Классный журнал

Александра
Захарова

Папа, Юнона и Авось

Я думаю, что вопрос «зачем я родился?» время от времени встает перед каждым человеком. И думаю, что искать ответ на этот вопрос необходимо. Даже если никогда этот ответ не найдешь. Задаваться таким вопросом — это и есть, кажется мне, истинное человеческое естество. Человеку думающему важно понять, какую роль… Нет, не роль, а какую свою хотя бы капельку ты можешь сделать для общей жизни.

Знаете, я часто возвращаюсь мыслями в детство. И самое раннее мое воспоминание — это глаза моей мамы. Я помню ее глаза, смотрящие на меня, очень четко. Потом, когда я ей об этом рассказала, оказалось, что мама хорошо помнит тот момент. Ей тогда было трудно: маленький, грудной ребенок, то есть я, отказывается почему-то есть, и это приводит в отчаяние, и в глазах застывает испуг — потому мне так запомнился тот мамин взгляд.

Дальше я помню, как мама научила меня подойти к отцу и сказать ему «папа». До этого у меня было смутное детское ощущение, что вот сидит какой-то человек и я, совсем-совсем еще маленькая, сделала несколько шагов к нему и сказала «папа». Мама мне потом рассказала, что это были мои, в общем-то, первые шаги, и когда я решительно шагнула и сказала «папа», отец чуть не зарыдал. Потому что это было счастье для него.

Я росла в районе Пятницкой улицы в Замоскворечье. Это совершенно удивительное место, которое напоминает мне «Лето Господне» Ивана Шмелева — он замечательно писал про Москву. Я люблю и помню мое детское Замоскворечье с его кривыми улочками и домом, в котором мы жили, — в небольшом, четырехэтажном, красном. А напротив была такая же красная маленькая фабрика «Рот Фронт», от которой пахло шоколадом. Туда каждое утро завозили какао-бобы на больших машинах. И эти большие машины должны были так филигранно подъехать, чтобы попасть в специальные пазы и ссыпать в желоб эти какао-бобы. Но, конечно, ни одна машина не могла припарковаться точно, и какао-бобы были разбросаны по Монетчиковскому переулку, и везде там пахло шоколадом.

В моем детстве было принято «дружить» дворами. И когда мы выходили гулять, это было частенько один двор против другого двора. Но это действительно была настоящая дружба со всеми ее детскими сложностями. Однажды, помню, отец, уходя на работу, остановился во дворике с кучей малышни и спрашивает: «Это твои друзья?» Я объясняю: «Это Лена, это Катя… а это Ирочка-предательница». А Ирочка была совсем крошка, лет трех, но гуляла с нами, пяти- и шестилетками. И отец был потрясен: почему Ирочка предательница, кого мог предать в свои три года этот ребенок?! Но у детей были свои тайны.

А из фабрики «Рот Фронт» выглядывали колоритные такие тетечки в халатах и колпаках, и то ли от тоски, то ли от нечего делать они кидали нам конфеты. Так что у нас в карманах штанов и платьев всегда было изобилие «Мишек», «Трюфелей» и «Красных Шапочек» — мы притаскивали их домой горстями. А когда тетечки видели моего отца, убегающего на репетицию, они давали ему массу советов, как надо себя вести и вообще как надо жить на свете. Я не очень понимала эти советы, но, судя по лицу папы, они были весьма разнообразны.

Мы тогда жили в квартире вместе с бабушкой и с маминой младшей сестрой, и как-то у нас было тесно и весело. И бабушка как-то меня попросила спуститься на этаж ниже и посмотреть, крутится ли колесико в электрическом щитке. Мы с подружкой залезли в этот щиток, а там… там стоит мешок с конфетами! Это, видимо, какие-то грузчики «Рот Фронта» сперли конфеты, спрятали и приходили потом в наш подъезд выпивать и закусывать конфетами. Мы этот мешок притащили домой, а бабушка сказала, что так нельзя, надо обязательно оставить конфеты, потому что им нечем будет закусывать. Можно взять немножко, а все забирать нельзя. И мы, взяв по конфете, оттащили пакет назад.

Мои родители по вечерам ходили звонить по телефону. Тогда же не было не только мобильных, но даже в квартире не было домашнего телефона. И вот папа и мама укладывали меня спать под присмотром бабушки и «уходили в автоматы» — было такое специальное помещение с телефонами на Пятницкой. А рядом, помню, была булочная с вкусными маковыми бубликами и с большим плакатом «Берегите хлеб, ведь он из Канады привезен!».

Из-за этих автоматов «двушка», двухкопеечная монета, в нашем доме страшно ценилась. Но иногда бывало и так, что у нас в доме не было денег совсем.

