Классный журнал

Игорь Мартынов Игорь
Мартынов

Птицепослушник

04 июля 2022 16:37
Такое дело: шеф-редактор «РП» Игорь Мартынов отправился за образованием к птицам. В заповедный осинник, в не менее заповедную черемуху ушел к зарянкам, зябликам и соловьям учиться птичьему языку, потому что человеческий (великий и могучий) язык Игорю Мартынову показался в данный момент совсем непригодным, чтоб выразиться. А вот в роще он заметил лингвистический просвет. И с души уходит прочь тревога.




Нет слов — язык ржавеет
, как оборванный. Тара речи пустеет без дара. Еще по инерции пыжишься, выдуваешь бронхами морфемы, жмешь на альвеолы, тщась что-нибудь выдавить, — слога свисают изо рта, лопнувшие шарики, дохлые, на хвостовидных ниточках: не полетят — мертворожденные. Поперхнулся чем-то великим и могучим. Да и смысл говорить, если не доходит до самых свойских, если и сам еле помнишь, как выговаривать? Выходит гибридно, нечленораздельно — каша мычания, чавканья, пшика… Иной раз сорвешься на крик — но это как в том ватном сне, никто и ухом не повел, и не откликнулся, только камера наблюдения щурится, читая по губам. Как это все случилось? Как угодили в вязкую энтропию, где всякая попытка высказаться только глубже затягивает в немоту? Кто в ночи проколол шины наших стильных фаэтонов, кто пустил под откос нарядные экспрессы витийств, порвал дирижабли и подменил убогим силумином червонное золото образов? На вид объемист как Тургенев, а сдернешь парик — там болванка от 3D-принтера и жухлый клочок нейросети… Но не ты ли — ведь не Тургенев же? — с гэговых батутов прыгал сквозь горящее очко навстречу ржачке? Стеб — все, что было от тебя потребно, сам известил, что ничего святого, — вот и шалил с нарастающим цинизмом. Было дело, не открестишься… и срам показывали, и гоготали с бодуна — потрясая Родину, как грушу… падал дичок, было щекотно и весело… редкое слово устояло, не подверглось распаду… Осталась пыль и суггестивная отрыжка. Мир, слегка повиляв, застыл на приколах, как списанный авианосец, с которого даже этажерки не взлетят. Последний парад отжившей речи, закисший слой иронии, ветхие снасти фарса: на шее болтается окаменелая хохма, закусил ленточки — вроде как матрос мат-росов, красивый сам собою — а в ответ только подж…ник и за борт, на съедение таджикским славистам… Потом ты искал опоры в рунах берестяных грамот, в дебрях санскрита. Перебрал все языки, на которых строили Вавилонскую башню и рыли котлован, — ни один не пригоден, включая мертвые, чтоб выразить все, что внезапно накатило.

И вот, уже совсем было примолкший, бреду по скверу возле «Сокола» — и слышу откуда-то сверху: «Фьюить!», и слышу: «Пить пэт твичан! Пить пээт твичан! Пить пээт твичан!», и слышу еще: «Вэр-вэр виру! Сек-сек-сек!» О, так это жильцы вершин, небес гонцы — оказывается, в сборе! Как-никак весна на дворе, май месяц, и то радость: певчие вернулись. А могли не прилететь. Могли свернуть на откосные маршруты, как, помнишь, в том году, когда их целый гон переманила Аргентина, где шелкопряды слаще и завсегда подыграет певчим Пьяцолла? Но вот нашли силы, раскрутили крылами Землю, отмахали широты и тут как тут.

 

Не теряя времени, я натянул большие сапоги, я захватил дож-девой плащ и простился с женой: «Марта, Марта, надо ль плакать, если Дидель ходит в поле, если Дидель свищет птицам и смеется невзначай?» «Тоже мне птицелов, — сказала жена скептически. — Курам на смех». Но сунула мне в карман кулек каких-то зернышек.

