знали, чтобы запомнили, чтобы свидетельствовали за правду.

Наш разговор этой весной был совсем другим:

— Знаешь, здесь очень многолюдно. Все бьет ключом.

Очень шумно. Стрельба, крики, взрывы, новости, враки, хохмы, подъе…ки. Я когда собирался, то боялся, что буду здесь белой вороной. Ну, типа, не с кем вечером поговорить и все такое. Но, походу, мне тут совсем не одиноко. Я только никак не могу попасть в ритм пока. Кланяюсь еще снарядам. Особенно когда свистит в небе. Свист — это значит близко ляжет. А вот ребята — они классные, они научились про смерть не думать. Они просто живут на ускоренной перемотке, выбросив смерть из уравнения. Семи смертям не бывать, а одной не миновать.

И знаешь, так смешно! Когда я сюда собирался, Лариса засунула мне идиотские турецкие трусы, которые все в сердечках и звездочках. Я в первый день начал переодеваться, ну и мужики заявили, что теперь спокойны за операцию, так как мои трусы пойдут как психоделическое оружие массового поражения, и привязали их утром на палку, гады, в виде штандарта…

А еще с нами теперь ходит маленькая лохматая Маруська. Симпотная дворняжка. Она не боится никакой стрельбы. Она боится только остаться одна, без людей. Она очень старается быть полезной. Когда Витаса оглушило, контузило, она сбегала за нами и не отходила от нас, пока мы его вытаскивали из завала. Мы пообещали друг другу, что Маруську заберет с собой первый возвращающийся домой… Домой… Это на другой планете… Знаешь, жизнь мне больше дома нравится, а вот люди здесь лучше…

Потом он немного помолчал и говорит:

— А пруды Патриаршие — это фантом. Декорация. Театральное все это. Там люди сидят среди картонных домов у придуманных водоемов и ждут, когда им сверху скомандуют: «Внимание! Кончайте жевать! Сейчас ваш выход на сцену!»

И они каждый вечер как заведенные прогуливаются с одной и той же репликой холуев, типа «Кушать подано!». Я после войны не вернусь больше туда. И Лариске сказал: если хочешь по-настоящему, то из Москвы уедем. К нормальным людям. К природе.

Я приехала домой и вдруг поняла: вот они, все мои ответы. И про Муму, и про Авраама, и про Бога. Наверное, в ключевые моменты истории нужно сгустить мрак и напряжение до предельной точки, чтобы они прорвались наконец и образовался ПРОСВЕТ. ПРОСВЕТ БЫТИЯ. Чтобы опять можно было жить и дышать.  


Колонка Ольги Усковой опубликована в журнале  "Русский пионер" №109. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".