Классный журнал

Иван
Соколовский

Из Америки с любовью–3

Больше всего страдательных мыслей при отъезде в Россию вызывало не отсутствие такой же теплой, как в LA, погоды в Мск, и даже не предстоящий адский перелет, а студенты из Китая.

Этим бедолагам было никак не уехать к себе домой на праздники, потому что карантин по приезде длится аж три недели, и в поездке нет никакого смысла. Поэтому под конец семестра они просто опустошенно блуждали по кампусу и не знали, куда деться, когда речь заходила о планах на каникулы.

Американским студентам и в голову не могла прийти идея, что кого-то могут по-настоящему глубоко ранить их рассуждения о том, во сколько же им выехать в аэропорт и что можно взять в ручную кладь. Китайцы, надо отдать им должное, при всей тяжести, просто молотом по голове, этих слов, все равно терпеливо слушали и даже как будто питались чужими предвкушениями каникул. Это, наверное, было для них самым оптимальным выходом, потому что думать о том, что весь следующий месяц тебе придется провести на абсолютно пустом кампусе, выбраться откуда будет практически невозможно, — это прямой путь в петлю.

При этом я ведь и сам имел очень неплохие шансы никуда не улететь. Во-первых, в России все ужасно обстояло, говорили, с количеством заражений. Во-вторых, это был разгар эпидемии омикрона в головах людей — всем казалось, что нужно срочно перекрывать границы, а иначе вымирание человечества в ближайшие десять дней неизбежно. В-третьих, у нас на кампусе, как назло, началась собственная вспышка ковида.

За весь семестр ничего подобного не было, жили спокойно, максимум пара человек (из полутора тысяч) за неделю заболевала, но вот под конец надо было группе людей съездить в Лос-Анджелес и привезти оттуда массовое заражение. В последнюю неделю у нас болело уже 32 человека, причем число росло стремительно. Я был в максимальном напряжении, в столовой сидел всегда один, в спортзал не ходил, даже с соседями решил поговорить о мерах предосторожности, которые помогут мне уехать. Кристофер оказался очень понимающим и сказал, что будет себя ограничивать в контактах с людьми похлеще моего. Обещание он, как я и ожидал, сдержал. Второй же сосед, Эндрю, перекачанный игрок в американский футбол, который, кажется, не сможет выпуститься из колледжа (в первый же семестр он потерял весь свой академический пыл и даже бросил один из четырех курсов), быстро уверил меня, что будет предельно осторожен, и сразу же куда-то ушел. Через час я стал волноваться. Решил якобы невзначай позвонить ему и узнать, чем он занимается.

— Алло, привет, ты сейчас где? — Громкая музыка на фоне меня ошарашила, поэтому я решил даже не заходить издалека.

— Да мы тут с ребятами из футбольной команды решили травы покурить… А что?

— Но как же изоляция… Мы ведь договорились…

Я был сбит с толку не столько его нарушенным обещанием, сколько отсутствием какого-либо желания врать и оправдываться.

— А, да не волнуйся! — спохватился он. — Я в маске сижу, когда могу!

Вот так. В маске. Может показаться, что он просто наглый, но на самом деле нет. Он, скорее, как бы сказать… тугодум. Для него маска — это действительно щит, который обязательно спасет, даже если ты натянул ее ниже носа, как он и делает (а на самом деле — ниже пояса). Может появиться законный вопрос: как же он попал в этот колледж? Он лучший игрок в американский футбол, который здесь есть. Это с лихвой компенсирует любые проблемы. И он это знает.

Например, он был одним из немногих, кого не захватила массовая истерия, длившаяся весь семестр и убедившая меня, что неделя финальных экзаменов будет самым сложным периодом моей студенческой жизни. На протяжении четырех месяцев я слушал переживания о том, что в сутках всего 24 часа, что от передозировки кофе можно умереть, а подготовиться каким-то образом все равно надо. Поэтому экзаменов я ждал, как судного дня.

