Классный журнал

Николай
Фохт

Порцелиновая справедливость

Вот так задумаешься порой, да и поймешь вдруг: судьба родины, России, не только драматична, светла и многострадальна, но еще и небрежно записана. Фигурально говоря. Хотя и не фигурально тоже. Вот это любимое наше «на авось», «да фиг с ним», «и так сойдет» — в общем, главные русские сваи, что ли, на которых мы до сих пор болтаемся, как сундук с добром; как космический аппарат без топлива, со сломанной навигацией, с отформатированными несколько раз жесткими дисками; как склад горюче-смазочных материалов и прочих полезных ископаемых, надежно охраняемый, с дырявыми стенами, полом и потолком. Да, мы судно, в котором и в штиль штормит, потому что стрелка компаса сломана, паруса сброшены, а мотор поставлен, но барахлит. Мы очень мистическое место, мы сами, своими руками сделали его таким — потому что небрежно нарисовали карты, спустя рукава наладили маршруты, погубили всех проводников, лесничих, кормчих, а на их месте сотворили пророков из кумиров.

И да, эту свою небрежность и безответственность мы уверенно и безусловно называем свободой, нашей русской национальной свободой.

Вот, например, Дмитрий Иванович Виноградов. Его имя время от времени, что называется, всплывает (это, конечно, уже неплохо). Все дело в том, что Дмитрий Виноградов изобрел фарфор — в России, после китайцев и европейцев, но наш, русский и совершенно самостоятельный. Это многие знают. Также почти все знают, что он за это и поплатился: после судьбоносного открытия Виноградова посадили на цепь, чтобы не сбежал и не выдал изобретенный им секрет европейцам (у которых, к слову сказать, фарфор уже был) или азиатам (у которых он был еще раньше). Ну вот так. Спасибо, что глаза не выкололи. Да, и заставили подробно описать производство фарфора, чтобы потом засекретить или даже сразу уничтожить (до нас дошли только фрагменты этого труда). Конечно же, от такого унижения гений запил и, как только закончил свой рукописный труд, скончался, как и положено гению, в 38 лет. Что, конечно, подозрительно. Но объяснимо.

Что и говорить, узнаваемый сюжет. И привычно к этой истории приложены меланхолические размышления современников. Одни говорят: вот все у нас так, своего не ценим, живых людей на цепь сажаем, спаиваем, предаем забвению. Другие утверждают, что иначе на Руси нельзя, иначе мы бы ни в космос не полетели, ни бомбу не придумали бы — ну, если б ученых на цепь не сажали. Такие уж мы, специфические. Еще одни, разумеется, предполагают, что никакого Виноградова не было, что появился он только при Сталине, советское человечество узнало о нем из книжки академика и лауреата Сталинской премии Михаила Безбородова — а потому что советская пропаганда искала новых героев. Мол, мы, русские (то есть почти советские), все на свете изобрели, включая паровоз, радио и телевизор. Ну и фарфор теперь. А на самом деле все нам поставили немцы.

То есть сразу, на ровном месте коллизия и конфликт. Ясно одно: Дмитрий Виноградов — человек трудной судьбы, неоднозначный, и ему требуется помощь, сквозь века. Только надо немного разобраться.

Я немного разобрался.

Выяснилось, что Дмитрий Иванович Виноградов все-таки очень известная личность и ни о каком забвении речи нет. Ну хотя бы потому, что в странном, но знаменитом телесериале «Михайло Ломоносов» он присутствует явно, ярко, бок о бок с главным героем. Роль Виноградова поручена в этом кино Олегу Меньшикову, что тоже о многом свидетельствует: абы кого Меньшиков играть не будет. Ну и вообще, полно доказательств и свидетельств, что все немного не так, как мы думаем, иначе. И от этого иначе, честно говоря, лучше-то не становится.