 

Ведь если с человеческим языком что-то не то — не освоить ли птичий? Колена соловья и росчерк зяблика подревнее протодравинского языка долины Инда — до сих пор не расшифрованного, возможно, потому, что производного от птичь-его. Птицы смелее, они не играют с природой в молчанку, вот и я поеду в заказники, в заповедники, на пруды и болота, буду там прислушиваться, заново учиться говорить, щебетать, петь. Но перед уходом в звукоряды заверну на биофак МГУ, к профессору Владимиру Викторовичу Иваницкому, большому специалисту по певчим. «Птичьи песни, что они означают?» — так называлась его доскональная лекция в Зоологическом музее.

 

Путь к профессору тернист. Попасть на биологический сейчас можно только через факультет почвоведения, что, в принципе, логично: все начинается с почвы и ею же, по некоторым данным, закончится. Поскольку внутреннее убранство и поч-воведения, и биологического ничуть не обновлялось с постройки здания в 1954 году, все чучела и суглинки в тех же шкафах и кондициях, можно с лихвой окунуться в ту эпоху, куда мы столь пылко отскакиваем.

Высок, сутуловат, сед — профессор Иваницкий встречал меня в кабинете на пятом этаже, откуда простирался вид на крышу, где сновали не певчие дрозды, но кричащие ремонтники, крышу починяющие. Мы угнездились за небольшим чайным столиком, и Владимир Викторович молвил без нажима, но и без тени сомнений:

— Боюсь вас разочаровать: так называемый язык птиц очень сильно отличается от нашего языка.

 

«На то и уповаю!» — чуть было не воскликнул я, но до поры до времени осекся.

 

— У животных — и у птиц в частности — много разных сис-тем коммуникации и сигнализации. Песня всего лишь одна из них. Были попытки уподобить системы сигнализации животных с языком человека… Порывались расшифровать свист дельфинов, соотнести отдельные звуки со смысловым наполнением, подобно тому как у нас слова имеют смысл. Но тщетно… Система общения дельфинов не представляет собой язык в нашем понимании, отдельные звуки существуют вне смыслового поля.

 

— А не в том ли закавыка, профессор, что эти смыслы пока вне нашего понимания?

 

— Но хотя бы хватило понимания, что система общения у дельфинов построена совершенно иначе, чем у нас. Это же касается и птиц. Есть виды птиц с очень сложной системой песни. Скажем, тростниковые камышовки: у них непрерывная песня, она льется без пауз. Я как-то записывал камышовку на сонограф — 12 минут подряд пела, мне уж надоело слушать ее, а она все знай свистит себе, без конца и без края. Но если посмотреть, как выглядит этот поток звуков, на компьютере в виде сонограммы, то поразит сложность звуков и их сочетаний. Тут можно провести аналогии с человеческой речью. Человеческая речь, как и песни птиц, состоит из отдельных элементов, из фонем, из нескольких отдельных звуков. Они стереотипные, но из них мы лепим совершенно разные смыслы и высказывания разного качества. Точно так же у птиц. У них ограниченное количество отдельных элементов, исходных кирпичиков, из которых они строят сложные здания своих вокальных выступлений. Были попытки расшифровать песни с точки зрения осмысленности отдельных элементов их конструкции. Но пока ничего не получилось. Вернувшись с полевых работ, орнитолог усаживается за компьютер, который позволяет не только слышать, но и видеть птичью песню. На экране она выглядит как прихотливый черно-серый узор на белом фоне, составленный из разных фигур. Их часто называют нотами, и сонограммы внешне действительно отчасти напоминают нотную запись. Каждая нота, как положено, отделена от прочих промежутками, повторяется по ходу вокальной сессии многократно и притом в абсолютно неизменном виде. Разнообразие нот и способов их группирования друг с другом бывает весьма впечатляющим, поэтому даже многочасовое разглядывание сонограмм никогда не наскучивает… А временами — особенно ближе к ночи — начинает казаться, что причудливая вязь значков на экране скрывает некое тайное послание, и тогда чувствуешь себя Жаном Франсуа Шампольоном, сидящим перед легендарным Розеттским камнем за минуту до того, как будет раскрыта тайна древнеегипетской письменности.