Оказалось, что это была самая расслабленная неделя за все мое пребывание в колледже. Готовиться почти не надо: если ты участвовал в жизни коллектива и честно читал все, что задавали, то подготовка суммарно займет часа три для каждого предмета — так, освежить материал в голове. А страх у людей появляется из-за безалаберности и разгульности — ну не могут они перестать напиваться три дня в неделю вместо того, чтоб учиться, хоть убей. Но в отличие от российских студентов, которые в большинстве своем в таких случаях просто смиряются с судьбой, американские находят в себе силы бороться и действительно не спят ночами, пытаясь осилить сразу всю программу и написать итоговые эссе вопреки самим себе.

Потом семестр закончился. Я выдохнул. Это были первые каникулы, на которые я уехал к семье. По крайней мере, своей. Потому что до этого было два перерыва по два-три дня, которые добавляли к выходным, и во время второго, на День благодарения, я поехал в гости к своему соседу, Кристоферу, аж на пять дней. Было волнующе. Семью его я никогда не видел, как и празднования Дня благодарения. Единственным, что я знал наверняка, было то, что везут меня на Венис-Бич (в 12 лет, длинными зимними ночами играя в «ГТА 5», я мечтал, что буду жить там) и что позвала меня его бабушка, которая благодаря своим этническим корням очень сентиментальна по отношению к русским. Небольшая экскурсия, которую мне по приезде в их район Лос-Анджелеса провели прямо из машины, состояла в основном из чередования офисов крупнейших мировых компаний и стыдливых «Ой, а тут у нас бездомные…». И действительно, все тротуары были забиты самодельными палатками и убежищами, из которых торчали необутые ноги. У матери Кристофера, проводившей экскурсию, все это вызывает очень сильные переживания: так ведь лежать небезопасно…

На протяжении всех пяти дней, проведенных мной у Кристофера, в их доме был какой-то нескончаемый поток гостей. И все считали своим долгом показать свою связь с Россией. Отец Кристофера вынес набор советских значков, которые лежали у него без дела еще с поездки в СССР в 70-х годах (они совсем какие-то банальные были, так что я везу ему в подарок еще пару десятков, чтоб следующему русскому, попавшему в их дом, было на что посмотреть).

Его двоюродный брат сказал, что в детстве целых два месяца считал себя русским и просил всех называть его «Алек». Я не решился рассказать ему, что мы такого имени не используем.

Создатель одного из моих любимых мультиков, «Финес и Ферб», который, как оказалось, живет в двух домах от их семьи (я даже не удивился, если честно), начал рассказывать, что когда-то давно работал аниматором в Питере пару месяцев, потом попытался меня поприветствовать на русском, но в итоге сдался и признал, что помнит только слова «нос» и «рот». Это все, конечно, выглядело на первый взгляд комично, но они с такой наивностью полагали, что для меня их слова и рассказы станут первым напоминанием о Родине за много месяцев, что было искренне приятно.

Но теперь это все позади. Я уехал в Москву. Домой. Это, кстати, очень странное ощущение: что я вообще должен теперь считать своим домом? Вот прихожу я каждый день в свою комнату в общежитии, которую делю с двумя соседями. Больше четырех месяцев я в нее прихожу, а домом назвать язык не поворачивается. Все правильно и рационально обставлено. Ничего лишнего я с собой не вез, так что на полках лежат грустные в своей бессмысленности стопки нетронутых бумаг и тетрадок. А дома-то не так. Дома у меня все, на что падает глаз, является тоже вроде еще или уже бесполезным, но приносит так много воспоминаний, что и пусть лежит. Да даже если не приносит, то просто лень думать, что делать с этими вещами, и ты просто оставляешь их лежать там навечно. Потому что можешь себе это позволить. Потому что ты дома.

