Классный журнал

Сергей
Шакуров

Куда время делось

Хотя я по жизни абсолютный интуист и дружу с интуицией, но от мистики я далек. Просто страшно далек. Ни разу в жизни у меня не было этого морока мистических ощущений: я такой реалист, что это невозможно. Мне нужно, чтобы все было понятно, конкретно и рационально — особенно в работе. Через левое плечо я не плюю, о мистике не думаю и во всякую дурь не верю. Разве что в самолете при взлете я автоматически крещусь. По привычке, может быть. Ну, потому что мама водила меня в детстве в церковь на Остоженку, где меня и покрестили. Три года мне было, но как сейчас помню ту кружку с кагором, которую дал мне поп.

Я на Бронной живу. У меня с одной стороны храм и с другой стороны храм — та самая церковь, где Александр Сергеевич Пушкин и его Наталья Николаевна венчались. Я когда мимо хожу, просто, бывает, поклонюсь, как и все. Ну, свечки за маму зайду поставлю в праздник. И еще из моего окна слышен звон колоколов — и это очень красиво вообще-то.

Но сказать, что я слишком набожный, — нет, не скажу. Нет во мне ни мистики, ни, наоборот, воцерковленности. И потом, у меня такая профессия, что не совмещается ни с тем, ни с другим. Вы и сами знаете, конечно, что актер издавна считается профессией безбожной. Мы ругаемся и чертыхаемся и бога всуе поминаем к месту и не к месту. У меня и семья, честно говоря, была не очень набожная: мама еще как-то, братьям и сестре вечно некогда, а отец мусульманин. Он татарин и по-русски-то плохо говорил, хотя и жил в России.

Настоящее актерство вообще внутренних препятствий и мистических табу не предполагает. Мистик в гроб, например, на съемках нипочем не ляжет. Ну а для меня лечь в гроб, когда я играл Подсекальникова в «Самоубийце» Эрдмана, это же дураченье! Я — играю. И в кино, и в театре. Я только в жизни не играю. Если еще и в жизни играть — это можно с ума сойти.

Я и в «Пищеблоке», играя Серпа Ивановича, просто валяю дурака на самом деле. И в любой трагической роли — да хоть в «Гамлете»! — я тоже валяю дурака, доводя при этом публику до слез. Я владею этим мастерством и со зрителем могу делать что угодно. Природа человека — это самая любопытная штука на Земле. Это меня и заманило на съемки в «Пищеблок». Я перед этим читал саму книжку, мне понравился этот странный взгляд Иванова на человеческую натуру, но, честно, я сразу-то в тайные авторские смыслы и метафоры вникать не стал. Ну да, 80-й год, поздний Советский Союз, начало его конца. И вот это место, этот пионерский лагерь, где живет нечисть. И пионерлагерный начальник Серп Иванович, на вид совершенно нормальный бодрый дед-коммунист, там самый главный упырь. Я ведь абсолютно не политизированный человек. Я не был ни в комсомоле, ни в партии, для меня это все непонятно и чуждо. И я, честно говоря, согласился сниматься просто из любопытства и даже из эгоизма, скорее. Если хочешь быть хорошим артистом — надо быть эгоистом. То есть не хватать какую-то хорошую роль, а сделать то, что самому интересно. И вот тут мне было очень интересно! Я думаю, дай-ка я, актер Шакуров с обаятельным амплуа положительных героев, как оборотень перевернусь! Смогу ли я такого мега-упыря сыграть? Это и есть чистый актерский эгоизм в хорошем смысле этого слова. Ну и риск, конечно, был: хотя я умею практически все, ну а вдруг не получится! Это меня и заманило. К тому же у меня был полный карт-бланш от режиссеров и продюсеров — полная свобода в том, что и как делать.

И когда шли съемки, я вспоминал, как же я обожал пионерские лагеря в детстве. Просто обожал! Я в пионерлагерях проводил все три месяца лета. И когда мама раз в полмесяца приезжала ко мне с полной сумкой гостинцев и каких-нибудь сладостей — в пионерских лагерях моего детства еда была суровой, почти солдатской, никаких тебе вкусностей, как сегодня, — так вот, я ждал, когда она уедет! Серьезно. Она тащилась в этот лагерь за 50 километров от Москвы, а я ей: «Мам, ну все, давай свой пакет или чего там, и я пошел». Она чуть не плакала иногда: «Да подожди, я же тебя хотела увидеть, побыть с тобой», а я копытом бью от нетерпения: «Не надо приезжать, у меня тут все есть, не волнуйся». Потому что мне эта летняя жизнь безумно нравилась, и каждый год я ждал этих пионерских лагерей, изнывая: «Ну господи, ну когда же этот учебный год кончится!» К тому же я учиться не особо-то любил и не хотел. Я буквально протестовал по поводу впихивания в меня математических формул и уравнений. В конечном счете тяга к свободе придушила во мне математика, ну≈а гуманитарные предметы не требовали от меня большого труда, и можно было побольше мечтать о каникулах в пионерлагере. А там-то мы уж дурака-то валяли. Ночью, после отбоя, дождавшись, когда пионервожатый захрапит, в простыню завернешься, зубной пастой себе всю рожу намажешь и крадешься к девочкам в палату. Ох, как мы девчонок пугали! «У-у-у-у», — подвываем, физиономии белые, одно привидение в простыне встает с одной стороны кровати, второе — с другой, девчонки визжат — удовольствия выше крыши.