 

— Но можно ли научиться песенному языку нам, нелетающим млекопитающим? — Я весь обратился в слух, приблизившись к познавательной цели своего визита. Не скрою, я получил обнадеживающие данные из Сети: оказалось, отделы мозга, которые контролируют пение у птиц — воспроизведение звуков, запоминание и обучение новым звукам, — функционально соответствуют зонам и областям мозга человека, которые обслуживают речь. Так что на генетическом уровне препятствий запеть как хотя бы камышовка тростниковая у меня как такового нет. Но профессор был неумолим:

— Чем говорим и поем мы? У нас есть голосовые связки, они находятся в гортани. Можете ее потрогать — сразу поймете, откуда идет голос. А вот у птички голосовые связки расположены ниже, там, где трахея разделяется на бронхи, идущие в легкие. И вот как раз на месте разветвления находится замечательный орган сиринкс. Им-то птички и поют. Сиринкс представляет собой набор очень тоненьких мембран, они могут колебаться с разной частотой, когда через них проходит воздух. Так появляется звук, который потом резонирует, усиливается. Мембраны расположены и с левой стороны, и с правой от сиринкса. Сей феномен дает птицам возможность петь сразу двумя голосами. За счет такой двойственности они способны издавать звуки, совершенно недоступные человеку. Но проблема в освоении птичьего языка не только в этом, не в анатомии…

 

Профессор бросил на меня быстрый, но при этом преисполненный сочувствия взгляд.

 

— Видите ли, хотя петь умеют многие живые существа, даром вокального обучения наделены лишь избранные. Среди млекопитающих мы — едва ли не единственные. Даже наши близкие родичи обезьяны — существа на редкость голосистые, обладающие сложной системой акустической сигнализации, — почти не могут заучивать и повторно воспроизводить звуки. Среди пернатых также повезло отнюдь не всем. Запоминать со слуха и затем в точности повторять акустические тексты разного объема и сложности могут лишь певчие птицы, попугаи и, как ни странно, колибри. Голосовой аппарат этих избранных видов позволяет им издавать самые разнообразные звуки, а головной мозг содержит особые нейронные образования, обеспечивающие восприятие, запоминание и воспроизведение вокальных конструкций. Партитуры вокальных выступлений присутствуют в генетической памяти исполнителя уже в момент его появления на свет и в неизменном виде сохраняются на протяжении всей жизни. Скорее всего, и мы тоже не составляем исключения. Наум Хомский, столп мировой лингвистики, выдвинул идею о том, что младенец появляется на свет уже вооруженный знанием универсальных основ грамматики и синтаксиса человеческой речи. По мысли Хомского, врожденная языковая компетенция представляет собой одну из тех биологических особенностей вида Homo sapiens, которая наряду с прочими — ну, например, способностью к прямохождению — отличает его, нас от остальных живых существ. Идея «врожденной грамматики» объяснила многое и прежде всего позволила понять, каким образом дети в поразительно короткое время и притом, в сущности, абсолютно самостоятельно начинают говорить на родном языке, а глухонемые — общаться друг с другом на языке жестов. Орнитологи, изучающие секреты пения пернатых, к идеям Хомского питают симпатию, памятуя об удивительном сходстве процессов становления человеческой речи и птичьей песни в онтогенезе. Похоже, оба эти процесса имеют двоякую природу, будучи зависимы и от врожденных факторов, и от обучения. Хотя акустическая основа птичьей песни предопределена генетически, ее окончательное звучание устанавливается в процессе ученичества.

Профессор помолчал, устремив взгляд в окно, куда-то поверх снующих на крыше тружеников.

 

— Юная птица, едва покинувшая родное гнездо, поначалу молчаливо внимает выступлениям взрослых опытных вокалистов и прилежно их запоминает. Но петь в ту пору не осмеливается. Все услышанное запечатлевается ею в форме ментального образа видоспецифической песни, который назовем матрицей. Пройдет примерно полгода, эта матрица станет образцом, с которым взрослеющая птица будет сравнивать свои первые вокальные опыты, добиваясь полного сходства с моделью, запечатленной в раннем детстве. Чувствительный период, на протяжении которого возможно запечатление песни, у певчих птиц очень короткий. Лишь несколько первых недель самостоятельной жизни. Так и ребенку для быстрого постижения основ родного языка отпущены крайне сжатые сроки. Кто не успел освоить речь в первые два-три года, потом крайне трудно наверстывает упущенное… Так что посмотрим правде в глаза: осваивать песенный язык вам, дружище, поздновато. Даже если вмонтировать сиринкс…

 

Так стреножил профессор полет моих фантазий в их зените, когда я вовсю примеривал героическую участь Ихтиандра и головы профессора Доуэля.