И я это понял только по приезде в Москву. Без этого ощущения внутренней стабильности и даже безмятежности считать любое место домом у меня просто не получится. Тут ты знаешь, чего ожидать от своей повседневной жизни. Тебе все более или менее понятно. Ты понимаешь, какой эффект произведут твои действия, и, хоть эти правила иногда и нечестные, они хотя бы довольно четко разъяснены. А в Америке у меня все время ощущение, что я гуляю около обрыва с завязанными глазами, потому что ты почти каждый день узнаешь, что говорить какие-то банальные для тебя вещи — это ущемление внешнего и внутреннего пространства других людей. Ну то есть ты это и так знаешь, но иногда это все заходит слишком далеко, и тебе не остается ничего, кроме как, стиснув зубы, поражаться. Один парень из Мексики очень хорошо описал такого рода помешательство: «Я всю жизнь считал, что мои взгляды — это верх либеральности и прогрессивности. Но потом я приехал в Америку, и меня заставляют чувствовать себя консерватором».

Один из самых часто задаваемых вопросов, которые мне задавали после приезда в Москву, затрагивал мое отношение к стоянию на коленях перед представителями расовых меньшинств. Друзья интересовались шутя, родственники — всерь-ез. Я стараюсь вкратце всем объяснять, что стоять ни перед кем не надо, и стараюсь уйти от этой темы, потому что если начну рассказывать все, что происходит в Америке между людьми и что я об этом думаю, то запутаю и собеседников, и себя.

Вот, например, есть общее правило, которое звучит как «нет значит нет»: если, скажем, ты находишься на вечеринке, где все пьют или курят траву, то достаточно один раз сказать, что ты не будешь, и никто совать в руку стакан и говорить, что если не выпьешь, то не уважаешь всех собравшихся, не станет.

Ну отличное ведь правило — мне самому не раз помогало (в выходной день пройти от комнаты до душевой и не получить от кого-нибудь предложения покурить — это что-то невозможное). Но есть ведь и оборотная сторона. Например, они под это же правило подгоняют закон, что сексуальным согласием считается только то, которое дано вербально, с энтузиазмом и на трезвую голову. Надо ли объяснять, что трезвых в этом деле практически нет, энтузиазм — вещь субъективная, а на вербальное подтверждение у многих нет времени? И ведь если обвинят в изнасиловании, то отвертеться потом почти невозможно. Правило «всегда верь жертве, доказательства не требуются» сделает свое дело.

Это все в итоге превращается в какой-то сюрреалистичный сюжет, где у студентов есть только одна общая точка зрения, а за отличающуюся тебя все незамедлительно карают. И идеи-то, стоящие за этими правилами, искренне направлены на помощь людям, но вот отказ от критики и выслушивания других точек зрения напрочь убивает желание поддерживать их. И это среди молодых людей, а не самозаконсервировавшихся стариков. В России еще со школы люди могли недолюбливать друг друга из-за отличающихся взглядов, но откровенной ненависти из-за существования альтернативных точек зрения не вспомню.

Это отрицание альтернативы ведь в итоге начинает распространяться и на самокритику, что приводит к ужасным последствиям. Мне в один момент, например, показалось, что я окружен ненормальными, которые не в состоянии признать объективной реальности. Это произошло после турнира по водному поло в надувных кругах.

Да, это существующий спорт, не будем сейчас заострять на этом внимание. У нас есть любительские лиги, в которых можно зарегистрировать команду или присоединиться к существующей. Я выбрал второй вариант. В команде этой было 18 человек, а играть одновременно могут всего 6, причем есть самые настоящие гендерные квоты (напоминаю, это любительская лига): в составе как минимум половина игроков должны быть женщинами или небинарными персонами. В итоге получилось, что играть хотели все, а мест просто-напросто не было, так что мы менялись. И я своими глазами видел каких-то невероятно плохих игроков, не отдававших порой себе отчета в том, что происходило. Но из приличия не ругался, просто молчал.

