Классный журнал

Николай
Фохт

Как мы все прозябали

До последнего не хотел рассказывать про него. Хотя каждый раз подмывало — потому что близко, потому что кажется важным. А потом отказывался: неприкосновенный запас.

А еще казалось, что, раскрыв эти сокровенные карты, лишусь козырей — а куда без козырей, в какую игру? Но теперь с козырями, как с рублями: чего копить, сбрасывать надо, последние, залежавшиеся висты прихватить успеть.

Вот и решился.

Да ничего особенного, если разобраться. Мы в университете встретились, он тоже боролся, только был чистым дзюдоистом. Поэтому, наверное, казался мне таким рафинированным немного — для борца. Вот эти все знал словечки японские, все приемы называл «по-дзюдоистски», мог запросто рассказать историю из жизни собирателя этой борьбы Дзигоро Кано; с усмешкой напоминал мне, что настоящим отцом самбо был, разу-меется, Ощепков — дзюдоист. А Харлампиев — так, более удобная фигура для создания самбистского мифа. Он неплохо боролся, как все дзюдоисты (по сравнению с самбистами), почти всегда выигрывал партер, удержания и, конечно, удушающие (которым самбистов не учат). Но болевые на руки и, разумеется, на ноги (а этому не учат дзюдоистов) лучше получались у меня. В стойке он работал, я бы сказал, мягко, но очень быстро: взял захват — подворот на бросок. И еще я завидовал, как он дышит. Вроде все, побелел, сбил дыхание несколькими действиями — а замер, будто отключился, и как новенький через полсекунды. Я так не умел, мне дыхалки на всю схватку никогда не хватало. Пытался выяснить секрет — он смеялся, говорил, это долгая история, этому надо с первых тренировок учиться. В общем, мы, можно сказать, дружили. И на сборах жили в одном номере, и иногда так, в компаниях общих оказывались. И да, он ведь поступил тоже на журналистику, но со второго курса перевелся на исторический факультет. Что-то, говорит, писать заметки совсем не хотелось, а история — это и наука, и полезное в жизни знание, даже можно сказать, навык. Как дзюдо, добавлял. Я в шутку: и самбо. Он смеялся.
 

После университета уже, лет через восемь, может, больше, мы столкнулись в книжном магазине, на презентации какого-то важного, иллюстрированного альбома. Про историю моды, что ли. Выяснилось, он написал несколько глав, подрабатывал — историк ведь. Мы сбежали, сели на Никитском бульваре, заказали пиццу и коньяк. И он рассказал мне, что работает над целой, можно сказать, философской концепцией. Социально-философской. Сначала мне показалось, что он говорит какие-то нездоровые, безумные совершенно вещи, но потом, когда алкоголь подействовал и когда мой визави разошелся (а он обаятельный собеседник), я проникся. Искренне, на полном серьезе. К тому же тема близка, даже, можно сказать, это ключевая позиция профессии, журналистской я имею в виду.

Короче говоря, мой друг задумал создать целое направление, школу, которая проповедует правду. Если опустить всякие подробности, речь о том, что из абстрактной нравственной категории правда и ее бытование, применение, становятся очень конкретным инструментом.

— Вот все повторяют пошлость, что правду говорить легко и приятно.

— Это вообще-то Иисус сказал.

— Это сказал Иешуа, а еще точнее, Булгаков. Не в этом дело. Кроме того что это такой как бы интеллектуальный мем (я впервые тогда услышал это слово), бессодержательный, если честно, сама цитата совершенно лжива. Правду говорить очень сложно. Даже катарсис, который предположительно сопутствует, следует за «говорением», не искупает сложности процесса, самого феномена. Но и не в этом даже дело. Моя теория в том, что, если бы достаточное большинство мужчин и женщин говорили только правду, тотальную правду, жизнь кардинально изменилась бы.

— Ты все-таки к Иисусу возвращаешься: не лжесвидетельствуй. Там вообще много таких штук, выполнив которые мы стали бы уже давно счастливым человечеством. Не убий, не укради… Утопия все это. Пытались пару тысяч лет, не вышло.