 

Но позвольте, профессор, что же побуждает изучать певчих птичек того, кто так уверен, что никогда не споет и даже не полетает с ними?

 

Сын офицера сызмальства кочевал по военным городкам и с ранних лет, вооруженный отцовским биноклем, увлекся наблюдением за птицами в окрестных рощах, полях, лугах. Тропа юного натуралиста вывела на биофак МГУ. И было первое потрясение. На студенческой практике в Кызылагачском заповеднике, на юге Ленкоранской низменности, разгружали оборудование, как вдруг из-за главного здания вылетела стая пеликанов — гигантские птицы летели клином и совершенно бесшумно. И была первая любовь: на практике в Туркмении буквально из-под ног студента выпорхнула птичка с черными крылами и белой грудкой и начала над ним кружить, токовать. И понял он, что это его птичка: каменке посвящал будущий профессор и курсовые работы, и диплом, и научные труды.

 

— Для физика песня птицы, как и любой звук, представляет собой всего лишь колебания воздуха, распространяющиеся с определенной частотой и амплитудой. По теории информации, это широковещательный сигнал, адресованный всем, кто находится в зоне слышимости. С точки зрения биолога, то есть с моей, чего уж скрывать, песня — это самореклама самцов, удерживающих гнездовые территории и готовых вступить в брак. Песня информирует о видовой принадлежности исполнителя, привлекает к нему самок, а также преду-преждает других самцов о том, что данная территория занята, а ее хозяин готов защищать свои владения самым решительным образом. Особенно самозабвенно поют холостые самцы. А после образования пары желание петь у них резко снижается, а то и пропадает вовсе…

 

— Но можно ль вовсе исключить эстетический момент? Что если пернатый певец поет из эстетических побуждений, как бы любуясь и заслушиваясь благозвучностью своего вокала? Как Карузо, как Марио Ланца, как тот же Федор Иванович?

 

— Это применимо разве что к «маленькому волшебнику белой рощи». Или к герою советской баллады «Вы слыхали, как поют дрозды?». Но слыхали ль вы, как поет речной сверчок?

 

— Слыхом не слыхивал.

 

— А у него такая песня: «дзын-дзын-дзын-дзын», механические запилы минут по десять. Нечем заслушиваться, это, скорее, акустический сор. Но и ему дают высказаться, выпеться — куда как более искусные соседи не глушат. В эфире для каждой птицы найдется своя частота и время для вещания. Скажем, пение соловья насыщено звуками, которые имеют низкую частоту и этим сопоставимы с основными частотами человеческого голоса, чем нас и пленяет соловей. А вот у песен сверчка более высокочастотный диапазон. Но биоакустика леса никогда не срывается в какофонию, там исповедуется мирное сосуществование.

 

…Однако ж довольно сухой теории, айда туда, где пышно зеленеет! Это май, и как раз в центральную полосу нагрянули соловьи и разом грянули. За ними устремились наблюдатели, учетчики — кто в Алешкинский лес, кто на перегибы речки Сетунь, а я притаился в одном заповедном хозяйстве, откуда поступили сигналы: «Еще уведомляю вас, что у нас от вчерашнего числа показались соловьи и одна птица кричит необыкновенными песнями, на манер, как из графского сорта, “лешевыми дудками”, “с охонья” и “стукотнями” (“дудки” — самые сложные колена соловья, ни одна другая певчая птица не в состоянии повторить их, перечень “дудок” насчитывает больше ста наименований) и “свистовым ходом”, “дробьми” и “желновыми”, кричит на удивление». Конечно, есть и оборотная сторона, размышлял я: прокричит и мелочами, и, может быть, помарочку покажет, но все же, если так сообщают, птица должна быть выдающаяся… Вот только место для наблюдения маленько неспособно: берег с речки метров на пять вверх крепко зарос кустарником, не продерешься. А поверху, в подлеске, орешник, черемуха, рябина и мелкий осинник. Тут тот соловей и держится, как говорят очевидцы: утром в черемухе, а вечером, как смеркнется, перелетает. У канавы, где ручей сбегает, три маленькие осинки стоят, этак вместе, — на них и держится вокалист.

