Классный журнал

Игорь
Мартынов

Кто там (письменная работа)

«…Мы с тобой, мой друг, уже не те, привыкаем к вечной мерзлоте…» — хрустел, скрипел я по снегам пятистопным хореем, а переулки отлетали врассыпную, то правым, то левым уклоном, теряясь во дворах, ломаясь острыми углами, пропадая в путаной топонимике, неопознанные, беглые, Самотёчные. Курганы снега возле каждой подворотни как на шухере. Сейчас дыхнёт уркаганно из арки, отметелит только так.

Притормозил черный, глянцевый — с пассажирского вылез седой, но поджарый в белой сорочке, при галстуке.

— Э-э, — подзывает, — любезный! Вопрос есть: объясни шоферу, где участок?

Подхожу к лимузину. Водитель смотрит пресно, без интереса, как бы не нуждаясь в моем совете, а этот в галстуке — вижу, не пьян, но и не в себе, в иной реальности.

— Какой участок?

— Ну не валяй дурака, какой участок… Ты чего, забыл наш последний бой под вышкой?

— Какой бой?

— Ты чего, издеваешься, Игорян?!

И правую руку ко мне тянет, за шею закинуть, а левую себе в карман брюк запускает. 

Тоже левша.

Вот тебе и Самотёчные, в лучшем виде.

Резко отпрыгиваю — если у него травмат, дергаться, конечно, бесполезно. Но если выкидуха — еще поглядим.

Тут в лимузин, перекрывший проезд, упирается циклопический джип и давай с ходу клаксонить.

— Чего тебе, артист?! — Этот в галстуке разворачивается к вездеходу, а я — шасть — и по диагонали через скверик, пешеходными лазейками на Первый Самотёчный, в дом 9, строение 1. Музей истории ГУЛАГа. Там и скрыться.

…Ослепительно белым-бело, остальные краски замело, был когда-то новым белый цвет — а теперь другого цвета нет. За плечами мир не твой, не мой — мир по умолчанию немой. Чьи-то тени в белой темноте отлетели — мы уже не те…

Чтоб реять над сугробами — хорей самый подходящий ритм.

Кругами ходим. Были где-то рядом, и не раз. Носили в Бутырку передачи — хоть тресни, не вспомнить кому. Ставили «Поэму о Сталине» Галича в ДК на Лесной, отсюда рукой подать: «Шарахнули запал, применили санкции — я упал и он упал, завалил полстанции». Думали — всё, разобрались с паханом, подзорвали, не склеится бетонное крошево. Разбежались.

Не тут-то было. Опять животрепещит тема так, что некуда бежать. Разве что в музей?

Сканирован QR-код на входе. Вещи сданы.

Пройдемте.

Экспозиция Музея истории ГУЛАГа начинается с дверей, но это не те двери, которые не терпится открыть. И постучать рука не поднимается. Стоишь перед закрытыми, гадаешь: что за ней ждет, да и ждет ли? И не лучше ль не соваться — береженого бережет, не буди лиха? А то как хлынет оттуда — только приоткрой. Переход в другое измерение, по системе Моррисона Джима: «Есть то, о чем мы имеем представление, и то, о чем не имеем, а между ними — двери». Деревяные, железные, шершавые, гладкие…

Дверь в камеру барака усиленного режима в Воркуте.

Дверь в подвал расстрельного дома на Никольской, 23.

Дверь в камеру Владимирского централа.

Дверь в котельную Магаданского морского порта.

Дверь в камеру Бутырской тюрьмы…

И так далее, выбор есть, добро пожаловать.