— Утопия, согласен. Но я хочу сделать правду, как бы это сказать… технологичной. Вывести ее из поля моральности и показать абсолютно прагматическую ценность, понимаешь?

Конечно, я понимал. Мы заказали еще коньяку. Ну а что, здоровье тогда позволяло, я еще регулярно тренировался, он не переставал выступать, даже выигрывал какие-то турниры.

— Для начала создать журналистскую школу, адепты которой органически не смогут врать. Представляешь? Ну, ты можешь это представить, ты же в курсе. Ни за какие деньги, ни под каким давлением. Невзирая на дружбы, симпатии, собственные идеологические предпочтения. Отдельный курс правды: психотерапевты или не знаю кто там ставят блоки любой лжи, любой. Ну ты же знаешь, иногда вот соврешь просто так, без особого повода, в обычной жизни. Жена спросила: где был? А ты с одноклассницей столкнулся в городе, зашли кофе выпить. Ну что такого? А врешь, что так, был на встрече, по делам. Потому что боишься реакции, не хочешь усложнять общение даже, скорее всего, на пару лишних минут. Так вот, тотальная правда, от быта до журналистских материалов. Кодировка от лжи, как от алкоголя. Я предполагаю, что кадры с такими характеристиками будут крайне востребованы. Если не в нашем медиаполе, то за границей, в качественной прессе точно. И в гуманитарных науках, в истории прежде всего, найдется место этой правдивой технологии. Разумеется, ученые врут не так и не столько, сколько репортеры, но подготовить, например, учебник по истории в угоду партии и правительству не выйдет.

— Слушай, кино же есть про это, там Джим Керри не может врать, хотя он адвокат. Сплошные неудобства.

Но мой друг будто и не услышал.

— И еще знаешь, это вызов. Врать ты не сможешь, но все последствия правды обрушатся на твою голову. Бандиты, менты, политики, обиженные соседи — все будут охотиться, всем захочется подавить внезапно возникшую точку правды. Надо быть храбрым, чтобы не врать.

Я запомнил из того разговора, что он ищет финансирование для такой экспериментальной школы. И начать хочет именно с журналистов. Конечно, я проспался, разумеется, маленькие, но очень неотложные дела завалили все мое время, но разговор я не забыл. Стал ловить себя на том, что действительно, трудно даже не правду говорить, трудно не врать. Всегда думал, что ни на йоту от правды не отступаю в своих заметках, а прислушался — да нет, бывает. Тут неудобно сказать напрямую, там неловко человека обидеть. Даже незнакомого, а что уж про героя, которому симпатизируешь. И в жизни все так, как он объяснял. Рассказываешь об удачной покупке — обязательно приврешь цену, мол, вот как повезло. Ну, прочая мелочевка. Когда я прикинул, сколько я вру за день, много получилось. Очень много. Вдруг понял, что для внешнего мира я вообще не тот, кем являюсь. Не потому, что меня не понимают, не хотят принимать таким, какой я есть, — а потому, что вру.

Я пытался применить метод моего друга. Пробовал начать с малого, говорить только правду в обычной жизни, потом старался писать без обиняков заметки. Жизнь — уж не знаю, поэтому или просто по своему замыслу, — изменилась, появились другие интересы, другое дело — действенное, оставляющее минимальный просвет для любой рефлексии.

Но как бы там ни было, я не забыл конь-ячный разговор.

И однажды обнаружил своего дзюдоиста. Один из важных клиентов был сильно озабочен своей безопасностью и поручил нашей компании обустроить загородный дом «по максималкам», как он выразился. Одна из опций для меня была такой, экзотической. Надо было создать подземное помещение — на случай ядерной атаки. Ну там все такое — генератор, вода из скважины, теплица с минимально необходимой продуктивностью, складские помещения, подземный ход для экстренной эвакуации — все, что клиент прочитал и увидел у разных, в основном западных, выживальщиков. И я стал искать субподрядчика на эту историю. И нашел своего старинного друга — он строил убежища всевозможной конфигурации и сложности.