Вкратце про Виноградова. Он родился в Суздале в 1720 году в семье священника. Поступил с братом в Славяно-греко-латинскую академию, это в Москве. Оттуда вместе с братом же и Михаилом Ломоносовым (с которым сдружился, хотя был на девять лет младше) в числе лучших учеников был направлен в Санкт-Петербургскую академию наук. Оттуда в числе трех лучших, вместе с Ломоносовым и Рейзером, уехал учиться наукам в Марбург, а потом во Фрейбург. Он получил очень хорошее, разностороннее образование: химия, физика, медицина, иностранные языки, разумеется. Но с акцентом на горное дело. Известно, что Ломоносов не доучился во Фрейбурге, у Иоганна Генкеля, потому что считал его взгляды узкими, слишком прикладными. Виноградов уговаривал Ломоносова не бросать учебу. Именно потому, что Генкель, в отличие от светила европейской науки Христиана Вольфа, которого они слушали в Марбурге, учил конвертировать науку в дело, применять на практике полученные знания. Виноградову это нравилось, Ломоносову — нет. Это важно заметить.

После обучения (девять лет, кстати) вернулся в Санкт-Петербург, сдал экзамен на бергмейстера (как я понял, блестяще). И повелением Елизаветы был прикомандирован к новому и важнейшему для отечества делу — к созданию фарфорового (порцелинового) производства. Ну да, надо напомнить это общее место: фарфор был тогда на вес золота — буквально. Китайцы секрета не выдавали, европейцы (немцы) только-только додумались, но, в общем, тоже знаниями не делились. Тайна фарфора без преувеличения равна была тайне философского камня. Только камня никто не видел, а фарфор вот он, на столе. И да, почему фарфор? Была же в Европе и в России какая-никакая керамика, фаянс. Вон Гребенщиков приличные вещи делал, посуду. Но, конечно, с фарфором не сравнить. Легкий, прочный, прозрачный, гладкий, белоснежный, краски под глазурью горят, золото блестит — да что там говорить, чудо. Керамика со свойствами стекла, универсальный в каком-то смысле продукт. Уметь делать фарфор — престиж государства. Но и выгода, несомненно.

Поэтому лучшего из лучших, Виноградова, бросили на фарфор. Бросили в добрых отечественных традициях. За какие-то несусветные деньги наняли немецкого Христофора Гунгера, который работал на фарфоровом производстве и заявлял, что знает его секрет, что может поставить это дело и в России. По условиям контракта Гунгер должен был с Виноградовым не только сотрудничать, но и делиться знаниями. Порцелиновую фабрику устроили подле кирпичного завода, в пригороде столицы. В общем, там все было не гладко. Гунгер, может быть, и знал секреты, технологию, состав массы, но растерялся на нашей территории. Фактически все, что он ни делал, не получалось. И глину неправильную выбрал (хотя из правильного места, из гжельской земли), и с печами намудрил. И все время сваливал вину на обстоятельства. А потом и на Виноградова. Да и Виноградов немца не жаловал, видел, что у того ничего не получается, и докладывал куда следует. А именно барону Черкасову, который был главным куратором от царской администрации. Дошло до прямого конфликта. Пьяный Виноградов вломился в комнату Гунгера (а они оба жили на фабрике) и стал скандалить, обзывая Гунгера и угрожая ему. И зря он это сделал, потому что немец получил как бы объяснение и оправдание, почему дело не идет: а потому что русский безбожник мешает и ведет себя деструктивно. Виноградов был фактически отстранен от оперативного наблюдения за Гунгером, попал в опалу. Но через некоторое время немецкий специалист окончательно себя скомпрометировал — он так и не смог сделать сносного, похожего на дело образца. Деньги были потрачены немалые, отчитываться перед императрицей барону Черкасову нечем. Ну и давай, родненький, выручай! Дмитрий Виноградов стал полноправным директором. Он и так трудился не покладая рук, а теперь, получив оперативный простор, быстро добился цели. Именно отличная теоретическая подготовка химика, умение правильно провести эксперимент, закрепить успех, развить его (ну, я так трактую) привели к тому, что в 1747 году были получены образцы именно фарфора — несовершенного, но фарфора. И теми же семимильными шагами Виноградов усовершенствовал состав массы (исследовал новые глины, не только гжельские), режимы обжига. Он построил большие печи, в которых можно было обжигать большие предметы. Двор Елизаветы был завален отечественными фарфоровыми табакерками, потом и посуда пошла. Все были премного довольны.
 

