Классный журнал

Дмитрий
Быков

30 октября

— Отцом, — сказала Пак, — вы станете сегодня.

Почему-то она сказала это именно мне, хотя логичнее, казалось бы, обратиться к Катьке — мол, сегодня вы станете матерью. Тем более отцом я несколько раз уже становился, а она матерью — еще никогда. Но Катьку она как раз осматривала, а осматриваемому пациенту болтать не положено.

Полчаса назад мы стояли в пробке, едучи на плановый осмотр, а рожать предполагали в конце ноября, то есть дотянуть до Стрельца. Кто жил со Скорпионом, тот знает прелести этого знака — эротически, конечно, весьма привлекательного, но хронически недовольного собой и человечеством, непостоянного в любви и вечно не знающего, чего он хочет. Я небольшой фанат астрологии, но куда девать некоторые эмпирические наблюдения? В магию имен по Флоренскому я тоже мало верю, но у меня слишком увесистые доказательства того, что Дмитрий тяжел плотски, легок на подъем и страдает в детстве от частых простуд, после чего уже никогда ничем не болеет.

— А завтра никак нельзя? — спросили мы хором. Через два часа у нас была лекция в Свободном университете, где подобрался исключительно талантливый курс, а вечером эфир любимой программы «Колба времени» на канале «Ностальгия». Это вообще лучший канал на свете, размещающийся в огромном здании «Гинцветмета», который строился на закате застоя, а ныне часть помещений сдает в аренду. Там теперь много всего, помимо института. Всякий визит в это здание до сих пор погружает меня в благословенную атмосферу ранних восьмидесятых, в воспоминания отрочества, когда пробуждались загадочные желания и уже повевало в щели немыслимыми переменами. Пятница вообще лучший день недели — и не потому, что завтра выходные, а потому, что с утра школа, днем Свободный университет, а вечером «Колба».

— Завтра никак, — сказала Пак. Вопрос наш ее не удивил, ее вообще удивить трудно. В свои нестарые еще годы она приняла такое количество родов, что имела все основания чувствовать себя на прямой связи с Господом. Мы рожали в EMC, то есть в Европейском медицинском центре, — упоминаю его не ради рекламы, в которой он не нуждается, а исключительно из глубокой благодарности. Фамилию знаменитой кореянки меняю, чтобы не перерекламировать. К ней и так очередь, и у нее предполагались в это время вполне плановые роды, а тут вклинились мы, потому что воды отошли непосредственно во время осмотра. Теперь все надо было делать очень быстро.

— Родить нельзя погодить, — сказал мне наш постоянный врач Леонидыч, отправляя срочно сдавать ПЦР.

Позвонить я успел только Свете Большаковой, главреду «Прямой речи», где собирается мой курс Свободного университета (и собирается, кстати, до сих пор — только тогда я читал «Эволюцию фабулы», а теперь «Приемы триллера»):

— Света! У нас тут всякие обстоятельства, только никому. Скажите ребятам, что я в срочной командировке.

— Быть не может! — ахнула Света.

— Да погодите, мы сами еще ничего не поняли.

Ну и на «Колбу» я позвонил, дескать, «вы мине тут замените, шаг вперед и две назад». Там ничего не поняли, но срочно вызвали замену. Тема была — актерские династии в СССР, не тема, а подарок, но тут наклевывался презент поувесистее.

Рожать в разгар пандемии — это в нашем духе, экстремум так экстремум. Моей матери мы вообще не могли сказать о беременности, собирались трижды и переводили разговор. Она и так была не в восторге от наших журналистских разъездов, продолжавшихся до лета, да и много еще от чего. Короче, мы не решались ей ничего сказать, да и никто не знал, кроме нескольких моих выпускников, с которыми я, так получилось, традиционно откровенен. Они в очередной раз собрались у нас в «Прямой речи», и я объяснил, что предполагается мальчик.

— Львович, я прямо так рад! — сказал любимый выпускник Никита, трудящийся ныне в питерском отделении большой госкорпорации.

— Ты-то с какого перепугу рад? — спросил я подозрительно, и все гнусно заржали.