В групповом этапе мы из-за этой постоянной ротации победили всего один раз за пять игр, но этого совершенно не чувствовалось — после каждого проигранного матча игроки моей команды рассыпались такой горой комплиментов друг другу, что я начинал сомневаться в своем знании языка: да правильно ли я все понимаю? Ну не могут же они всерьез говорить человеку, который просто плавал по бассейну и ни разу за время игры не коснулся мяча, что он — легенда? Но они говорили, и я видел, что это искренне.

А после финала, до которого мы каким-то чудом и все-таки не без моих усилий добрались и который проиграли с разницей в одно очко (17:16), я не услышал ни единого слова сожаления о том, что произошло. Напротив, после финального свистка они стали кричать и праздновать. Настолько им, наверное, было страшно признать, что мы досадно провалились в последнее мгновение, что они как будто решили просто отрицать это, прежде всего для себя самих.

И из этого другого мира приезжать действительно странно. Тем более на целый месяц. Непонятно, кем ты себя должен чувствовать. Вроде как уже распрощался со всеми, уехал в другой мир, родственники и друзья чувствуют, что у тебя принципиально другая жизнь. Ты и сам в это почти веришь. И вот ты приезжаешь. И начинаешь жить тут целый месяц как ни в чем не бывало. Чувствуешь себя обманщиком… Заставил всех переживать, а сам даже уехать навсегда не смог, подлец.

Одной из вещей, по которой я не ожидал соскучиться, стала немногословность русских людей. У нас на кампусе шага нельзя сделать, чтобы не наткнуться на человека, которого ты знаешь. Это студенты, профессора, работники кампуса. И каждому надо с тобой поговорить, простого кивка головой или «привет» почти всегда недостаточно. Они сами-то, по-моему, особым желанием поговорить не горят, но это для американцев дело чести — докопаться до человека, завязав какой-нибудь неловкий разговор на заезженную и бесполезную тему. А не дай Бог ты нарвешься на человека, которого не видел больше двух недель, потому что это вообще срывает какой-то клапан, и начинается канонада возгласов по типу: «О Боже! Я так долго тебя не видел(-а)! Как же твои дела?!» Все это обязательно сопровождается выражениями лица, полными удивления и радости. Как будто ты вернулся с войны, встретил на улице старого друга, и он не может поверить, что это действительно ты. И неважно, что разговаривали вы до этого от силы раза два в жизни.

Но самое страшное — это увидеть машущего тебе человека, не понимая, к тебе ли вообще обращено приветствие, на всякий случай улыбнуться и помахать в ответ и спровоцировать этим его стремительный подход к тебе. «Привет, Иван!» — вот этой фразой он уже заставляет течь пот по твоему лбу, потому что ты-то не то что имени, а ты лица человека вспомнить не можешь. Кто это вообще? Откуда он знает, как тебя зовут? Что говорить в ответ?

В принципе, я к этому уже привык, поэтому у меня есть заготовленные универсальные фразы, которые не выдают моего замешательства (по крайней мере, хочется в это верить). И я, если честно, даже не считаю себя очень плохим человеком из-за этого. «Меня зовут Иван, я первокурсник, изучаю экономику, живу в *название здания общежития*…» Слова сливаются в какого-то одного персонажа, не играющего абсолютно никакой роли в твоей жизни, и ты просто не запоминаешь никаких его черт. Но сам по какой-то неведомой причине так западаешь им в душу, что они даже имя твое могут потом, как выясняется, воспроизвести.

И такое стремление поговорить проявляют вообще все вокруг. Я как-то ездил в магазин на велосипеде, вышел из магазина, начал отвязывать его, но тут ко мне подлетел какой-то велосипедист и, быстро поздоровавшись, стал рассказывать, как грубо с ним только что обошелся автомобилист. Закончив рассказ, он вдруг заметил, что я ошарашен его стремительностью.

— А ты откуда вообще?

— Да вот, в колледже тут учусь. Но вообще из России…

— А, из России? Смотри, у меня АК-47 на футболке! Ладно, бывай! — И умчал.