Напряжение спало, и Виноградов запил. Надо сказать, алкогольные эксцессы с ним случались регулярно, еще в немецко-студенческие годы не уклонялся от пирушек (а как иначе?), с возвращением, понятно, пристрастие это никуда не делось. В решительный момент, с сорок седьмого по пятьдесят первый (а это четыре года, между прочим), Виноградов не злоупотреблял, он был занят главным делом жизни. Но Черкасову теперь нужна была продукция: заказов много, надо и на международный рынок выходить. Да и качество повышать. Без Виноградова было никак нельзя, но и Виноградова нет, он в запое. И тогда к нему приставляют человека, жесткого, контролирующего каждый шаг. Затем вообще приковывают цепью в цехе — или как он назывался, — чтобы физически не смог отлучиться. Дмитрий Иванович жалуется в письмах, что с ним обращаются плохо, грозятся бить ни за что. Ну а как? Без пыток, что ли? Мало ли что там, гений, не гений — никто, если захотим. Сиди и трезвей.

С другой стороны, а как сейчас лечат алкоголиков? Так и лечат: на цепь сажают, иногда даже в прямом смысле.

Но. Через некоторое время Виноградов пришел в себя, вернул доверие Черкасова, получил те же полномочия, что и прежде. И выучил преемника, Никиту Воинова, передал ему все, что узнал про фарфор, все, что умел.

Дмитрий Иванович внезапно заболел в пятьдесят восьмом году и сгорел мгновенно. Ну а завод, который из Порцелиновой мануфактуры превратился в Императорский фарфоровый завод, потом в Ленинградский завод имени Ломоносова, знаменитый ЛФЗ, теперь, в наши дни, снова Императорский.

В общих чертах так. И что же делать?

Ну, надо все-таки признать некоторые вещи, поправить в сознании. С Виноградовым действительно обращались жестоко и бесчеловечно. То, что он пил, ничего не объясняет и не извиняет. Это вельможное скотство не спишешь на «время такое» или «дело уж больно стратегическое», а то и «сам виноват, а как с ним, с пьяным». По некоторым сведениям, Ломоносов тоже был подвержен, но жил получше, работал в других условиях, и никто его на цепь не сажал. Но зафиксируем: это был эпизод, после которого Виноградов был реабилитирован. И умер он все-таки не на цепи и, скорее всего, не от этого унизительного обращения. Разные есть предположения. Кроме изнурительной работы на фабрике и алкоголизма он мог отравиться в ходе химических опытов. Не знаю, ставил ли он опыты с мышьяком (знаменитая изумрудно-зеленая краска-убийца «парижская зелень», в состав которой входил этот яд, появилась значительно позже), но в зам кнутом пространстве фабрики, в условиях производства и в отсутствие, конечно же, техники безопасности не исключено.

Другая штука — мол, имя Виноградова подняли на флаг коммунисты, до СССР о нем мало кто знал. Это неправда. Я вот по совету знатоков почитал Николая Борисовича фон-Вольфа, директора Императорского фарфорового завода, — Дмитрий Виноградов там на месте, со всеми заслугами, подробно, безусловно признан изобретателем русского фарфора. Книга написана и издана до революции. Труды Безбородова (кроме книги я еще нашел статью в «Науке и жизни») опираются во многом на текст Вольфа — с некоторой, конечно, идеологической актуализацией.