Сказать матери вызвался Веллер — точнее, был об этом униженно попрошен; опять-таки исторически сложилось так, что я его использовал в качестве переговорщика в самых скользких ситуациях. Он придумал все мгновенно: смотри, она позвонит меня поздравить с днем рождения (с матерью он дружил, кажется, даже крепче, чем со мной, в силу поколенческой близости). А я скажу: нет, Наталья Иосифовна! Это я вас должен поздравлять! Она спросит: да с чем же? Алле-ап! Немая сцена, слезы, объятия.
 

Все так и вышло, за исключением слез и объятий, но обошлось по крайней мере без громов и проклятий. Как-то он ее уболтал в своей манере. Катькиным родителям мы ничего не говорили вплоть до августа, когда живот был уже нескрываем, — эти переговоры взял на себя я.

— Вообще черт-те что творится в мире, — сказал я им во время очередного зума, — в Бразилии наводнение, в Австралии страшный рост заболеваемости, в Кентукки торнадо, Катька беременна…

Эта информация в самом деле как-то потерялась среди мировых катастроф и дошла не сразу. В конце концов они приняли все стоически, люди бывалые, несколько постарше даже меня. Им и так непросто было смириться с тем, что растили принцессу, олимпиадницу, отличницу, разрядницу, гордость Воронежа и президентскую стипендиатку, а вырастили жену журналиста, слава Богу, хоть оппозиционера, а не какой-нибудь твари из телевизора. Когда мой тесть Теймураз случайно оказывается возле включенного телевизора (не у нас, конечно, у нас его нет), от рокочущих грузинских ругательств содрогаются стены. Но как-то они пережили эту новость, решили даже, что мама приедет к середине ноября, взявши отпуск на работе, и поможет в первое время. Как положено будущим родителям, мы предавались мечтаниям. Рассматривался вариант рожать в Чили — там есть такой тур, роды с видом на океан, огромная палата с вот таким окном, можно приглашать всю родню, а у кого нет родни в Чили — можно просто друзей, и ребенок как бы падает вот прямо в океан; ему тут же дается чилийское гражданство, позволяющее въезжать в Америку по облегченной процедуре… Прикинь — родить в океан! Это были вполне бюджетные роды, и какое-то время мы мечтали о Чили на полном серьезе, но узнали, что там пандемия свирепствует с особенной яростью. Хорошо, можно в Штатах, там вообще сразу гражданство! Прикинь, он будет свысока нам махать при въезде: родители, ну я пошел! И он с американским паспортом — без очереди, а мы с туристической визой, как лохи… Тем более в Штатах жила наша любимая подруга Жанна Магарам, по первому рижскому образованию врач, как-нибудь она примет роды у себя на дому, я буду ассистировать! Этот вариант рассматривался уже серьезнее, но в сентябре мы записались на всякий случай в Европейский медцентр, тогда это стоило скромней, чем теперь, потому что и евро было другое. Деньги, впрочем, появились с неожиданной стороны, о чем ниже, — но кто же не знает: даст Бог зайку — даст и лужайку!

Нам сразу рекомендовали кесарево, потому что ребенок предполагался крупный, дико брыкался и вертелся — вообще, по всему глядя, ему не терпелось появиться: надо спасать мир! Темперамент вождя читался во всем, был написан даже на морде, отлично видной на УЗИ: лысый, как Ленин, лобастый, как Ленин! С именем Катька определилась почти сразу, я тут ни при чем, поскольку всегда следую правилу Цветаевой: «Право матери, явившей в мир, являть и в имени» («Наталья Гончарова»). Почему Шервуд? Ну, потому, что любимый писатель Шервуд Андерсон, странный, взявшийся ниоткуда, объединяющий во всем мире таких же странных людей: того же Веллера, любимую Катькину преподавательницу на филфаке Ольгу Панову (ныне американиста, а в недавнем прошлом, вообразите, пресс-секретаря группы «Калинов мост»), вашего покорного слугу… Цитирую эссе Веллера «Версия дебюта»: «Шервуд Андерсон исправно и не резко шел сначала по страховой части, а потом по рекламной. В сорок один год он был владельцем небольшой, но вполне устойчивой и респектабельной рекламной конторы.