И он ведь мне понравился, в конце концов.

Нет, я бы не сказал, что вся эта открытость и разговорчивость доставляет мне сильный дискомфорт, но в России все как-то проще. Прямолинейней. Честней. Никто не заваливает тебя лишними словами.

Пошел вот я в магазин. На кассе уставшая женщина, с тяжестью во всем теле, пробивая первый товар, произносит: «Пакет». Как будто даже не спрашивает, а утверждает. Потому что больше ничего на самом деле и не требуется. «Нет, спасибо…» — И я, конечно, просто болтуном каким-то кажусь со своими комментариями.

Выхожу из магазина. Ко мне подходит измученный новогодними праздниками и остальной жизнью пьяница. «Шеф!..» — Я жду, что он скажет еще что-то, но он нужным не считает: все остальное можно прочитать в его глазах. И про несправедливую судьбу, и про то, что без опохмела ему сейчас никак, да даже сумму можно отгадать: хотя бы рублей 10, а дашь 50 — будет помнить тебя до конца жизни. «Не могу», — говорю я и, почувствовав, что интерес ко мне моментально потерян, ухожу.

И где-то через полминуты осознаю, насколько же я люблю эту лаконичность. И жалею, что не дал, но не было у меня, не было… Расскажешь американцу, что полноценный эпизод человеческого взаимодействия, включающий просьбу о пожертвовании денег и отказ, после которого еще и никто не чувствует недосказанности, но чувствует столько всего остального, может уложиться в три слова, — и тебя либо засмеют, либо уморят расспросами о том, как это вообще возможно.

Да, дома все-таки лучше.

Мне при этом кажется, что, несмотря на колоссальную разницу между странами, я не почувствовал чего-то особенного после возвращения, потому что я и в Калифорнии не переставал думать о России. У меня просто нет выбора: каждый день приходится смотреть посты моих знакомых, у которых жизнь-то не поменялась. Они выкладывают все те же рутинные вещи про себя, что и всегда, и это, наверное, оставляет во мне какое-то ощущение, что и у меня самого ничего принципиально не изменилось. Что я на самом деле никуда не уехал, а смена обстановки и людей — это так, временно.

Из-за разницы во времени я каждый день просыпаюсь с кучей уведомлений на телефоне. То есть каждое мое утро начинается с вполне вроде бы обоснованного ощущения, что я кому-то нужен. А такое я и в Москве не так уж часто испытывал.

Не зря уехал, получается…

До приезда в Москву я где-то в глубине души надеялся, что хорошо там, где нас нет. Но вот я улетаю, и мои худшие опасения оправдались: месяц, проведенный дома, был отличным. И я все пытаюсь заставить себя думать, что как бы сильно ни хотелось остаться дома, но США — это необходимый этап в жизни, да и вообще, жаловаться, когда у тебя есть возможность там учиться и жить, — это какой-то верх избалованности и неблагодарности. Поэтому я не жалуюсь. Я просто очень скучаю. Уже сейчас, сидя в самолете.

И Москва по мне тоже, похоже, скучает. Хотя бы потому, что всеми силами пыталась меня не отпустить. И такое отношение у нее почему-то, кажется, к Америке.

Всего два раза в своей жизни я не попадал на рейс. Оба этих рейса были попытками поехать в США (и это, нужно понимать, из трех). Первый был в 2019 году, когда я летал в языковой лагерь в Нью-Йорке на месяц. Тогда мне было 16, и летел я один, поэтому должно было быть оформлено разрешение от родителей. Его оформили, но почему-то всего на один день — нотариус ошибся, а родители опечатку не заметили.

Тогда мне пришлось менять билеты и семь часов блуждать по аэропорту, чтобы потом просидеть в самолете еще 10 часов. В тот момент они казались бесконечными, но после 13 часов, которые занимает дорога до Лос-Анджелеса, — не такими уж серьезными.