А потом будет спуск на уровень ниже — как в подвалы, в казематы. Вверху сквозь металлическую сетку еще еле виден уже недостижимый свет. Длинный коридор в полумраке, с боковыми ответвлениями, как в камеры. Смотрители в черных медицинских масках неколебимы, точно надзиратели. Местами свет слепит лампой в лицо, как на допросе. Ты кто, с какой целью? О, здесь не будут цацкаться, не станут читать лекции о случайных перегибах в истории страны. Здесь не будет трепотни — мол, все еще наладится, на ошибках учатся и т.п. Здесь не порекомендуют уповать на милость высших сил. Облака плыли, плыли — приплыли. Когда имеешь дело даже не со второгодниками, а какой там уже по счету цикл ущемлений и попраний, — обращаться к логике без толку: «Не жалеешь ты, Русь, арестантской баланды, декабристов союз угодил в арестанты, Чернышевский был там и “Народная воля”, а теперь вот и нам эта выпала доля». В такой истории полезнее конкретика. Овеществленность, а не одушевленность. Разобраться, как устроено за дверьми; обучить кой-каким спасительным лайфхакам — «знайкакам». Вот тебе кайло. Вот пила. Вот консервная банка — универсальный трансформер. Можно сделать ложку, фляжку, миску, котелок, рабочий инструмент. Банка станет и меткой для обозначения места захоронения зэка. «Лагерный быт и стратегия выживания» — не проходите мимо, конспектируйте, по коридору направо, сразу после расстрельной комнаты.

Кстати, про расстрельную комнату. Это такое место, где портреты поставленных к стенке мелькают слайдами на стенке под клацанье затворов и выстрелы. На полу рассыпано 700 000 гильз — на каждого приговоренного во время Большого террора. Можно примериться, встать на место одного из них. А можно на место палача. Заслуженным мастером этого дела был Василий Михайлович Блохин, в его послужном списке 15 тысяч убитых. Очевидцы вспоминают, что в швейной мастерской административно-хозяйственного управления НКВД Блохину сшили по его заказу длинный, до самого пола, широкий кожаный фартук, кожаный картуз и кожаные перчатки с раструбами — чтобы не забрызгивать кровью одежду. Изысков и художеств в своем ремесле он не допускал, поэтому убивал из обыкновенного солдатского (не офицерского — с самовзводом) нагана.

Потомки палачей тоже наведываются в музей, рассказать, какой тяжелый физический труд был у их предков.

Тут вообще полифонично, как было и (наверное) будет в бараках, в казематах. Не сразу, но когда зрачок пообвыкнется с увиденным, расслышится и то, что говорят многократно звучащие с экранов голоса. Проступят истории выживших, рассказанные ими для музейного проекта «Мой ГУЛАГ».

…«Когда начался обыск — стоял отец или сидел? Я не помню. Мы рядом “прищемились” на стульях. Шкафы трясут, белье, книги. Отец же инженер. Везде валяются его рабочие книги с таблицами. А таблицы, я помню, были тогда цветными. Миллиметровка очень красивая была. Сейчас она оранжевая, сама сетка, а тогда была глубокого синего, очень приятного цвета. Книги о паровозах с цветными вкладками, с цветными сигнальными огнями… Я любил рассматривать эти книги. И вдруг они под ногами, по книгам незнакомые люди ходят».

…«Я помню, за проволокой весной — тюльпаны, ковер тюльпанов в степи. Это красота! И маки летом! Тюльпаны и маки, ковры колышутся. Вот такое впечатление красоты за проволокой, и я никак не мог туда попасть, никак не мог на этих коврах оказаться, потому что мы не могли отходить далеко от проволоки, когда нас выводили».

…«К тому времени я уже окончила семь классов, поэтому познакомилась с токарным станком. Просто увлек меня этот станок! И через пять месяцев я получила удостоверение токаря-универсала пятого разряда. Спокойненько точила оболочки мин, вступила в комсомол, ездила с концертами и вообще была очень счастлива.

У станка токарного вырос токаренок. И вдруг однажды приходит ко мне секретарь заводской комсомольской организации и говорит: “Нин, собери‑ка ты котомочку, мы с тобой едем в Серги, в районный центр”. Спрашиваю у него: “А почему я… Куда ты меня везешь?” Он говорит: “А я тебя арестовал”. — “Как это так?! Комсорг, и вдруг арестовал?” — “Я не только секретарь, я секретный работник наших органов”.