В одно прекрасное утро (27 ноября 1912. — Д.Б.) он пришел на работу, прошел в свой кабинет, кинул шляпу на крючок, сел за стол, закурил сигару и перелистал поданную секретаршей корреспонденцию. Потом положил бумаги на стол и долго смотрел перед собой. Потом пожал плечами. Потом положил в пепельницу дымящийся окурок, встал, снял шляпу с крючка, надел на голову, открыл дверь и вышел вон, не закрыв за собой двери.

Больше он в контору не вернулся. Вообще. Никогда. Продал. По телефону.

Через три года он выпустил сборник рассказов “Уайнсбург, Огайо”, сделавший его классиком американской литературы. Потом он помогал встать на ноги Хемингуэю и Фолкнеру, в благодарность за что оба его, естественно, обгадили, но это все и многое другое было уже потом».

Тут не упомянута важная деталь: секретарша спросила его, куда он собрался. Андерсон ответил: «Я долго ходил по дну реки, промок и замерз, попробую ходить по суше».

Эта версия, конечно, приукрашена. У Андерсона был обычный нервный срыв, три дня, покинув контору, он околачивался Бог весть где, видимо, «в полях под снегом и дождем», потом вошел в аптеку на окраине Кливленда и оттуда был доставлен в психбольницу, откуда вскоре выписался слабым, но счастливым. Адрес аптеки сохранился: угол 152 East street и Aspinwall avenue. Был я на этом углу, аптеки нет, но место такое, роковое, и теперь чувствуется. Как раз Магарам меня и возила туда, и мы славно выпили шампанского за Андерсона в ближайшем кабаке. Вообще, я бы хотел, чтобы наш Шервуд был способен на такие поступки, как этот уход из конторы. Впрочем, если он ограничится написанием любого рассказа на уровне «Уайнсбург, Огайо», мы будем вполне довольны.

— Как вы собираетесь назвать ребенка? — поинтересовался у нас Владимир Григорьев, заместитель руководителя Роспечати, во время очередных Пионерских чтений на Красной площади.

— Шервуд, — сказала Катька. — Как думаете, его не будут обижать в школе?

— Нет, — уверенно сказал Григорьев. — Конечно, нет.

И добавил:

— Хрен дадут ему дойти до школы.

Меня переодели в синюю медбратскую форму («Пингвин», — сказала Катька), после чего пришел анестезиолог и подробно объяснил, что он собирается делать. Он сказал, что после эпидуралки Катька перестанет чувствовать собственные ноги и ничего страшного в этом нет. Ее погрузили на каталку, меня провели следом, она как-то сразу оказалась на операционном столе, и анестезиолог спросил, горячим тампоном он по ней проводит или холодным.

— Я ничего не чувствовала, — поясняла потом Катька, — но рассудила, что горячему взяться неоткуда, и сказала — холодный. Тут они меня и отрубили.

Здесь наши воспоминания несколько расходятся, потому что она продолжала что-то отвечать, но, видимо, в бессознательном состоянии. Как гласит пословица, есть два способа заставить женщину замолчать, но оба они науке неизвестны. Я старался не смотреть в ту сторону, но вообще-то кесарево сечение — довольно быстрая процедура. Мы не зря так любим сумчатое животное вомбат и отчасти отождествляем себя с ним: младенца вынимают, как из сумки. Выражение лица у него было недовольное, как будто он не успел собрать вещи: «А-а-а-а-а! Мои записи! Мои конспекты!» Было чувство, что они там готовятся к спасению мира, переговариваются по спецсвязи, пишут планы, но всякий раз приходится собираться в такой спешке, что мир опять оказывается не спасен. Меня позвали перерезать пуповину и вручили ребенка. Орал он густым громким басом.