И Москва тогда, видимо, в надежде, что плохие эмоции экст-раполируются на США, решила этот инцидент сделать максимально неприятным. По какой-то невероятной случайности моя девушка, с которой нам предстояла разлука на два месяца, должна была лететь в тот же день, из того же аэропорта, из того же терминала, в то же время в европейскую страну. И мы, конечно, оба были очень воодушевлены тем, что сможем напоследок увидеться там, внутри аэропорта, после пересечения российской границы. Такое совпадение вообще раз в жизни случается.

И вот ты входишь в терминал, специально координируя свои действия с ее, чтоб, не дай Бог, не пересечься до зеленого коридора (потому что вам же по 16 и ее родители о ваших отношениях ничего не знают), с приятным волнением отстаиваешь очередь на сдачу багажа, а тебя там с каменным лицом уведомляют, что ты никуда не летишь. И ее, значит, не увидишь. Жестоко.

Потом ненависть ко всем этим поездкам появляется во время оформления визы. Ее и так получить непросто, тем более студенческую, так еще и фактически перед твоим носом насовсем закрывают посольство в Москве. Такое тоже нарочно не придумаешь: на следующий день после получения письма от колледжа, где содержался перечень всех документов, нужных для подачи заявки, а главное, сами документы, в СМИ было опубликовано письмо посольства США в России, в котором сообщалось о прекращении предоставления услуг по выдаче виз.

И никто не думал, не понимал и не знал, что вообще делать студентам, которых, если что, немало. На все мольбы в посольстве отвечали просто: «Ничего не можем сделать, получайте в другой стране». А в какой другой стране-то, если все границы закрыты?
 

Так еще и две трети посольств предоставляют услуги только гражданам стран, в которых находятся. А мы с отцом перебрали десятки стран и перезвонили в них. Был вариант поехать, например, в Казахстан, но там моментально разобрали все места аж до октября. Мне такой вариант не подходил, потому что по закону визу нужно получить не позднее чем за месяц до начала программы (в моем случае — до 19 июля).

Неожиданно сработал вариант с Варшавой. Это случилось благодаря девушке в одном туристическом агентстве. Она успела забронировать на мгновение возникший слот на собеседование в посольстве США в Польше.

Но как попасть в Варшаву?

В конце мая открылась Греция, и это значило, что можно въехать в Евросоюз. Но тут тоже не все так просто: в тот момент было два рейса в Грецию в неделю, так еще и просто пересадку на самолет в Польшу не сделаешь — надо именно выйти из аэропорта, пробыть в стране хотя бы пару дней и только потом лететь, чтоб на границе не было никаких проблем.

После всех адских логистических трюков вышло так, что я провел пять дней под Афинами (хотя бы на берегу моря) и еще восемь — в Варшаве (ждал, пока вернут паспорт). Импровизированные каникулы — это, конечно, хорошо, но меня все время не покидало особое чувство к Штатам, которые заставили меня потратить огромные деньги и две недели последнего полноценного лета в Москве в одиночных разъездах по Европе с неуверенностью в завтрашнем, а также в сегодняшнем, а то и во вчерашнем дне (это я еще не рассказываю о самом собеседовании).

Так еще и визу дали всего на год, а не на четыре, поэтому через это все придется скоро проходить по новой.

Тогда, в августе, как будто с издевкой, Москва позволила мне улететь — чтоб я смог по ней соскучиться. И я соскучился. И рад был вернуться. И было грустно, что надо улетать. Но я все равно был готов, это же мой выбор.

Я начал чувствовать, что не будет хорошо, еще по дороге в аэропорт. Мы ни разу даже не приостановились, потратив на эту дорогу непривычные 25 минут! Приехали мы раньше чем за два часа до вылета, и я понимал, что, когда все идет так чудесно, надо ожидать какой-нибудь подлости. Она и случилась, и не одна.