Теперь на бульваре нет пиццы, но по-прежнему наливают коньяк. Как же так, куда делась правда, как обстоит дело с историей? Он, будто продолжая наш разговор, будто двадцать пять лет — это то самое мгновение в схватке на перезагрузку, чтобы восстановить дыхание, объяснил:

— Я создал ту школу. Мы год вдохновенно жили. Экспериментировали, внедряли наши практики, наращивали количество студентов, отрабатывали методику. Я целую диссертацию написал, книгу из нее сделал — «Метод правды». И знаешь что? Нас фээсбэшники закрыли. Каким-то неимоверным трюком объявили школу сектой, представляешь? И соответствующая статья. Там все довольно драматично было. Но ладно, без подробностей. В общем, огреб три года условно. На словах рекомендовали больше таким никогда не заниматься, а еще лучше свалить в Чехию куда-нибудь и там прозябать. Мне майор, который после суда вызвал на беседу, так и сказал: там прозябайте. Слово, кстати, хорошее подобрал, молодец. Вообще, ситуация отчасти комическая. Суда никакого не предполагалось — хотели просто припугнуть и разогнать. Но мы же по нашей методе последнее время жили — на все вопросы правду-матку рубили. И усугубили, конечно. И я пересмотрел немного тактику правдивой жизни.

— Это как?

— Все та же правда, без компромиссов, но не в лоб, не дословно. В искусстве больше правды, чем в политическом высказывании. Больше, потому что искусство, правдивое, талантливое, работает эффективнее. Оно падает на подсознание, оно вызывает эмоции. Человек, получивший эту правду, воспринимает сразу и объем — ведь истина многомерна, понимаешь?

— Ну, это слишком миролюбивая какая-то трактовка. За правду ведь сражаться надо.

— Ну погоди. Дзюдо ведь борьба? Но это же в чистом виде миролюбивая борьба. Ты побеждаешь только жертвой. Ты всегда пропускаешь первый выпад, всегда перенаправляешь агрессию в мирное русло. Иппон — это окончание агрессивного движения, в последний момент. Это риск — не успеть выиграть мир. В самбо ведь так же.

Ну, про самбо я не уверен, там все-таки есть наступательные методики (да и в дзюдо, если разобраться) — но это точно и всегда ответ на конкретное агрессивное действие. Все остальное вне закона. Как повторял наш гуру Давид Львович Рудман, победной считается драка, которую ты предотвратил.

— Да нет, сказать подлецу, что он скотина, — это можно. Но только тогда это эффективно, когда есть ресурс после этого сохраниться, выжить в любом смысле слова. Сказать правду, не соврать, не изменить себе — но сохраниться. Чтобы бороться дальше.

— Как-то все теперь у тебя сложнее. Тогда было понятнее.

Он вздохнул.

— Ну да. Когда я понял, что все сложнее, я вот этот бизнес открыл. Я каждый раз строю убежище для человека, который говорит правду. Ему нельзя ведь без защиты, понимаешь? Это позиция ответственного воина: жертвовать на поле боя и каждый раз возрождаться. А иначе придется прозябать до скончания века. Майору бы это понравилось. А я не хочу его радовать.

Короче говоря, мы построили убежище. Оно было прекрасно. Дороговато, но это такое качество, что о цене сразу забываешь. Не уверен, что оно будет использоваться в борьбе за светлые идеалы и следовать правдивым методам моего друга. Никто и не надеялся на такое.

Не знаю, мне кажется иногда, что самбо все-таки сильнее дзюдо. Ну не ждать, пока ветка вишни согнется под шапкой снега и сбросит эту ненавистную кучу на землю. И иногда называть вещи своими именами, без метафор, не эзоповым языком. А иногда мне все-таки нравится быть неуязвимым и бессмертным до поры; нравится знать, что где-то под землей меня ждет убежище, где зреет урожай редиски и в мини-пекарне печется хлеб. А еще мне хочется дождаться развязки, посмотреть на проплывающий по реке труп врага, увидеть наконец веселых и неврущих людей вокруг себя. Не имеет значения, как они выжили: падали ногами к взрыву, убегали от пат-рулей или вынырнули привычно из убежищ, которые построил мой друг. Главное, они не прозябали и умудрялись не врать.
 

И они возродились. Они возродятся. 


Колонка Николая Фохта опубликована в журнале  "Русский пионер" №108. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".