В такие минуты, сами понимаете, запоминаешь все, но потом не можешь пересказать ничего. Роженица отличается значительно большим самообладанием. Помню, когда Ирка Лукьянова рожала Андрея, как раз отмечался юбилей — 25 лет первого показа «Семнадцати мгновений весны». Ой, слушайте, тоже было круто. Рожали мы как раз 11 августа 1998 года, и главный редактор «Собеседника» Юра Пилипенко попросил Ирку поставить эксперимент для газеты: может ли русская пианистка рожать не по-русски, то есть не выдать себя? Лукьянова по первой профессии переводчица с английского, причем классная, ну и согласилась. Начинаются схватки, садимся мы в нашу тогдашнюю «Таврию», приезжаем в двадцать пятый роддом, что на Ленинском, — а нам говорят: извините, вам рано. Это вы перестраховались. Куда деваться? А там напротив жил тогда наш великий друг Андрей Шемякин, американист и киновед. Мы думаем: а пошли к Шемякину, сто лет у него не были! А у Шемякина была тогда видеоколлекция от пола до потолка. Мы приходим, говорим: Андрей, поставь нам чего-нибудь жутко смешное, ну, чисто отвлечься! Йес, говорит Шемякин и ставит «Бананас» Вуди Аллена, самую идиотскую и смешную из его картин. И в сцене первой брачной ночи — жених в синем углу ринга, невеста в красном — Лукьянова хохотала так, что, отсмеявшись, сказала: а теперь ОЧЕНЬ БЫСТРО бежим в роддом — и через час родила.

Что интересно, рожала она на чистом английском, виртуозно ругаясь и подробно сообщая мне все о своем состоянии, — и только когда младенца положили к ней, по-русски сказала: «Ну, здравствуй!» Но это уже не считалось провалом, это уже было как бы за пределом эксперимента. «Собеседник» напечатал репортаж, который она мне продиктовала вечером того же дня, и выписал ей премию в виде двадцати упаковок памперсов. Вхожу я на редколлегию — а в меня со всех сторон полетели эти пачки, большой был праздник.

Мой первый сын родился в день смерти моего любимого поэта и литературного учителя Нонны Слепаковой, а второй сын — в день ее рождения. Помнит про меня Слепакова, не забывает.

Когда Катьку, все еще не чуявшую ног, перевезли в послеродовую и усадили меня рядом, мы стали думать, кому бы сообщить. Первым делом я решил позвонить матери.

— Здорово, мать, — сказал я. — Мы тут родили.

— Погоди, у меня урок, я перезвоню, — сказала мать, и тут я вспомнил, что по пятницам в пять у нее репетиторство. Первым делом самолеты, а как же. Может, она просто не расслышала.

— У Муратова сегодня день рожденья, — вспомнила Катька.

Я не помнил его день рожденья, хотя несколько раз сочинял поздравительные стишки, а Катька помнила: пока я лежал в коме по известной причине, Муратов организовывал самолет в Москву и сам за мной прилетал, и они с Катькой по прилете выпили бутылку коньяка. Поскольку я ему в некоторой степени обязан жизнью, мы оба перед ним благоговеем. (Строго говоря, жизнью я обязан Катьке, без которой вообще давно бы сдох, но то, что она быстро позвонила ему, было очень, очень правильным решением. Не менее правильным решением было то, что она знала код моего телефона, мы вообще друг про друга все знаем, это очень эротично — не иметь тайн друг от друга.)

«Дорогой Муратов! — написал я ему. — У тебя, говорят, сегодня день рожденья».

«Говорят», — скромно ответил Муратов.

«Ну вот, — написал я. — Не только у тебя».

Некоторое время до него доходило, после чего он перезвонил, потребовал Катьку и долго оглушительно ее поздравлял.

Потом мы написали Магарам в Кливленд.

«Здорово, Магарам! Что ты делаешь?»

«Жду результатов обследования».

«А кое-кто уже дождался», — написал я.

И тоже она сначала ничего не поняла, но потом обрушила на Катьку десяток стикеров с салютами.

Потом мы позвонили в прямой эфир на «Колбу» и назвали актерскую династию Ефремовых. Там все уже знали и всячески нас поздравили. А потом перезвонила мать.

— Ну как вы? Ты чего-то говорил, но тут были дети, и я не слышала.