Сначала на входе в терминал, где нужно сдать вещи на проверку, парочка вусмерть пьяных товарищей, стоявших прям перед нами, пыталась спрятать от охранников бутылку пива: стоя прямо перед ними. Зачем — конечно, не понять. Никто им не собирался запрещать, потому что бутылка не была открыта. Но один из них хотел ловким движением обязательно спрятать ее куда-то в недра своей куртки, но, естественно, выронил и разбил. Охранники уже несколько раз успели с раздражением обсудить случившееся друг с другом, пока он, осознав, что произошло, растерянно не произнес наконец: «Ой!..»

Подумав еще секунд десять, он начал причитать: «Так, ну что там надо… Пятьсот рублей, да? Вот…» Когда он полез за кошельком, сотрудники, надо отдать им должное, начали на него буквально шипеть, как вампиры при виде солнечного света. Это его не остановило, и он стал объяснять, что является «мужчиной честной судьбы» и «способен нести ответственность за свои грехи». Пятьсот рублей он в итоге кинул на пол и распорядился позволить уборщице смести их вместе с осколками. Вся эта перепалка отняла у нас минут десять.

Я с мамой, бабушкой и сестрой вошел в полностью пустой терминал, где была всего одна очередь, но зато гигантская. Конечно, моя. Огромный рейс в Лос-Анджелес поставили на четыре стойки, направив туда же не менее грандиозный рейс в Майами.

Простояв в ней 10 минут, я понял, что мы практически не двигаемся, потому что у работников на стойках регистрации появилась непосильная задача — проверять помимо паспортов и ПЦР-тестов сертификаты о вакцинации.

Еще больше абсурда в ситуацию привносил тот факт, что рядом были еще восемь стоек, тоже принадлежащих «Аэрофлоту» и даже имеющих при себе ничем не занятых сотрудников. Я на всякий случай подошел туда и уточнил, не могут ли они зарегистрировать меня на рейс. Работник, удивленный тем, что я посмел оторвать его от флирта с коллегой, сказал, что, конечно, не могут.

Мы простояли еще 20 минут. До рейса оставалось полтора часа. В какой-то момент в очереди появился менеджер «Аэро-флота», объявивший, что у тех, кто летит в Лос-Анджелес, теперь приоритет на регистрацию. Попросил поднять руки тех, кто туда летит. Откликнулась где-то половина очереди. Он такого не ожидал и ушел, а перед этим сочувственно сказал: «Ну ладно тогда. Ждите».

И мы ждали. Одна из стоек была уже довольно долго занята молодым парнем, которого не пускали на рейс из-за просроченного ПЦР-теста. «Бедолага, — думаю, — как же ты так-то… На таком пустяке попасться. Не полетишь же теперь никуда».

После еще примерно 20 минут ожидания подхожу к стойке. Девушка, которая сначала показалась очень милой и вежливой, минуты три молча смотрела в мои документы, как будто боясь что-то мне рассказать, а потом собралась с силами и выпалила: «У вас тест 14-го сделан. Сегодня 16-е. Надо было 15-го. Забирайте багаж. Следующий!»

Я почему-то не удивился и не расстроился. Как чувствовал: что-то такое произойдет. «А что можно сделать?» — это был мой вопрос, который, скорее, должен был помочь ей, а не мне. Помочь ей не чувствовать себя хладнокровной и не желающей помочь гадюкой. Потому что сам-то я понимал, что мне уже не помочь. Это был просто еще один этап, который нужно пережить.

— Вон там есть тест, который за час делают. Узнайте у них… — Было непонятно, почему она сразу этого не сказала, но я решил не устраивать разборок, потому что видел, что два человека до меня своими возмущениями ничего не добились.

В лабораторию я вообще шел без какой-либо надежды, потому что было понятно, что времени им никак не хватит — до рейса оставалось чуть больше часа.

— Здравствуйте, мне нужно сделать тест, который за час. — Я зачем-то даже паспорт ей дал.

— А вы куда летите?

— В Лос-Анджелес. — Мои опасения оправдались, когда после моего ответа она моментально закатила глаза.