Вот так вместо “Артека” я поехала сначала в Свердловск, где меня в первый раз назвали “немецкой подстилкой”, на что я не очень осторожно сказала следователю: “Пока я еще ничья подстилка. Видимо, стану какой‑нибудь арестантской”, — за что схлопотала в глаз. Потом меня везли в Москву. Это было потрясающе: 1942 год — самая страшная война. Были такие знаменитые столыпинские вагоны для перевозки заключенных с зарешеченными четырехместными купе. Но меня как большого государственного преступника везли одну, и сопровождал меня конвой из пяти человек. Это в военное время! Было очень важно преступника довезти. Хозяевами общих лагерей были, как их теперь называют, паханы. Тогда они просто звались главными. По трактовке мы были социально опасные, а они — социально близкие. И в их понятии мы были “шоколадницы” — немецкие подстилки. Лагерное начальство им внушало, что мы все с немцами были. Представляете, какая была возможность и предлог поиздеваться над нами. Мне очень сложно коснуться этой стороны жизни: не было того унижения, которое бы я не прошла в том возрасте как женщина»…

…«На бригаду полагалось 25 топоров и 10 пил. И вдруг однажды бригадир говорит: у нас топор украли. Как так? Я сразу докладываю: бригада такая‑то, не сдали топор. Бригаду задержали, стали обыскивать, узнавать, как дело было. Проходит неделя, если не больше. Пришел я в столовую, молодой парень стоит у “кормушки” — места, где окно открывается, повар выдает первое, второе, хлеб.

Вдруг в столовую зашел один из блатных, бушлат на нем длинный-длинный. А тепло было. Сбросил бушлат, вытащил топор и этого парня в голову сзади саданул, и тот упал. Я окаменел. Блатной топор из головы вытащил и ушел. Я, кажется, описался — так испугался. Потом он принес топор на вахту, бросил и сказал: такой‑то — труп.

Тут его задержали, скрутили. Говорили, он проиграл в карты, и ему дали задание: если убьешь этого — оправдаешься, если не убьешь — убьют тебя».

…«Однажды я переходил улицу не по пешеходной дорожке, а пересекая разделительную черту, прямо от театра Образцова к дому. А с другой стороны навстречу мне шел человек, он остановился посередине, потому что шли потоки машин. И он, не поворачивая головы, сказал тихо: “Осторожно, не подавитесь рыбной косточкой. За вами следят”. Я не знаю, кто это был. И я зашел в подъезд своего дома. Мне показалось, что в сторону шарахнулась какая‑то тень. Но об этом преду-преждении я быстро забыл — молод был, весна. В какой‑то из дней я как раз читал “Былое и думы” Герцена, полулежа на диване, а сестра моя что‑то там готовила на кухне (квартира наша была большой коммуналкой). Раздались два звонка в дверь. Я как раз читал на том самом месте, где Герцену надо уехать из России, иначе его схватят и сошлют в Сибирь. И вот какая‑то графиня или кто‑то там помогли ему обратиться к шефу жандармов, чтобы тот помог получить паспорт для выезда за границу. И Герцен пришел к нему тогда, когда шеф жандармов изучал его дело. И Герцен пишет — это я читаю, пока сестра дверь открывает, — что “принесли большую желтую папку, и явно он мне задал несколько вопросов, и я понял, что в этой папке собрано донесение на меня их осведомителей, и я бы дорого дал, чтобы узнать, если бы мне дали возможность узнать, кто и что пишет”. И в это время: “Руки вверх! Оружие есть?” Вот так они ворвались в нашу квартиру».

