Классный журнал

Дарья
Белоусова

Погружаясь в капсулу

Я помню… Мне лет шесть. Я стою в проеме двери, соединяющей небольшую кухню с совсем небольшим коридором.

— Дядя Саша, а мама говорит, вы ей надоели!

Вбегает раскрасневшаяся мама, дядя Саша с говорящей гоголевской фамилией Бобылев все еще сидит на топчане около обеденного стола и никак не реагирует. Кажется, он чувствует себя у нас как дома. Да и я, надо сказать, привыкла к дяде Саше. Так давно он у нас обитает, что вроде как уже и свой. А своему уж точно можно говорить правду, подслушанную, когда ночью папа и мама громко выясняли отношения.

Хлопок. Мама вбегает.

— Что ты такое говоришь, Даша? Откуда это у тебя в голове?

А я точно помню это несоответствие: маме действительно надоело, что в нашей однокомнатной уютной хрущобе на Щелчке вдруг поселился дядя Саша — папин однокурсник, которому негде жить. Поселился… и не съезжал. Ну а его никто особенно и не просил. Все же интеллигентные люди. И думали, что дядя Саша, как только у него поправятся дела, обязательно съедет сам. Шел уже второй год его обитания, а дяде Саше было клево: мама очень вкусно готовит, еда всегда есть, вечерами беседы с папой, ночью сон на раскладушке, являющей собой четвертое спальное место в квартире и единственное на кухне.

У мамы кровь хлынула в лицо и окрасила его вишневым цветом.

— Так сдать нас, Даша… — шептала мне этим же вечером мама. — Ну кто тебя просил это говорить? Стыд какой. Сдала нас, как Павлик Морозов.

Через некоторое время дядя Саша Бобылев все-таки съехал — уж не знаю, по причине моей откровенности или по какой-то другой. А потом, еще через несколько лет, помню растерянного папу и маму на кухне, уже в следующей нашей квартире, двухкомнатной и просторной, на бульварах. Папе ее дали от театра «Ленком» по госцене. И примерно тогда же папа купил одну из первых в театре иномарок — красную Volvo. Она стояла во дворе, папа почти на ней не ездил, а мы каждый раз, выходя из дома, любовались ею, как подлинником древнегреческой скульптуры. До сих пор помню ее до мельчайших подробностей — и цвет, и запах. Потому что она была восьмым чудом света в реалиях тогдашней Москвы.

Так вот оказалось, что папа решил перепродать нашу новую Volvo и выручить за нее приличную сумму. И тогда снова возник дядя Саша Бобылев. Сказал, что у него есть проверенные люди, которые чуть ли не завтра выкупят и быстро рассчитаются и вообще чудо какие душки. Дядя Саша забрал нашу красную Volvo и… исчез. С тех пор мы не видели ни Volvo, ни денег, ни самого дядю Сашу.

Нравственные законы, по которым в то время строилась наша жизнь, да и жизнь многих папиных и маминых друзей, были поистине удивительными. Двери нашего дома были открыты для друзей круглосуточно, можно было и жить сколько хочешь, как это делал дядя Саша, можно было украсть машину, но никто никогда не говорил так много про деньги. Как будто это было неприлично. В этом было что-то стыдное и мелкое, что-то, что опускало собеседника до уровня «деляги». В нашей прокуренной кухне собирался интеллектуальный цвет творческого мира — и разговоры всегда были допоздна, до рассвета, до предела. В них не было случайностей, в них вершились судьбы — Шекспира, Вознесенского, Эфроса, Захарова, Ливанова, Любимова, Пушкина, Цветаевой, моя, мамина, папина и наших друзей. Иногда к нам приезжали папины друзья из Тбилиси Нугзар и Лексо — ох, какой это был для меня праздник: они привозили мне в подарок блок «Баунти» и «Марса». В Москве они только-только начинали появляться, и это было для меня роскошью, круче которой могла быть только встреча Вероники Кастро в аэропорту — она прилетала после успешного проката «Богатые тоже плачут», и вся страна жаждала ее встречать. Меня, правда, не пустили. А я от отчаяния тогда повисла на турнике — он располагался в проходе между коридором и кухней, и если только я на нем висла, пройти никуда было невозможно. Можно было только сидеть в гостиной или спальне. А я усложняла задачу и колотилась в обе стены ногами, чтобы уж точно никто из не пустивших меня к «великой актрисе» не прошел по своим делам.

