Классный журнал

Александра
Захарова

Вишневый сад для папы

Наш «Вишневый сад»

«Господи, Господи, будь милостив, прости мне мои грехи, не наказывай меня больше!» — эта фраза звучит как музыка. Ее произносит Раневская в спектакле «Вишневый сад».

Двадцать первого января 2022 года мы в «Ленкоме» сыграли свой 200-й «Вишневый сад», наш хрустальный, прозрачный «Вишневый сад» — но теперь уже без моего отца, гениального режиссера Марка Анатольевича Захарова.

Когда у нас появилась дача, небольшой домик недалеко от Москвы, я буквально «болела» Чеховым. Мне хотелось играть его пьесы еще и еще! Но как уговорить отца ставить по Чехову, да еще сразу после его «Чайки», где он, преодолев земное притяжение, шагнул на какую-то шекспировскую высоту? Это было невозможно. Не думаю, что отец хотел еще раз возвращаться к Чехову, драматургия которого очень сложна, но благодаря кажущейся внешней простоте быстро скатывается на понятный путь, который можно определить емким профанским «как бы» — как бы думая, как бы переживая. Как бы.

Так вот. Я тогда купила пять небольших вишневых деревьев и посадила возле дома. А потом все время показывала их отцу и говорила: «Папа, у тебя свой вишневый сад». И тогда отец решился на новую постановку. Но из чеховской материи отец сделал свой «Вишневый сад», совершенно не похожий ни на какой другой. И я считаю, что это лучший «Вишневый сад» на свете.

Я помню, как отец сидел в комнате, особым образом двигал по письменному столу два листочка и говорил: «Посмотри, как будет здорово!» Я не очень поняла тогда, в чем дело, а оказалось, что листы бумаги — это стены, хрупкие и недолговечные. Стены, которые целый день перед спектаклем возводятся на сцене нашей потрясающей, лучшей во всей Москве постановочной частью театра «Ленком». А в финале спектакля все построенное в «Вишневом саде» разбивается, все стены рушатся — и это так по-русски. И это придумал отец, передвигая легкие листы бумаги на своем столе. Как великий Таиров когда-то.

Центром этого спектакля стал Фирс Леонида Сергеевича Броневого, стали полные иронии монологи, придуманные отцом, и чеховский мир, который получил новое, «захаровское» прочтение. Отец, как всякий крупный художник, все делал легко, привнося в творчество очень много юмора и веселой иронии, без которых, наверное, невозможны ни самопознание, ни жизнь, ни взгляд в будущее.

Меня отец спрашивал, когда ставил «Чайку»: что дальше будет с Ниной Заречной, как думаешь? Я что-то отвечала, не очень-то задумываясь. Но кажется мне, что Нина из спектакля отца, наверное, пошла бы сестрой милосердия на фронт, а потом попала бы в лагеря... И влюбленный мальчишка Лопахин из «Вишневого сада», конечно же, погибнет в этом бездумном чертовом колесе истории, которое перепашет и нас, теперешних, когда-нибудь.

Думаю, каждый человек хоть единожды, но испытывал ту же боль, что и герои «Вишневого сада», когда в финале, сидя на чемоданах, они видят, как исчезает их мир, как рушатся стены. Спектакль идет всего два часа с антрактом, он с дивной музыкой Рудницкого, в которой есть красота и мольба о милости Божией, помогающей достойно прожить эту жизнь.

«А вы меня видите?»

По милости судьбы я встречалась в жизни с людьми уникальными. У нас в доме бывал Виктор Петрович Астафьев, который рассказывал о деревне Овсянка на берегу Енисея, где он жил, рассказывал о симпатичных, нарядных, подкрашенных девчонках на танцплощадках и мальчишках, которые в тех местах начинают очень рано пить. К нам в дом приходили Андрей Тарковский, Олег Ефремов. Однажды, помню, Олег Николаевич и отец о чем-то разговаривали, а я просто стояла рядом и глазела на них, не слушая, полностью погрузившись в какие-то свои детские мечты. Тут Олег Николаевич на меня посмотрел и говорит: «Сашка, почему ты со мной не здороваешься, а?» — «А вы меня видите?» — удивилась я. У меня было полное ощущение, что меня не видят.

Я с детства много общалась с Татьяной Ивановной Пельтцер и помню разные наши совместные истории. Одно из моих детских воспоминаний — это как папа мне привез из какой-то поездки в Югославию пальтишко из искусственной кожи. Оно было лакированное, черное, внизу, на подоле, белый искусственный мех в черную полосочку, и из такого же меха были воротник и манжеты на рукавах. Мне казалось, что я диво как хороша — прямо принцесса. Татьяна Ивановна подошла ко мне и со всей своей женской проницательностью говорит: «Саня, а кто же тебе такое пальто красивое привез? Кто же тебя так любит-то?» Я помню, что не смогла вымолвить ни слова о том, кто меня так любит.