…«Привезли на Лубянку. В бокс, раздели, все отобрали… Я все время плакала! И когда фотографировать начали, фотограф говорит: “Я не могу ее снять! Как ее успокоить?” — “По щекам, — говорит тетка, которая меня привела. — Или давай нашатырь”. Ну, по щекам не стали, нашатырь дали. Вот такая у меня в деле фотография. Вот почему через много лет, имея возможность ознакомиться со своим делом, я не смогла это сделать. Я увидела эту фотографию и стала стучать в дверь, чтобы меня выпустили, — я больше ничего не хотела, ничего! Это была большая ошибка. Потому что в конце этого дела приклеен был большой конверт с фотографиями и письмами. Это была ошибка, но я не смогла вообще ничего читать! Это лицо, полное такого ужаса! Это не девочка, это женщина, и немолодая женщина, глаз нет, опухшее совершенно лицо… Нет! Поэтому я и не прочитала свое дело».

…«Над воротами (их еще не открыли) висел огромный репродуктор. И вдруг Левитан объявляет последние известия таким особенным тоном: “5 марта в таком‑то часу скончался великий вождь народов Иосиф Виссарионович Сталин”. Восемьсот человек, которые выстроились, как грянули “ура” и стали шапки подбрасывать вверх. Начальник открыл ворота, потом сразу закрыл — не знал, что делать. И политические, и уголовники — все кричали “ура”. Потому что знали: раз такое дело, то обязательно будет и амнистия, перемены будут обязательно. Прошло некоторое время, и ворота открылись. Выходя, я поздоровался с начальником: “Здравствуйте, гражданин начальник!” — так было положено. Он мне сказал: “Как же мы теперь будем жить?”»

…«Через некоторое время меня вызвали и сказали: “С вас сняты все обвинения”. Я сначала не поняла, что значит “сняты обвинения” — думала, опять “до фактически отбытого срока”, а мне говорят: “С вас снята судимость. Вы теперь реабилитированы”. Я ходила, как дура, по улице, всем улыбалась, всем улыбалась! У меня были именины сердца. Конечно, глупо, если посмотреть: идет женщина тридцати двух лет и улыбается во весь рот. Но мне было хорошо на душе очень! Очень хорошо! Я ходила по улицам и специально проходила мимо милиции, мимо военных. Это невероятное торжество правды над неправдой.

Я была счастливая-пресчастливая! Счастье — оно бывает разное. А это счастье, когда ты вылезешь из гроба, это счастье не приведи бог никому».

Нашел я и уголок in memoriam деда своего, Алексея. Зал 10, «экономика принудительного труда».

Директор одного из лучших в СССР, вовсю краснознаменного кирпичного завода МПС в Волоконовке Мартынов Алексей Васильевич приговорен к 12 годам лагерей в 1952-м. По доносу анонимному и до сих пор не опознанному. А дело в том, что строительство крупнейшей (других тогда не строили) в мире Куйбышевской ГЭС требовало не только рабочих рук, но и квалифицированных кадров — инженеров, бригадиров. Рядом со стройкой века силами самих же зэков соорудили «Кунеевлаг» и погнали туда эшелонами осужденных по «хозяйственным» статьям. Репрессированный директор сразу стал бригадиром и в среде подчиненных, в том числе и уголовников, уважительно именовался «дядя Леша». Выпус-тили его в 1954-м, даже предложили снова вступить в партию. «То есть как вступить? Во-первых, я не был исключен. Во-вторых, когда меня арестовали с партбилетом в кармане, партия пальцем не пошевелила». Он умер через несколько лет в должности главного инженера — максимум, на что мог рассчитывать беспартийный. Зато принципиальный.

Своей семейной историей начал я разговор с директором музея Романом Романовым, рассчитывая на ответную генеалогическую откровенность. Ведь принято считать, что эту тему мусолят только фамильно пострадавшие. Но здесь не тот случай. Роман Романов подтянут, сдержан, лаконичен:

— Нет, семейной мотивации у меня не было. Я уже работал в музейной сфере сколько-то лет, когда познакомился с Антоном Владимировичем Антоновым-Овсеенко, директором Музея истории ГУЛАГа — тогда музей находился на Петровке. Он искал заместителя, ему рассказали про меня. На тот момент я был директором компании «Современные музейные технологии», у меня был нормальный карьерный рост, понятные перспективы. Но это знакомство меня сдвинуло, я начал советоваться в своем окружении с теми, с кем вырос, учился. Они говорили, что тема какая-то депрессивная, про уголовников. Я понял, что они вообще не понимают, о чем речь. В конце восьмидесятых о сталинских репрессиях было сказано очень ярко.