Вот эти кошмарики и были самой главной нашей мистикой.

Такого кино, как сейчас, тогда не было. Это сегодня всего полно, и, к сожалению, с переизбытком: триллеры, фэнтези с ведьмами, ужасы с призраками, а тогда… Ну Вий гоголевский да сказки из книжек. Но зато представьте, какие красочные фантазии возникали в наших головах. Наше воображение бурлило и от рассказов взрослых. И особенно этот мистический фольклор бытовал в сельской местности. Если ребенок из села, у него в печной трубе обязательно домовой, в свисте ветра нечистая сила «мглою небо кроет, вихри снежные крутя». А уж если в сарае ночью корова замычала, значит, туда черт заглянул.

Ну а мы-то городские. Я же на Арбате родился — какая еще мистика? Вот только, пожалуй, та, которую мы сами себе и устраивали, надевая на себя простыни в пионерлагере. Мы сами себя отлично подзаводили: надевалось-то это все со смехом, а потом нагнетали, нагнетали и сами себя уже пугались, ну а девочки-то в настоящую истерику впадали. Нас за выходки такие потом наказывали, но наказания были чисто условные. Угроз выгнать из лагеря — нет, таких жесткостей не было, потому что наши пионервожатые все-таки тоже были советскими парнями, вчерашними пацанами, обожавшими точно такие же развлечения. Кроме ряженок, то есть простыней и пасты по всей роже, самым крутым развлечением нашего детства 50-х был еще футбол, конечно, а у девчонок из спортивных игр самым популярным был бег наперегонки по дорожке. И уже потом, гораздо позже, в пионерлагерях стали по вечерам показывать фильмы, и примерно тогда же пионеры по ночам, после отбоя, стали нагонять жути историями, как в «Пищеблоке»: «В черной-черной комнате был черный-черный человек… Отдай мое сердце!» Ну и все пацаны и девчонки СССР всегда, конечно, ждали пионерского костра в конце смены. Там тоже можно было пошкодить.

Так что больше всего на съемках мне был интересен сам процесс. И сам процесс создания Серпа Ивановича был как каникулы. Ну ты даешь — говорили мне. А мне было до жути интересно, как режиссер Святослав Подгаевский, молодой парень, все это видит. На моей жизни сменилось восемь руководителей партии и правительства. Восемь штук! Я уже через все прошел, начиная со Сталина. Казалось бы, я в курсе всего. Но мне, с моим опытом, подоплека этой мистической истории была совершенно непонятна. Но мне было интересно просто понять психологию этого Серпа. Почему он тащил всю жизнь и до конца будет тащить вот эту свою сталинско-коммунистическую идею и его не сбить с этого пути. Не оттащить от власти над молодыми душами.

И я хотел сыграть такого Серпа Ивановича, чтобы даже в голову никому не пришло, чтобы никто из моих действующих лиц, ни даже проницательный мальчик Лагунов не мог подумать, какой это Монстр. Монстр в чистом виде — вплоть до того, что он и сам, может быть, не понимает, что он делает. Я даже доходил до такого теоретического оправдания своего героя, что он, возможно, даже сам не понимает, кто он и кто им водит. Помню, в одной сцене я поставил себе такую актерскую задачу: сыграть так, как будто Серп даже не сам творит все это, а какая-то виртуальная сила за его спиной владеет им, как в кукольном театре. Вся эта его вампирская мистическая мощь — она в его голове. Источник любой мистики и любой власти — в головах людей. Ну а сыграть мистическое перевоплощение — это в любом случае чистая техника. Как говорится, ловкость рук и никакого мошенничества. Никогда я не стану говорить о том, что на меня откуда-то снизошло что-то непонятное, что-то таинственное и я немедленно, по мановению, перевоплотился. Нет. Это все тень на плетень. Я просто умею это делать, и все. В совершенстве. И я получаю удовольствие от своей работы — наверное, это самый мистический секрет из всех моих секретов. Она, конечно, бывает тяжелая, трудная и занудная, потому что приходится сутками носить черт знает что — костюмы с толщинками, например, и ботинки на пятисантиметровом каблуке, как в сериале «Брежнев». То есть это все тяжело физически. И сами фильмы раньше снимались целый год, не то что сейчас — 20 дней, и полный метр готов. Вот и ходишь целый год как Брежнев — с ума можно сойти. Но зато ты всегда успевал хорошо подготовиться. Сейчас, когда все создается на компьютере, любую мистику с чертями и кикиморами в кино нарисовать, как раз плюнуть. А раньше приходилось изощряться и творчески и талантливо изворачиваться. Я прошел весь этот советский период кинематографа, когда всю картину снимали с одной камерой, поэтому у нас и были такие мастера, искусство которых сродни тому, что понимают под словом «мистика». А сегодня, например, сцену в машине снимают камеры с присосками — одну на двери рядом с водительским местом закрепляют, а другая спереди на меня смотрит! И никто за камерой не стоит. Режиссер в другой машине едет. Все, говорят, мы готовы, поехали. Подождите, говорю, мы же еще не отрепетировали, мне надо с партнером хоть как-то попробовать. Нет времени, говорят мне. Почему нет, куда оно делось?  
 

Колонка Сергея Шакурова опубликована  в журнале "Русский пионер" №105. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".