— Вы не успели, — с удовольствием сказала она.

— А точно никак нельзя быс…? — начал было говорить я.

Но она, видимо, так устала от таких переговорщиков, что оборвала еще на середине предложения.

— Никак. Час делаем! Для кого написано? — выдохнула эта другая девушка.

Спорить было бесполезно. Я поблагодарил ее, без особых чувств забрал паспорт и пошел в кассу «Аэрофлота». Поменял билет. Пришлось доплачивать, что наконец-то вызвало раздражение.

Когда все было готово, у меня появилось время подумать о том, что вообще произошло. Неужели я и вправду такой кретин, что сделал тест раньше чем за 72 часа до прилета? Посчитал еще раз — да нет, меньше 48 даже получается. Потом я вспомнил, что девушка на стойке регистрации как-то привязала к своему объяснению даты. Пошел уточнять. В свое оправдание сразу скажу: да, я очень сильно ошибся, когда не перепроверил условия для въезда. Просто каждый раз, когда как-то менялись правила въезда в США, у меня была этим завалена вся новостная лента, поэтому я держал в голове, что нужны тест, сданный за 72 часа до прибытия, и сертификат о вакцинации.

Того, что мне поведали дальше, я нигде не видел.

Оказывается, что действительно нужно сдать тест «за день до вылета». Что это вообще значит, не понимали даже два из трех сотрудников «Аэрофлота», которых я спрашивал. Третий, который был там за главного, все-таки объяснил:

— Ну да, понимаете, мы смотрим только на дату теста.

— То есть если я сдам сейчас, то вы его примете завтра?

— Конечно, сегодня же 16-е. А вы теперь 17-го улетаете. — Ему это казалось настолько очевидным, что мне даже стало становиться стыдно.

Но я решил идти до конца:

— Сейчас пять утра, вылет у меня завтра в восемь вечера. То есть с момента сдачи теста до отправления пройдет 39 часов. Тесту, который я сдавал для этого рейса позавчера в шесть вечера, на момент отправления было бы 36 часов. При этом первый подходит, а второй — нет. Так, что ли?

— Да. Мы на дату же смотрим… — Он как будто задумался даже, не стоит ли посомневаться в правилах, диктуемых авиакомпанией и Штатами.

Но больше из него ничего выжать было нельзя.

Большой трагедии в случившемся не было, потому что на первые занятия я все равно успевал, хотя времени на адаптацию к новому часовому поясу не оставалось.

Вернувшись домой, я написал своим соседям, что случилось, чтоб они знали, что я приеду позже запланированного. Когда я проснулся, у меня было три уведомления из нашего группового чата. Первое — бестолковое, от Эндрю: «О, расскажешь подробнее, когда встретимся». Второе — от Кристофера: «Ты же тогда до кампуса в час ночи доберешься. Тебе ключ не дадут. Если хочешь, можешь у меня переночевать, а утром поедешь». Третье, с интервалом в 20 минут, тоже от него. Было ясно, что он переживал и даже решил ультимативно взять дело в свои руки: «Да, так и планируй. Я тебя заберу из аэропорта». Я был очень тронут, но решил отказаться. Проще поехать сразу на кампус: никого не придется тормошить, а ключ мне дадут на охране. Так что я горячо поблагодарил его и объяснил свое решение.

Его это, видимо, не устроило, поэтому через несколько часов я получил еще одно сообщение: «Моя соседка сказала, что она уезжает и что мы можем пожить у нее всю первую неделю занятий. Если хочешь поехать сразу на кампус, то нет проблем, просто знай, что есть такая возможность».

От такого уже было грех отказываться. Дело в том, что всю первую неделю занятия будут проводиться онлайн из-за вспышки ковида, и мы должны безвылазно сидеть на кампусе, у себя в комнатах. Пожить вместо этого недельку на Венис-Бич — не такая уж плохая альтернатива, как по мне.

Так что еще не ясно до конца, где меня больше ждут.