— Что не застраховало тему от дальнейшего замалчивания.

— Да, во второй половине 90-х, когда я учился в средней школе, нам про это никто не рассказывал, мое поколение не получало информации. Реакция моих сверстников и знакомство с людьми, которые прошли лагеря, — вот что подтолкнуло меня сделать выбор.

— А кто были эти люди?

— Это в первую очередь сам Антонов-Овсеенко и Семен Самуилович Виленский. Позже я познакомился с Маргаритой Константиновной Шульмейстер, дочерью агронома Константина Шульмейстера, единственного, кто выжил из окружения академика Вавилова. Она передала нам фотографию со съезда генетиков — там академик Вавилов в центре, а вокруг него сподвижники. Со слов Маргариты Константиновны, эта фотография была у органов, они по ней ориентировались, кого следующего взять. Ведь это было целое направление науки, где мы были на передовой. И направление методично уничтожалось. Или потрясающая история про изобретателя Дмитрия Константиновича Каралефтерова, который еще в 1930-е годы создал опытный образец пассажирского по-движного состава, поезд без машиниста. Проектная скорость у него была до 150 км в час. И вот этого инженера отправляют в лагерь и ставят задачу заниматься добычей олова — совсем не тем, чем он должен заниматься, не в той области, где мы обогнали бы время.

Люди, с которыми я лично познакомился, когда стал заниматься темой ГУЛАГа, — они как будто передали мне дела. Они мне дали установку: запиши в свою внутреннюю записную книжку по пунктам, что нужно сделать. Вот я и делаю, что могу. Многие из моих знакомых, кто меня в начале не понимал или критиковал, сейчас по-настоящему поддерживают музей и вообще считают его самым важным музеем в России.

— Но есть и критика: например, музей обвиняют в чересчур игровой и даже игривой подаче темы. Виртуальная реальность, 3D-очки, всякие сюрпризы — создается ощущение, что ты внутри компьютерной игры. Да, сеттинг зловещ, но тебе-то ничего не угрожает, можно в любой момент нажать escape.

— Я наш музей и экспозицию воспринимаю как произведение искусства. Есть музеи, которые находятся прямо на месте, где происходили события, — например, на территории лагеря. Там другой статус, там мы не имеем права что-либо менять, вмешиваться в среду, это место памяти. Но здесь был обычный дом жилой. Здесь мы воссоздаем, а это определенный жанр, со своими правилами, приемами. Должен быть написан сценарий, в котором ты моделируешь опыт, который получит посетитель. Конечно, модуляция опыта не всегда гарантирует точное попадание. Мне приятно, когда люди видят и понимают те глубинные нити, которые мы протягивали. Весь музейный лабиринт построен по тематико-хронологическому принципу, там есть внутренние метасмыслы, которые мы вкладывали, — они не даны явно в текстах или в изображениях. Читаешь отзывы и радуешься, когда их воспринимают.

— А не слишком ли это отвлеченно — моделировать анклав памяти, за стенами которого обстановка весьма враждебна мемориальной тематике? В любой момент могут свернуть, прикрыть.

— В буддизме есть ритуал создания и разрушения мандалы. Несколько дней монахи с молитвами создают из цветного песка мандалу невероятной красоты и сложности. И как только закончат — разрушают ее. Одна из идей ритуала — не надо привязываться к результатам своего труда. Ты что-то сделал. И идешь дальше.

…Выходя из музея, приостановился возле уголка академика Вавилова. С момента ареста в 1940-м и до смерти от истощения в 57-й камере третьего корпуса саратовского изолятора в 1943-м он писал книгу. Отдавая себе отчет, что она будет уничтожена. День за днем следователь, старший лейтенант Хват, начинал допрос одним и тем же вопросом: «Ты кто?» Получив ответ: «Я академик Вавилов», следователь все 400 суток ведения «дела» поправлял наставительно: «Мешок г…на ты, а не академик». Книга о земледелии, написанная Вавиловым в тюрьме между допросами, была уничтожена непрочитанной. Рукописи сгорели.