 

Изготовясь к прослушиванию, суммирую все, что выведал про соловьиных у профессора, у иных зоологов, у Шамова Ивана Кузьмича.

 

Так вот, легендарная курская птица была известна в Москве с очень отдаленных времен, уже в 1818 году по всем городам России знали курского соловья. В Москве в то время особенно сильно шумели две птицы: одна была «губовая» (ученая на «губовых свистках»), привезенная одним тульским охотником, другая — курская натуральная птица.

 

«Губовая» кричала курскими песнями и между прочим желной 40 слов (желна — нечто среднее между «кли-кли-кли» и «кри-кри-кри-кри»). Она висела в трактире у Калужских ворот. Те, кто для обучения хотел подвешивать к ней молодых соловьев в клетках, платили 5 рублей в час и 25 рублей в неделю, дороговато, а потому многие приносили учеников тайно, контрабандой, в специально устроенных шляпах.

 

В свою очередь, курская «каменовская птица», как она называлась, удивляла дробями; со всех концов Москвы как будто на храмовой праздник шли и ехали охотники слушать чудную птицу. Большая зала трактира, где она висела (у Малого Каменного моста, в трактире Выгодчикова), день и ночь была набита народом. Тихо, не произнося громко слова, сидели охотники за чайными столами по двое, по трое и с замиранием сердца ожидали того часа, когда запоет знаменитая птица. И лишь только клетка начинала слегка колыхаться, то есть птица принималась беспокойно бегать по жердочкам, «злиться», перед тем как запеть, взоры всех слушателей обращались на клетку. И при первом звуке, когда птица произносила прием, каждый охотник как бы застывал на месте, весь обращаясь в слух… Невыразимо чудные песни оглашали всю залу. Слушатели млели и тряслись от восторга… Относительно песни каменовской птицы со слов тех же свидетелей известно, что дробями она кричала необыкновенно, было 9 манеров; особенно выдавались дроби «в оборот». В других песнях, в дудках, она была короче помянутой «губовой», но та была «губовая», ученая, а таковые всегда кричат сильнее и длиннее (однако же не ценятся выше хорошей натуральной птицы).

Но постепенно, как о том свидетельствует Иван Кузьмич Шамов, «курские соловьи стихли и вовсю зазвучали “свистовские”. Этот новый сорт своею свистовой песней (в минорном тоне) сразу выделился и вошел в славу, все охотники заговорили о свистовом соловье, о его потяжистых, нежных приемах и свистах, и наперерыв покупали птицу по большим ценам. К характеристике свистового соловья, между прочим, надобно отнести “планистость” птицы. Свистовый соловей, за исключением выдающихся певцов в прежнем сорте, можно сказать, не был многопесен: он кричал до 12 песен, но в отношении постановки их был замечательно “планист” и “верен”, кроме того был мало мелочист (мелочи — это “чок”, “двойной треск”, “щелканье”, когда будто кнутом ожигает, цыканье) и был очень “приемист”, даже простые, рядовые птицы большие песни кричали с приема.