Мой дедушка тогда получил госпремию в медицине за то, что изобрел лекарство от ящура у коров. И раздал ее всю своим друзьям — тем людям, которые работали у него и вместе с ним. Поделил все поровну, потому что люди всегда важнее.

Когда я уже стала работать в «Современнике», главный вопрос, который интересовал мою бабушку, заключался в словах: ну а люди? Люди как к тебе относятся? Тебя уважают? Я говорила: да. Это самое главное, говорила бабушка. И любые мои рассказы о репетициях, о моих победах или огорчениях, о покупке моей первой машины завершались: люди? Люди-то тебя любят?

Я помню, когда у всей страны не было денег, мама умела сделать из одной курицы три блюда: бульон, кулебяку (это такая штука, когда в остов курицы набивается рис и всякая всячина) и курицу с картофельным пюре. И всегда было много друзей, всегда было весело, и интересно, и сытно. И я вплоть до взрослого состояния не понимала, что у нас их (денег) тогда не было. А мамина подруга, очень известная актриса, занималась секонд-хендом — ей из-за границы привозили разные красивейшие вещи, и мы приходили к ней и, как страусы, ныряли в черные полиэтиленовые мешки, доставая оттуда настоящие «бриллианты» стиля. Это все можно было по блату взять за копейки, и мы примеряли мешками эту красоту (для детей ее было поменьше, но мы не терялись — придумали с мамой «расп…дяйский стиль», который, кстати, я до сих пор обожаю, — когда вещи больше тебя и ты укутываешься в мешок). Это была наша «интеллектуальная» мода, потому что носить обтягон нам всем казалось пошло и лишало индивидуальности, проявления фантазии. Мамина подруга хранила деньги в «супнице», а «супницу» в польской стенке. И мы потом тоже завели такую «супницу». У нас никогда не переполнялись ее края и не появлялось второй, но это было как тайник, как что-то, что знаем только мы, и то, что в нужной ситуации всех обязательно спасет. И нас, и друзей. А потом у нас появился сейф. На Черкизоне можно было достать такую бежевую железную коробку с ключиком и дубликатом. И она стояла у нас в шкафу с одеждой. И это было в моей детской голове прямо как американское кино, которое я мельком видела на vhs-ке у папы.

Я действительно совсем не помню разговоров о деньгах. Помню обсуждение репетиций, помню песни, помню книги, помню романы маминых и папиных друзей, случайным слушателем которых я, в силу своей молчаливости, оказывалась. Помню много любви, так много и так повсюду, что мое сердце расширяется и сейчас, когда я пишу этот текст.

Сегодня, когда я уже нахожусь в тогдашнем возрасте моей мамы, я чувствую, как сильно изменилась мировая парадигма, пространство и воздух. В игре меняются правила. Им надо соответствовать. Хотим мы этого или нет. И это точно не про политику. Политика — дело проходящее и сиюминутное и никогда не являлась центром моего внимания и даже информационного поля. Это — про то метафизическое, что выше нас. То, что меняет нам правила игры, и то, что формирует переходный период. Как бы эзотерично это ни звучало. Люди меньше приходят друг к другу домой, предпочитая рестораны, меньше спорят из-за поэзии, но зато больше занимаются саморазвитием, тренингами и… Разговоры о деньгах в новой реальности тоже стали нормальными. Они больше не воспринимаются как пошлость, а воспринимаются как эквивалент свободы и возможностей. Каждый из нас теперь погружается в себя, как в лучшую из существующих капсул, где всего в избытке. Становится нормальным выбирать себя почти во всех жизненных обстоятельствах. Себя, свой комфорт, свое благополучие и свои «ресурсы».