Письмо деду,
Алексею Васильевичу Мартынову

Мы с Максом прогуливаем школу, у нас сигаретная дуэль. На берегу канала под вышкой — никто не знает, откуда эта вышка и зачем. Что такого можно с нее увидеть? Суррогатное русло, которое никогда не было рекой. Мой отрезок мира зажат двумя мостами — слева ж/д, справа а/д. Здесь все исхожено вдоль и поперек, ничего нового. А вот на том берегу — там корабельные сосны, там золотой песчаный пляж.

Сигаретная дуэль — кто кого перекурит. Пачка «Ту-154» поделена пополам. Перед каждым, как патроны, разложены сигареты. Курим взатяг, прикуриваем одну от другой. Кто дольше продержится, не одурев.

На пятой дым лезет из ушей, круги перед глазами. Но и Макс позеленел.

После восьмой пропали звуки.

Не вынимая изо рта десятую, несу чугунную голову к воде. Привкус, как будто цинковый гроб вылизал, причем свой же. Наклоняюсь к рябой и серой воде канала: оттуда на меня смотрит каналоармеец в гимнастерке. Или это я? Сегодня по расписанию «военная подготовка».

Вода морщинится. Отражение множится, осыпается, как карточный домик, колено за коленом, куда-то в родовую обреченность.

Почему так, Алексей Васильевич?

Прадед Николай после Брусиловского прорыва попал в австрийский плен, но бежал на Родину. В ту же зиму на заготовке дров распалился, схватил пневмонию. Попарился в баньке — думал, поможет. Не помогло, под утро преставился.

Двоюродного деда Григория арестовали в 1937-м, сослали на Колыму «без права переписки». Но бабушка упорно писала и посылала ему письма. Когда он пришел, сказал: «Никто не верил, никто не писал, даже жена. А ты писала, и письма доходили. Я знал, как вы живы, и этим жил».

Другой двоюродный дед — Василий, защитник Брестской крепости, — попал в плен в первые дни войны. И долго считался без вести пропавшим. А несколько лет назад немцы выложили в Сеть списки советских военнопленных, и я нашел там Василия Николаевича Данилова. Он умер в шталаге в Саксонии 1 ноября 1941 года. Номер могилы указан.
 

Вот и ты, Алексей Васильевич, в плену побывал. У своих — но разве от этого легче?

Такое, значит, генеалогическое древо — не древо, а какие-то обрубки.

На нашем берегу только острые камни, да пни, да разводы мазута.

А на том берегу — сосны, песочек, живая вода.

Но как туда добраться.

Кто там.

P.S. Директор Музея истории ГУЛАГа Роман Романов: «Про спецобъект “Коммунарка” стало известно в 1990-е. Здесь была дача наркома внутренних дел Ягоды, а после его ареста в 1937 году дачу передали НКВД, и территория стала местом массовых захоронений, куда свозили расстрелянных. Это место воспринималось как мифическое, на уровне легенд. Родственники репрессированных приходили к поляне, поминали.
 

В 2018 году мы — Фонд памяти и Музей истории ГУЛАГа — вместе с кафедрой археологии истфака МГУ провели в “Коммунарке” поисковые работы, уточнили расположение могильных рвов, используя уникальные данные аэрофотосъемки периода Великой Отечественной войны. И смогли точно локализовать места массовых захоронений. Работали в архивах, опрашивали очевидцев.

С 2 сентября 1937 года по 24 ноября 1941 года на территории “Коммунарки” было захоронено 6609 человек. Теперь мы знаем не только кто они, но и где располагаются могильные ямы».  



Очерк Игоря Мартынова опубликован  в журнале  "Русский пионер" №107. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".