Прежние свистовые соловьи полны были дудками и свис-тами (от них и получили название). Свисты различались: “смирновский” (ив! ив! ив!) “визговой” (вив! вив! вив! или, изменившийся потом, вев!) и третий свист: ви-ви-ви-ви! Дудки были: “водопойная”, светлая дудка, “балана”, свистовая дудка (подобно: “го-го-го” вверх), “польская”, “трелевая”, и еще светлее, так называемая “серебристая трелевая” (подходящая к свистку городового), дальше “волочковая” и “голубковая” дудки (воркованье горлицы). Кроме того кричали дробями на три манера: “резвая” мелкая дробь вверх, “стуковая”, в роде стукотни, “россыпь” пожиже и короче “резвой”, юлиная песня или “червякова” (есть такая птица — “червячек” называется). Также стукотнями, из коих отмечается “дятловая” вверх (как и “резвая” дробь, принадлежащая исключительно свистовому соловью), затем “воронова” (как будто два ворона между собой переговариваются) и “юлиная”. Кроме того кричали “клыканьем”, “желновыми” (крик зеленого дятла), куликами, “светлый кулик”, и ”ястребковыми”». Позднее соперником свистовому соловью был привезен новый сорт так называемого «графского» соловья, наделавшего немало шума между охотниками своим особенным, отличным от других планом и песнями, из коих отмечаются стукотни и дудки; дробями эти соловьи почти не кричали, но дудками: «стешева» на два манера и стукотнями, коими были очень полны, гремели, не имея соперников. Кроме того, кричали «кукушкиным перелетом» и клыканьем. Песня была покороче свистового и исполнялась сильнее.

А затем соловьиная тема изменилась. Птица, не имея прежнего внимания к себе, не замечая должного восхищения, постепенно хужела, умаляла песни, наполнялась мелочами и, наконец, ни «графского», ни «свистового» совсем не стало… Хлебников, Мандельштам, Багрицкий — вот последние ученики птиц:

«Любовь к соловьям — специальность моя,

В различных коленах я толк понимаю:

За лешевой дудкой — вразброд стукотня,

Кукушкина песня и дробь рассыпная…» 

(Багрицкий).

 

И полная опись колен звучит как красная словарная книга:

«Фи-тчуррр, фи-тчурр, вадь-вадь-вадь-вадь-вадь-цик!

Тю-лить, тю-лить, тю-лить.

Клю-клю-клю-клю.

Юу-лить, юу-лить, ци-фи, ци-фи, ци-фи.

Пью-пью-пью.

Ци-фи, ци-фи, чо-чо-чо-чо-чочовить!

Цицитю-вить, тю-вит, тю-вит.

Юу-лит, чо-чо-чо-чо-чо-тррррррц.

Пи, пи, пи, пи, клью-клью-клью.

Чри-чи-чу, чричи-чу.

Ци-вит, клью, клюй» 

(профессор Кайгородов).

 

Начнем послушание заново — изготовился я, притаившись в неразборчивых сумерках, в путаных зарослях. Возобновим заброшенные транскрипции и расшифровки. Если надо — конечно, надо! — освоим новый язык, подмешаем певчего к своему флективному, отрастим себе такой сиринкс, что соловьи сами предложат соседние ветки, в порядке взаимообмена. Так думал я, когда затихла последняя зарянка и в эфире, с крутого приема, грянул он, восточный соловей. О чем он пел? Вот подстрочник, ученический синхронный перевод, который только и успел я в сторону первоисточника:

Принарядив

вид как у див —

стразы и кружева.

Но под корой

светит порой —

вроде еще жива.

Рвал и топтал,

врал и роптал,

вымерзла даже ртуть.

Но оглядит,

в тело влетит

и продолжает путь.

Буду не в срок

наискосок

выйду, едва дыша —

где между зол

масок и смол

еле светла душа.

Детских обид

опыт знобит

в вывертах взрослых клятв.

Отъедини

тонкую нить,

дальше живи, шаля —

как сам не свой

в клетке пустой

чик — и не будет шва.

Выгодней всем

так, но зачем

ты до сих пор жива?

Медленных слов

беден улов

руны карандаша.

Я выйду в срок

где между строк

светит и жмет душа.

 

А соловей, напевшись и наслушавшись ответной песни, обозначился в осиннике, глянул на меня черным глазом, как будто из тех времен, когда в долинах Инда едва зарождался санскрит. Хотел вроде бы что-то добавить. Но только кивнул и улетел в сгустившуюся ночь.  


Очерк Игоря Мартынова опубликован в журнале  "Русский пионер" №109Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".

Все статьи автора Читать все
       
Оставить комментарий
 
Вам нужно войти, чтобы оставлять комментарии



Комментарии (0)

    Пока никто не написал
109 «Русский пионер» №109
(Июнь ‘2022 — Август 2022)
Тема: Просвет
Честное пионерское
Самое интересное
  • По популярности
  • По комментариям