Значит, все почти хорошо? Да чего же хорошего. Ни при жизни, ни после смерти Виноградов не получил никаких наград, почестей, особых материальных благ. В советское время, когда его история в общем соответствовала концепции коммунистов и по которой русские — молодцы, но цари все портили, заводу почему-то присвоили имя Ломоносова. Ну да, Михаил Ломоносов прекрасный человек, великий ученый, но почему не Виноградов? Особо осведомленные возразят: так Ломоносов тоже фарфор открыл. К тому же в шестьдесят втором году Ломоносова назначили директором Императорского завода! Это да, только указ императора просуществовал меньше месяца. Судя по всему, Ломоносов отказался (он вообще-то мозаикой занимался и в целом стеклом больше). А изобретенный им фарфор остался на бумаге. Как, скажем, «изобретенный» им же вертолет. Не осведомленные тоже возразят: вон Шереметьево, аэропорт, назван именем Пушкина — Пушкин же не летчик, не диспетчер; да и вообще, они были друзьями, какая разница. Ну да. Только если бы аэропорт Шереметьево построил, наладил работу, нанял персонал, наладил воздушное сообщение с другими странами Лермонтов, а аэропорту присвоили бы имя Пушкина, было бы странно.

Короче говоря, несправедливость налицо. И Виноградова надо спасти, его самого, доброе имя его.

Самое утомительное в моем предприятии — это из Питера в Москву на перекладных. Ужасная дорога, недокормленные клячи, периодически разваливающийся тарантас. Вот эта вся экзотика, этот посконный колорит выматывают за пару дней. А еда? Пока меняют лошадей, нальют теплых щей и хлеба отрежут от души. Спиртное я, конечно, не беру: купил в Петербурге впрок французского коньяку, отхлебываю помаленьку.

Во время переездов не о себе я пекся, о багаже своем драгоценном. Прикрытие у меня в этом приключении знамо какое — фарфор. Некоторые предметы, которых дома скопилось невероятное количество и к которым я трепета не испытывал, послужили благому делу. Вот, скажем, въехал я в столицу. Сразу к ювелиру. Предлагаю ему чайную пару прекрасного дулевского фарфора. Знаете, такая, по бледно-голубому крытью белые и синие пионы, что ли… А контуры золотом. И каемка золотая. Не знаю уж, сервиз ли это был, у меня шесть чашек осталось. Куда там мейсоновскому фарфору того времени. Мои легкие, белоснежные внутри — загляденье. Или вот несколько чашек из Вербилок: на фоне цвета слоновой кости пурпурные и белые цветки, листья синие. Красная с золотом кайма. На «Авито» я такую чашку с блюдцем рублей за триста, и то со скрипом, продам — а тут хозяин-немец прямо зашелся. Откуда, говорит, такая красота. Неужто китайская — но у них такого узора отродясь не было, да и в Европе другие сюжеты. И главное, не заметил даже, что бэушная посуда, следы бытования налицо. Я-то помалкиваю, пару чашек взвесили, я удвоил и получил золотом по весу. А еще, говорит, есть?

Я ему: есть. И вот что, любезный мой торговец. Буде выведешь меня на богатого знатока, хорошо бы из кабинета елисаветинского, вот отдам тебе даром эти четыре замечательные тарелки с зеленой каймой советского фарфора. То есть про советский это я не сказал, конечно. Да кто же это может быть? Хозяин засуетился мыслью, которую подхлестывала жадность завладеть тарелками. А кто при дворе специалист по керамике? Это по кирпичам? Да по каким кирпичам, елки-палки, по фарфору, порцелину, немчура ты недогадливая. Ну, это я тоже не произнес. Мне важно было подтолкнуть его к правильному ответу. Так ведь барон Черкасов, Иван Антонович, прозрел собеседник. Он же и порцелиновую мануфактуру ведет, чуть ли не сам заказы собирает на табакерки разные, что его фабрика производит. Роскошные, надо сказать, вещицы, настоящий фарфор. Не хуже мейсоновского. Последнее хозяин произнес не совсем уверенно. А какой он государыне сервиз подарил, об этом сейчас в свете только и разговору. «Собственный» именуется, с большим намеком. А вы его видели хоть? О нет, но во всех подробностях знаю, в деталях, так что лучше, чем видел. Там, знаете, такая сетка по всем предметам с розочками. И лепные цветы всюду, красные, желтые… Так твой барон разбирается в фарфоре? Да уж наверное.