— Родили мы! — сказал я.

— Ка-а-а-ак? До срока?

— Ну, — объяснил я, — мы несколько просчитались. Оказалось, что в самый срок. Пятьдесят один сантиметр, три сто, волосы черные.

Тут его и привезли кормить.

Тогда же я позвонил дочери моей Женьке, то есть лукьяновской дочери от первого брака, которая досталась мне трехлетней и выросла, как ни странно, очень похожей на меня, только гораздо более спокойной. Не зря она по образованию клинический психолог.

Женька с раннего детства обнаружила одну фандоринскую способность: она никогда не проигрывает в лотерею. Поскольку денег на няню у нас не было, ее в последний год перед школой таскали с собой на работу в «Собеседник» и говорили ей так: Женя, пойдешь в сберкассу, купишь три билета лотереи «Святая Русь», выиграешь не больше ста рублей, купишь себе колу, чипсы и чупа-чупс. Сберкасса была в соседнем подъезде, ларек с колой и чипсами — прямо под окнами. Не было случая, чтобы она не выиграла. Она утверждала, что на выигрышных билетах церковь нарисована не так, как на обычных.

Я много раз убеждался в этих ее феноменальных способностях — находить в комнате спрятанный предмет, вытаскивать счастливый билет, вызывать у начальства неконтролируемую симпатию… Однажды завезли к нам в ту же сберкассу новую лотерею, дали мне два билета (их всего и было два), я думаю: левый брать или правый? Позвонил Женьке.

— Быков, — сказала она сердито, — я сейчас на экзамен захожу и вообще отрубаю связь!

— Ну просто скажи: левый или правый?

— Правый! — рявкнула она, и что вы думаете — пятьсот рублей!

А тут как раз, если вы помните, выборы в Америке. И журналистский тотализатор — я хоть и не склонен к азартным играм, но такие развлечения люблю. Очень уж мне не нравился Трамп. А на него все ставили почти поголовно. Я не стал спрашивать Женьку, Байден или Трамп, чтобы ее личные политические симпатии не омрачали картинку. Просто спросил: первое или второе, решив, что Трамп — первое.

— Второе, — решительно сказала Женька.

— Уверена?

— Вижу абсолютно четко. Иногда, бывает, сомневаюсь, но тут — даже не переспрашивай.

И я поставил на Байдена, который в первые сутки считался проигравшим. В результате мы почти полностью окупили роды, а авторитет дочери в моих глазах дорос до Кассандры. Если вы вдруг с ней знакомы, просьба не обращаться. Наша курица несет золотые яйца только для ближайших родственников.

В последнее время меня буквально душат воспоминания, но я внутренне к этому готов. Маргарита Арсеньева, тогда Тузова, хороший писатель и переводчик, преподавала у нас на журфаке специальность, и говорили мы на этих занятиях не только о специальности, а вообще о чем угодно — журфак при Засурском был довольно свободным местом, оазисом среди советского образования, несмотря на принадлежность к идеологическим факультетам. И вот обсуждали мы, помню, «Зеркало», копия которого имелась в телестудии (там я его впервые и посмотрел в 1985 году), — и Маргарита наша Зиновьевна говорит: вы пока не можете этого понять. После сорока поймете. (Тарковскому было как раз сорок, когда снимал.) Просто воспоминания наваливаются именно так — бессистемно, — и вы задыхаетесь, пока не выговоритесь.

Действительно наваливаются, и их действительно очень много. По большей части они омерзительны. В таких случаях, как известно, надо звать патронуса: мой старший сын Андрей, артист по образованию, подробно меня инструктирует, как именно вызывать воспоминания, которые сейчас эмоционально нужны. Им же, артистам, надо то плакать, то хохотать по заказу, ну и есть несколько приемов стремительного погружения в требуемое состояние. Делиться этими приемами я не буду, должно же у нас с сынком быть что-то общее.

Но вот когда мне надо вспомнить счастье, — которого я на самом деле помню немного, — я вспоминаю это.
 

Колонка Дмитрия Быкова опубликована в журнале  "Русский пионер" №108. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".