— Ты слышала историю Майка Роуча? — спрашивает меня моя подруга, с которой мы сидим на Бронной в нашем «домашнем» френдс-кафе.

— Нет.

— Он 25 лет проучился в монастыре у Далай-ламы, первый американец, получивший степень Геше, провел три года в молчаливом ретрите в пустыне… а потом, после 25 лет, Далай-лама сказал ему: а теперь иди и стань миллионером.

— А зачем?

— Я там до конца не поняла зачем. Надо изучить.

Интересно, подумала я. Далай-лама — это же все про духовность. Откуда у него могли быть такие слова? А может, это как девять искушений Будды? Может, это как испытание? А может, действительно новый уровень вселенной? Если уж и Далай-лама. Почему он так сделал?

Эта история попала в меня. Через несколько месяцев я поняла, что действительно никогда не задумывалась про деньги. Правда никогда. Я задумалась о них впервые только сейчас… в 38 лет. И, наверное, только Далай-лама мог так убедительно перевернуть мои существующие паттерны.

Я вдруг поняла, что для того, чтобы летать на уикенд в Рим и смотреть Микеланджело, нужно просто иметь эту возможность, чтобы купить любимые английские духи, нужно иметь эту возможность, и, в конце концов, чтобы радовать людей и отдавать миру лучшую версию себя, нужно просто иметь эту возможность.

Всегда раньше я мечтала о чем угодно — быть личностью, быть способной к поступкам, испытать большую любовь, иметь много друзей, быть в центре внимания. Мечтала, чтобы люди, которые со мной встречаются, отмечали мой талант и ум. Мечтала быть человеком, способным совершать крупные поступки. И… я думаю, это сбылось. В полной мере.

Но потом, когда ты перешагиваешь рубеж в 35 и когда духовно и интеллектуально ты перелопатил огромные труды, прошел разные испытания и совершил в жизни ряд действий, которые действительно дают право быть Человеком в том смысле, в котором мечталось тогда, встал вопрос: чтобы свободно существовать, чтобы нести людям то, что ты умеешь и чем ты являешься, мне необходимо то же, что и раньше, — не думать о деньгах. Но в реалиях сегодняшнего времени — не думать о них чуть по-другому, чем тогда. Сегодня, чтобы не думать, их нужно иметь столько, чтобы не думать. Теперь да. Время пришло.

Когда я была маленькой, в Москве никто не был богат: ни ученые, ни писатели, ни артисты, ни все те, кого я любила и на кого равнялась. Богаты были только «пиджаки»/бандосы. Они могли быть умнее или глупее, талантливее или бездарнее, могли помогать или не помогать искусству, но это всегда был один и тот же сегмент людей, что и формировало в нас даже некоторое «презрение». Сегодня, в XXI веке, все изменилось кардинально: я знаю невероятное количество умных, тонких, мыслящих богатых людей. Это перестало быть пошлостью, а стало, напротив, нормой. И сегодня деньги вполне себе монтируются с духовностью и никак ей не противоречат. И, конечно, главным по-прежнему оказывается человек. И только человек — с его выборами, с его поступками, с его сердцем.

Сейчас будто стало совсем ясно, что колесо жизни состоит из нескольких спиц. И лишь равность их дает гармонию. Так вот что имел в виду Далай-лама, когда направлял Роуча в мир. Он точно чувствовал перемену. Он хотел, чтобы тот подарил людям возможность счастья, раскрыл перед ними многооттеночную палитру из возможностей и разрешил выбирать.

Ведь человек создан для счастья. Во всяком случае, для стремления к нему. Только в этом стремлении можно пытаться гармонизировать этот мир. Гармонизировать всем, что ты умеешь, всем, что ты знаешь, и всем тем, как ты проживаешь эту жизнь. Но гармонизировать надо. Изо всех своих сил, потому что становится совершенно ясно, что только в этом случае у человечества будет шанс.  


Колонка Дарьи Белоусовой опубликована  в журнале "Русский пионер" №106. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".