Мой расчет был прост. Черкасов ревностно следил за новым, внутренним рынком фарфора. Думаю, ему самому захочется посмотреть, что это за новый игрок объявился и так ли уж хороши вещи, как их расхваливает ювелир. И я оказался прав.

Мы сошлись в кабинете хозяина, прямо в магазине. Чаю Черкасов пить отказался, сразу предложил к делу. И я выставил перед ним шесть чайных троек от ЛФЗ. Нежный костяной фарфор, невесомые, прозрачные, с тонким узором — который повторял сетку «Собственного». Ну разумеется, преемственность же поколений. Эти чашки в семидесятых годах по лекалам Виноградова делали. Хотя, кстати, и тут его попытались обойти. Существует легенда, что автор современной интерпретации художница Яцкевич придумала ее по образу крест-накрест заклеенных окон в блокадном Ленинграде. Но есть и более правдоподобная: к двухсотлетию русского фарфора художникам дали задания придумать вариации на классические темы — Яцкевич взяла сервиз «Собственный» и придумала свою знаменитую кобальтовую сетку. А уж потом от нее случились на ЛФЗ разные другие сетки.

Но дело не в этом: Черкасов увидел и обомлел. Да откуда же? Порцелин тонок, такого и в Европе нет. А в Китае рисунок другой. Этот-то наш, собственный. И всячески разглядывал, донышко высматривал — а я его у всех предметов закрасил белым да лаком покрыл. Для демонстраций сойдет. А когда уж откроется, когда чашки помоют да поиспользуют, меня и след простыл.

— Так чего же ты хочешь? — Барон начал издалека. — Ты торговец этим порцелином или как?

— Так, ваша милость, имею желание передать все свои знания отечеству. Все дело в том, что сам я путешествовал, страсть у меня такая, исследовательская. Весь мир объехал и обошел, много чего знаю и повидал. А вот дольше всего по разным обстоятельствам задержался в Монголии, ну или в Китае — это как вам будет угодно. Жил там, язык выучил, женился. Жена из небогатой семьи, в девках засиделась. Когда я надумал жениться, меня просто на руках носили. Отец все боялся, что я откажусь, умасливал как мог. А отец этот, надо сказать, работал формовщиком на порцелиновой мануфактуре. Ну я и ради смеху ляпнул, что возьму его дочь, если он принесет мне рецепт смеси порцелиновой. Я-то пошутил, ибо знал: смерть за раскрытие секрета. Но однажды, когда вроде и забылась история со свадьбой, приходит старик и говорит: ты ведь обещал жениться на дочери? Да, отвечаю, взамен секрета. Рецепт я тебе дать не могу, потому что за это и мне, и всей семье, да и тебе в первую очередь смерть. Но доверю другую, личную тайну: я разговариваю во сне. Жена-покойница рассказывала, что часто я только засну, начинаю говорить, внятно, как наяву. И все про свою работу, шаг за шагом докладываю, что я делаю: как готовлю смесь, из чего изготавливаю форму, чем топлю печи, при какой температуре. Такая водится за мной странность. Вот сейчас я с тобой поговорю и пойду к себе, лягу пораньше. Встал и пошел. Я выждал полчасика, а затем пошел на его половину дома, сел у стены, что от циновки старика меня загораживала, и подробно записал, что он во сне наговорил.

Черкасов расхохотался.

— Так что же, женился ты на девке той? Ой, зря. Он же надул тебя. Знал бы ты, сколько мы денег потратили на их рецепты, а все зря. Один обман.

— Как видите, ваша милость, не обман. — Я кивнул на чайные тройки. — Сам-то я опытный человек, пожилой. Я сказал его дочери: как и обещал, женюсь, но прежде проверю рецепт. Она мне помогла некоторые слова в точности перевести, кое-что уточнила, даже образцы глины правильные помогла отыскать — мануфактура та на местном сырье работала. Химию я немного разумею, нахватался там и тут, так что через месяц получил вполне приличный образец.

— Так где ж ты обжигал, позволь спросить. И на чем? На угле, поди ж? Это нехитрое дело. А вот ты попробуй на сосновых дровах да в большой печи.