И как-то я слышу, как отец говорит: «Нина, у меня нет денег вообще» — и мама отвечает, что у нее тоже нет. И я, выручая семью из финансовой пропасти, принесла им деньги! Прямо много монет, зажав их в кулаках. «Сашенька, откуда же ты взяла такую кучу денег?» И я гордо сказала, что я накопила. Из папиного стола и из бабушкиного буфета. Родители были счастливы. Мне так казалось.

Когда мне исполнилось шесть лет, мы переехали. Это был только что построенный первый актерский кооператив на углу Садового кольца и улицы Чехова, ныне Малой Дмитровки. Кооператив, несмотря на круглосуточный грохот Садового, назывался «Тишина». Там жили Алла Демидова, Анастасия Вертинская, Каневский, Шалевич, все-все-все артисты. Легче перечислить, кто там не жил.

Наш дом был вообще-то похож на актерское общежитие, потому что в пять утра могли заявиться соседи за солью или спичками. Все ходили друг к другу в гости по несколько раз за день, компании фланировали по коридорам и дружно катались на лифте. А меня лифт не хотел везти. Поэтому, чтобы стать тяжелее, я набирала в школьный портфель побольше увесистых книжек. И только тогда лифт меня «признавал» и я могла в нем спускаться и подниматься.

Как только мы переехали, мама, помню, меня спросила, знаю ли я, кто живет по соседству. И я сказала: «Конечно, знаю! На третьем этаже живет смешная такса, на пятнадцатом этаже, над нами, живет овчарка, на десятом этаже живет прекрасный пудель». Иметь свою собаку — это было моей безумной мечтой. И тут я попала в больницу — мне удаляли гланды. Больница мне не нравилась, и я написала маме письмо: если ты меня не заберешь, я выкинусь из этой больницы в окно. Мама в ужасе прибежала в больницу — и к заведующей: какой кошмар, мне ребенок написал, что выкинется в окно. На что заведующая сказала: «Нина Тихоновна, ну куда она выкинется, у нас тут кругом решетки». Но все равно эффект был произведен — мне тут же купили собаку! Я была совершенно счастлива.

В этом доме жил Аркадий Арканов. И у него был маленький сын Вася. Дружок мой. Вася был рыжий, кудрявый, с голубыми глазами. И уж очень он был обстоятельный. Как-то раз мама ехала с ним в лифте, и он сказал: «Нина Тихоновна, у вас собака, и я знаю, у вас будут щенки». — «Да, Вася». — «Нина Тихоновна, позовите меня, пожалуйста, когда они будут рождаться. Мне обязательно надо посмотреть, как это происходит». Мама согласилась, но щенки родились, естественно, без Васи. А потом пришла мама Васи Женя — жена Арканова. Они с мамой дружили. И вот совершенно очаровательная, красивая Женя приходит вся в рыданиях и слезах и говорит: «Нина, бедный, бедный мой Вася. Их в школе заставили заполнять анкету. И в графе “национальность” мой Вася написал, что он москвич. Бедный, бедный ребенок».

В ту пору меня негде было оставлять, и мама брала меня с собой на работу — в свой театр «Эрмитаж». Этот театр родился благодаря удивительному человеку — Владимиру Соломоновичу Полякову, который когда-то вместе с Борисом Ласкиным сочинил сценарий «Карнавальной ночи» и который работал с Аркадием Райкиным до того, как решил создать свой театр. «Эрмитаж» родился в 1961 году. Хотя правильнее было бы сказать, что его рождение было организовано.

Шекспир сказал: «Весь мир театр…», и если вдуматься, то театр — это действительно что-то космическое, это приходит откуда-то сверху, из космоса, как луч света, как пришла жизнь. И если кинематограф — это изобретение человека, то театр — это сама природа и сама жизнь со всеми ее древними ритуалами.

В сущности, театр — это роскошь жизни. Скажем, павлин или какая-нибудь рыбка-вуалехвостка может жить и без своей красоты. Она может быть попроще, и все равно она будет размножаться. Но «попроще» нельзя. Помните, чеховский Сорин в «Чайке» говорит: «Без театра нельзя». — «Почему?» — «Нельзя и все».

Так вот и Владимир Соломонович Поляков соорудил театр, без которого «нельзя». Владимир Соломонович человек был очень остроумный, причем это был сложный, абсурдистский юмор. Но тогда-то мне было все равно, я просто бегала вокруг этого театра по дорожкам сада. Через «Эрмитаж» прошло множество талантов. Там ставили Любимов и Гончаров, там работал Высоцкий. Но удерживались там в основном такие же «абсурдисты», как Поляков. Например, рабочий сцены упал с лестницы. Артисты ему говорят: «Сергей Павлович, вы того-с, нае…нулись?» А он: «Нет. Упал». Почувствуйте, как говорится, разницу.