«Баушка» Татьяна Ивановна

Татьяна Ивановна Пельтцер воплотила народную мечту о такой несокрушимой старости, когда мудрость соединяется с дерзкой юностью, — наверное, в каждой российской семье мечтали иметь вот такую прекрасную бабушку. И мне повезло: Татьяна Ивановна, у которой не было детей и которая обожала моего отца, относилась ко мне как к своей внучке и периодически брала надо мной неусыпное шефство.

Однажды отец взял меня с собой в Молдавию на гастроли. Он там с актерами репетировал спектакль по пьесе Иона Друцэ «Хория», а мама еще не приехала, и меня отдали на попечение Татьяне Ивановне. И вот она заговорщицким голосом мне говорит: «Санька, пойдем есть мороженое!» И мы с ней отправились в пустой парк, где не было тогда ни закусочных, ни кафе, ни ресторанов, а стоял один-единственный ларек, и на нем русскими буквами написано «ынгыцата» — мороженое по-молдавски. Татьяна Ивановна деловито извлекла из этого ларька огромные железные мискари, в которых было по килограмму сливочного мороженого, поставила напротив себя и меня и сказала: «Едим на спор! Кто больше съест, тот и выиграл». Я очень обрадовалась, но победила-то, конечно, Татьяна Ивановна, потому что я просто не смогла сожрать столько мороженого, как она. У меня быстро заледенел живот, а она уплела это мороженое за минуту — и была такова. Бросила ложку в плошку и объявила: «Ну все! Я выиг-рала у тебя, Санька». Вот такая была отчаянная, веселая, уникальная «баушка» — моя подруга. Потом мы в Молдавии пытались с «баушкой» купить книжки. Удивительно, но в кишиневских книжных продавались все драгоценные книги, которые в Москве можно было купить, только сдав тонну макулатуры. Беда в том, что все они — и «Королева Марго», и «Три мушкетера» — хоть и были написаны на кириллице, но исключительно молдавскими словами. Что-то вроде «Тын-дрын мушкетэра». В общем, наша дружба была крепка и прекрасна, как у этих «мушкетэра».

От Сережи Каренина до «Поминальной молитвы»

Судьба ее удивительна. Она выходила на сцену уже в девятилетнем возрасте — в роли Сережи Каренина. Потом в ее жизни было много разных антреприз и театров. А однажды Татьяну Ивановну уволили за профнепригодность — просто потому, что у нее не было актерского образования. И ни один театр ее не принимал, так что она, тогда совсем юная, работала машинисткой.

В нашем театре Татьяну Ивановну с легкой руки моего отца все называли «баушка», но это было не про возраст, это была, как отец шутил, такая партийная кличка. И она никогда не обижалась на это. «Баушка» пришла в наш театр — тогда еще имени Ленинского комсомола, потом «Ленком», а теперь уже «Ленком Марка Захарова» — после 30 лет работы в Театре сатиры.

Татьяну Ивановну очень любили зрители — такой популярности сейчас нет ни у кого. Она была настоящим полпредом «Ленкома». А «баушка» страшно обожала моего отца. Все это случилось, конечно, не в один миг. Татьяна Ивановна полюбила отца, когда в Театре сатиры вышел его легендарный спектакль «Доходное место». До этого строптивая актриса, бывало, высказывалась: «Как только человек ничего не умеет делать, так он берется за режиссуру» (отец много раз потом говорил, что эта фраза стала подарком ему от Татьяны Ивановны). А потом на премьеру «Доходного места» пришла Фаина Георгиевна Раневская, с которой Татьяна Ивановна дружила, посмотрела и сказала: «Таня, ты дура! Ты ничего не понимаешь, этот Захаров — гений, и у тебя тут потрясающая работа». Татьяна Ивановна, которая ворчала на режиссеров просто для острастки, надела платочек, пришла на служебный вход и сказала: «Марк, как хочешь, — бери!» А ведь ей было 73 года! Какой отчаянный поступок.

При этом серьезность она уравновешивала совершенно неповторимым юмором. Помню, как она спрашивает: «Санька, а где этот-то?» — «Кто, Татьяна Ивановна?» — «Ну этот, бегает все время тут. Как его? Отец-то твой. Как звать-то его?»

И я думаю, что, придя в «Ленком», Татьяна Ивановна продлила свою творческую жизнь — она стала не просто гротесковой комедийной актрисой, она превратилась в трагикомическую актрису. Больше того, ей удалось создать особый социальный тип — ее воспринимали как народную актрису.

О, какое у нее было трепетное отношение к сцене! Сцена была для нее святым местом. Я помню, как мы с ней вместе стояли возле расписания репетиций. И я, поскольку меня куда-то пригласили и это было что-то вроде свидания, говорю: «Я, пожалуй, договорюсь, и кто-нибудь вый-дет на сцену вместо меня, там все равно никто за спинами не видит». И тогда Татьяна Ивановна очень серьезно сказала: «Саша! Это предательство сцены. Нельзя. Сцена мстит!» Вот такое было отношение. При этом в «баушке» не было никакого «профессорства» — мол, она «все умеет». Она была вечной ученицей, вечной школьницей. Каждый спектакль для нее был новым началом, она как будто сдавала экзамен. Однажды моя мама спросила Ольгу Александровну Аросеву: «А какой Татьяна Ивановна была в молодости?» — «А она не была молодой, она всегда такая была», — ответила Ольга Александровна. Действительно, много играть Татьяна Ивановна стала только после пятидесяти, но и в свои семьдесят и в восемьдесят она была восхитительно молода душой. Боже, когда мы праздновали ее 80-летие, «баушка» вспорхнула на сцену в три прыжка, легко, аки воздушная Уланова.