— Ну, это другая история. Слово свое я сдержал, женился. Мы с женой вскоре уехали. Жили сначала в Персии, после уже в Европу перебрались. Там я и основал маленькую мастерскую. И вот эти предметы сделал. И, кстати, вот подробная карта работ, с рецептами и формулами. — Я вытащил из кожаного мешка, в котором принес чашки, такую фактурную тетрадь А4 в твердом переплете, имитирующем старинные обложки. «Латвияс папирс», г. Лиепая, 70 копеек. Потряс перед носом Черкасова, как Бендер телеграммами.

Барон замолчал. А потом молвил:

— Обжигался я не раз с этим порцелином. Ты ведь и денег, небось, запросишь?

— Согласен на обычное жалованье. Мне важно секрет передать, не унести его с собой в могилу. Но и чтобы жить на что-то, дом устроить тут, в России.

— Так есть у меня директор, как быть?

— Дмитрий Иванович? Вот достойный человек, гений. Я слыхал о нем, видел его вещи, прекрасные. Только болен он, я слышал?

— Ох, да, болен, можно сказать, только на ноги встал. — Черкасов многозначительно вздохнул.

— Так вот какое дело. Я предупреждал, человек я опытный. Вы же знаете, что Михайло Ломоносов под руководством Шувалова образует в Москве первый русский университет? Там задуман медицинский факультет. И нужен профессор химии, чтобы лекции читать студентам. Я был у Ломоносова, от него к вам. Предложил ему позвать на это место Виноградова. А и вправду, засиделся он на этом заводе, воздух ему нужен новый. Чтобы переключиться, чтобы другой, молодой энергией напитаться от студентов. Он же, вы знаете, увлекается, с головой уходит в новое дело. Да и недуг свой, глядишь, позабудет. И женится в Москве, невесты там есть. Ломоносов человек хоть и резкий, но почтительный. Сказал, что без вашего согласия сам инициативу не может проявить. Вот если бы вы написали Шувалову, что, мол, предлагаете одного из лучших ученых мужей, доказавших делом свою преданность российской короне, придумавшего русский порцелин… В таком духе.

— Так это дело уже скоро будет. Ты что ж, готов приступить сразу?

— Сразу не смогу, мне надо за женой съездить, перевезти ее. На это уйдет месяц, от силы полтора. Так ведь есть на кого дело оставить: Никита Воинов прекрасный специалист. Я бы даже, чтобы сомнения прочь, предложил его главным оставить, а я так буду, при нем, заместительствовать.

Вот тут Черкасов выдохнул, расслабился, заулыбался. Перевел взгляд на мои прекрасные чашки.

— И что ж, прямо так и отписать Шувалову, мол, изобрел порцелин? Не много ли чести?

— А знаете, что будет, если не сделать этого, не закрепить на скрижалях, так сказать? Будут говорить, что его нам немцы завезли, Гунгер какой-нибудь.

— Да не приведи Господь. — Иван Антонович перекрестился. — А и то твоя правда. Если уж по чести, устал я от Виноградова. Золотой человек, но хлебнули мы с ним. У тебя-то, надеюсь, нет этого, болезни?

Я уверил барона, что от пагубных страстей бежал уже давным-давно. Уходя, оставил в дар Черкасову шесть чашек производства его же завода, пару веков спустя.

Я, конечно, не собирался работать на мануфактуре. Пожил пару месяцев в Санкт-Петербурге — удостовериться, что Черкасов написал Шувалову. По моей договоренности с Ломоносовым, письмо было лишь формальностью. В считанные дни Виноградову было предписано выехать в Москву. И еще одну штуку мне удалось провернуть. Я сговорился с Михайло Васильевичем, чтобы он приехал в Москву и лично представил Виноградова на первой его лекции. И чтобы не преминул объявить его открывателем русского порцелина. Теперь Виноградов официально пионер — пусть попробуют в тысяча девятьсот двадцать пятом году не назвать завод его именем.

Я и трясся в повозке только ради этой первой лекции Виноградова.   


Колонка Николая Фохта опубликована  в журнале "Русский пионер" №105. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".