Или вот какие душевные приказы писал Владимир Соломонович: «Во время спектаклей нельзя играть в шахматы и в карты, а домино приказываю поставить на поролон».

Он взял в театр мою маму, когда они с отцом вернулись из Перми. Потом в «Эрмитаже» состоялся режиссерский дебют отца.

Мой дебют, собственно, тоже был там. Я, театральное дитя, сидела за кулисами и наблюдала за происходящим. В то время была популярной миниатюра «Ревность», когда внезапно появившийся муж выкидывал за кулису цветы, которые принес поклонник его жены. Когда цветы прилетали за кулису, я их подбирала и оттаскивала в бутафорский цех. Я ощущала, что очень нужна театру. Но как-то однажды цветы не долетели до кулисы. А мне ведь надо их отнести. А они остались на сцене. Но их же надо отнести, метался детский ум. И я вышла на сцену. В зале засмеялись. Я поклонилась, и мне зааплодировали. И я поняла: вот, вот он, успех.

Я помню, как в этом саду ломали стоявший в глубине зеленый деревянный театр с петухами, который на выставке в Париже получил премию — он был построен без единого гвоздя, он был настоящим произведением искусства. Этот театр можно видеть в эпизодах фильма «Рожденная революцией». Я совершенно не знаю, зачем его было ломать. Там когда-то игрались «Три сестры» Немировича-Данченко, там выступали Мария Владимировна Миронова и Александр Менакер. Там пел Утесов, произносила свои монологи Рина Зеленая. Но в итоге приехала машина с огромной дурной кувалдой на цепи, и она, раскачиваясь, с размаха разбивала этот театр в щепы, вдрызг. Я, маленькая девочка, видела это и видела, что вокруг собрались люди с горестными глазами.

Мой отец с тех пор, как я его помню, еще с тех пор, когда я лежала в деревянной кроватке с реечками в маленькой комнате на Пятницкой, все время работал, он все время писал. Я открывала глаза ночью — а он сидит пишет. Талант — это, наверное, 99% работоспособности. Отец очень много работал. Даже когда шел со мной гулять, он все время репетировал. Он все время что-то про себя произносил, в голове все время шла какая-то работа — это было видно по его лицу. А когда он увлекался, то начинал говорить и вслух. Однажды подошел какой-то артист и сказал: «Марк Анатольевич, а поставьте мне тоже что-нибудь!»

Это удивительное чудо — как рождается спектакль. Рождается из мысли, из настроения, из фантазии сочинителя — такого, каким был мой отец. Потом мысль обрастает реальностью, действием… Но сама творческая мысль — это материя, я уверена. Мыслью и словом можно убить, а можно возродить. Она как свет, который превращается в цветок и плод, она как звук, который рождает симфонию. Из нее, из мысли материальной, рождается спектакль. Я видела это своими глазами. Вначале мысль, потом слова, потом отец начинает что-то записывать, ходить, потом снова записывать, потом шептать, и вот так, шаг за шагом… происходит Рождение.

Интересно, что, когда создавался и репетировался легендарный спектакль «Юнона и Авось», в театре говорили: какой-то ерундой Захаров занимается, не пойми что ставит. Когда рождается что-то действительно гениальное, люди могут сразу не понимать этого. «Юнона и Авось» была принята сразу. Журнал «Штерн» написал: «Звуки горячего рока доносятся до стен Кремля. Этот театр расположен в центре русской столицы, и в связи с тем, что религия в Советском Союзе почти полностью уничтожена, единственное религиозное питание для молодежи осуществляет ныне Московский театр имени Ленинского комсомола, поставивший спектакль “Юнона и Авось”». Поразительно. Это признание было очень радостно для отца и испугало замечательного директора, который с ним работал, — мудрый, прекрасный человек Рафик Гарегинович Экимян был другом и близким соратником отца.

Помню, что после такой оглушительной премьеры отец с Андреем Вознесенским пошли в церковь — поклониться иконе Казанской Божией Матери.

Спектакль «Юнона и Авось» объехал буквально весь мир. Он месяцами шел на аншлагах и в Италии, и в Германии, и в Португалии, и во Франции, и в Нью-Йорке. Это, конечно, знаковый спектакль для театра России.

«Две души, несущихся в пространстве, полтораста одиноких лет, мы вас умоляем о согласьи, без согласья смысла в жизни нет» («Юнона и Авось»).  


Колонка Александры Захаровой опубликована в журнале  "Русский пионер" №108. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".