Ганс

У истинно русской актрисы не было ни капли русской крови — мать была еврейка, а отец немец. И Пельтцер еще до войны вышла замуж за немца по имени Ганс и уехала с ним в Германию. А тут приехал в Германию директор какого-то нашего автозавода да и обольстил нашу Татьяну Ивановну. Она влюбилась. Влюбилась — и не пришла вовремя домой. Оскорбленный муж запер дверь, и она металась по улицам, прячась по подворотням от патрулей, поскольку немецкие власти ввели комендантский час.

Когда Татьяна Ивановна рассказывала моим родителям эту историю, я заинтригованно спросила: «Так вы что же, проституткой были?!» Татьяна Ивановна под хохот взрослых жутко обрадовалась: «Была, деточка, была проституткой!» А когда я ее зачем-то спросила про Гитлера, которого она видела живьем, она сказала, что как мужчина он ей совсем не понравился.

С Гансом они, кстати, дружили потом долгие годы. Он приезжал к ней в Москву со своим уже очень взрослым сыном. Помню, мы ее увидели какую-то очень красивую, по-особенному причесанную, она очень нервничала и говорила: «Ой, Гансичек приехал». Они и с женой Ганса дружили, и к его сыну она относилась как к своему ребенку. Это было так трогательно. Ее любви хватало на всех.

«Нина, я умираю, срочно приезжай!»

Звонит как-то Татьяна Ивановна к нам домой и говорит матери: «Нинка! Я умираю, приезжай попрощаться». Мать в ужасе накинула на халат какое-то пальто, схватила меня маленькую, и прямо так, в тапках, мы побежали через дорогу, купили в кондитерской какой-то торт, какой-то цветок в горшке — видимо, обычные цветы не продавались — и помчались к метро «Аэропорт», где жила Татьяна Ивановна. Прилетаем, звоним в дверь, мать уже зеленая, дверь открывает Ольга Александровна Аросева — а там у них накрыто! На столе коньяк, колбаса, шпроты, лимончик нарезан! И только мама приготовилась сказать все, что она думает, как Татьяна Ивановна ее тут же обезоружила: «Нинка, ну а как тебя еще вытащить из дома!»

При всей своей размашистой, бесшабашной русскости, при всем азарте — а Татьяна Ивановна могла ночь напролет играть в какой-нибудь компании в преферанс, и дома на каждом углу у нее лежали колоды карт — в ней была немецкая педантичность. Она возила на гастроли салфеточки, тарелочки, ложечки, и все это было ею упаковано в аккуратные торбочки и коробочки, во всем и всегда у нее была стерильная чистота.

Она и выглядела всегда, даже в самые застойные времена, как-то очень по-европейски. Я это потом поняла, когда мы поехали в Германию на гастроли и наша «баушка» совершенно слилась с немецкими пожилыми фрау.

Уже после ее ухода, когда отца лечили в сердечной клинике под Мюнхеном, мы пошли с ним на прогулку и зашли в небольшой рыбный ресторанчик. А там смотрим — за соседним столом сидят человек одиннадцать таких Татьян Иванн Пельтцер. Волосы у всех седые, чуть голубоватого оттенка, и все они такие же веселые, как наша «баушка». Отец этих старушек звал Снегурочки. Они сидели за столом, кто с вином, кто с пивом, потом позвали официанта, каждая заплатила за себя, официант предложил им по рюмке шнапса от хозяина ресторана, они выпили — и каково было наше потрясение, когда все эти Снегурочки, выйдя из ресторанчика, сели каждая в свой «мерседес» или «БМВ» и разъехались по домам. Хорошо бы нам дожить до такого времени, когда 80-летние женщины будут встречаться с подругами в ресторане и ездить на шикарных авто.

Уходя из жизни, Татьяна Ивановна завещала отцу свою библиотеку. Часть этих книг сейчас в библиотеке отца в нашем доме, а еще часть — в его библиотеке, которая находится в мемориальном кабинете в его театре.

Закончить эту историю про милость небес, которая нам выпадает в жизни в виде встреч с уникальными людьми, мне бы хотелось «Вишневым садом». Наш спектакль посвящен Олегу Ивановичу Янковскому. Последний спектакль, который он репетировал, был наш «Вишневый сад». И мне бы очень хотелось попросить: Господи, будь милостив, побереги этот спектакль. Сейчас он живой, он собирается как джазовый оркестр, и он всегда разный, как и учил нас Захаров. Сейчас «Вишневый сад», наверное, лучший спектакль на сцене

«Ленкома», пусть он поживет.  


Колонка Александры Захаровой опубликована  в журнале  "Русский пионер" №107. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".