Классный журнал

Симоньян
Вистерия
Окончание. Начало см. в «РП» № 104»
Предзакатную февральскую тишину, еще не поврежденную скорым апрельским грохотом жаб и цикад, взрезал гул частного самолета, который Вадик отправил за своими гостями, пожелавшими отметить День защитника Отечества у него во дворце.
Желтые крокусы, как только что вылупившиеся цыплята, окружили дорожки вокруг дворца, и Вероника заранее утомилась, предвкушая восторги питерцев и москвичей, Вадикиных друзей и покровителей: всем известных больших чиновников, никому не известных, но очень значительных генералов, постаревших эстрадных звезд и тех, кого во времена этих звезд было принято называть олигархами.
С утра Вероника бесцельно бродила по дворцу. Теперь она смотрела на дворец не своими скучающими глазами, а порывистыми глазами Вачика. Что бы он сказал, если бы увидел, как она живет? Ничего бы не сказал, конечно, — он никогда не говорит, что думает, — но что бы он подумал?
Веронике очень хотелось показать ему эту каминную с вензелями, эти девять спален — восемь из них гостевые, — и у каждой отдельная, как говорит Вадик, «декораторская идея», которая заключается в том, что в спальнях поклеены одинаковые обои разных оттенков, а в прикроватных тумбочках лежат разные томики воспоминаний Черчилля.
В ванных пахло душистым мылом ручной работы, которое Вадику доставляли прямо из Хэрродса даже в пандемию.
С той короткой встречи в ресторане Вероника больше не видела Вачика, хотя они переписывались каждый день. Вероника ждала, что он позовет ее куда-нибудь выпить кофе, но он писал только: «Когда мы уже посидим нормально?» — и, если она отвечала: «Когда скажешь», — Вачик больше не отвечал.
«Наверно, работает много. Таксистом или охранником, — думала Вероника. — Зарабатывает столько, сколько я трачу в месяц на мыло».
Сусанна притащила в гардеробную огромные оранжевые пакеты, которые Вероника специально заказала доставкой из ЦУМа, чтобы выбрать платье для вечера встречи выпускников.
Всю неделю Вероника не могла думать ни о чем, кроме этого вечера. Она представляла, как Вачик заедет за ней в шесть часов, как она пригласит его в дом, небрежно проведет по гостиным и спальням, покажет каминную с вензелями, потом предложит ему кофе по-восточному на террасе над морем, и пока он будет пить, шалея от ее гранатового заката, жалея о том, каким он был идиотом, она наденет новое платье, серьги с рубиновыми сердечками и выйдет к нему, неотразимая, на каблуках. Он сразу молча поймет: она видит, как он шалеет и как он жалеет, и что не надо жалеть, потому что она все простила, и что все еще впереди.
На вечер встречи они бессовестно опоздают и бесстрашно зайдут вдвоем — может, даже она возьмет его под руку. А потом, на обратном пути, по дороге, в лесу, если она решится, если только она решится, — но дальше Вероника пока запрещала себе представлять.
— Сурен тебе изменяет, конечно? — вдруг спросила Вероника Сусанну. Сусанна даже не удивилась.
— Изменять не изменяет. Так, летом трахается с отдыхающими, как все. Ой, извиняюсь. А так нет, не изменяет.
Вероника расхохоталась.
— То есть с отдыхающими — это не измена?
— Да нет, конечно.
— Почему?
— Ну, ему надо же. Он же мужчина. Ему надо. Так его природа устроила. Хочется же ему. Если он все время не будет делать, что ему хочется, он же будет нервный — мне, что ли, лучше будет?
— А ты ему изменяла когда-нибудь?
Сусанна даже всплеснула руками от кощунства такого предположения.
— Нет, конечно!
— Я так и думала. Мужчине, значит, надо, а женщине — не надо?
— Я считаю, да. И все так считают.
— А если женщине тоже очень хочется?
— Если женщине очень хочется, значит, она бл…ь. Ой, извиняюсь.
Вежливо постучав пухлыми костяшками в открытую дверь, в гардеробную зашел Вадик. В руках он бережно, как младенца, нес запыленную бутылку виски. Сусанна, увидев хозяина, предусмотрительно вышла — он не любил, чтобы прислуга попадалась ему на глаза.
— Single Malt Founders Private Сellar, — прочитал этикетку Вадик. — Запомни, Виви. Сингл молт фаундерз прайвэт селла. Лучший английский виски. Из Норфолка. Вообще весь лучший виски — из Норфолка. Прайвэт селла — значит частный погреб. Это виски из частного погреба, из Норфолка.
Вероника кивала головой.
— Ты знаешь, где находится Норфолк?
— В Англии? — неуверенно спросила Вероника.
— Разумеется, в Англии. Но где именно?
— Не знаю.
— А что мы делаем, когда мы чего-то не знаем? — улыбнулся Вадик. — Мы гуглим!
И Вероника послушно достала свой телефон, чтобы выяснить, где находится Норфолк.
Она знала, что Вадик за столом обязательно попросит ее рассказать об этом.
Вадик любил учить Веронику. В самом начале их брака он пытался приблизить ее школьное среднее образование к своему, мгимошному. Но училась она плохо, запоминала только неважные мелодраматические подробности — например, не помнила фамилии ни одного декабриста, но могла точно описать путь на каторгу княгини Волконской и графини Трубецкой, поскольку в голос рыдала над некрасовскими «Русскими женщинами»; Вероника не могла разделить ужас большинства обитателей московских гостиных перед русской большевистской революцией, потому что ей не нравилось злое белое лицо жены царя, но очень нравилось смуглое, яркое — любовницы Ленина; из всей Великой Отечественной она помнила только, что героиня знаменитого стихотворения «Жди меня — и я вернусь» изменяла автору этого стихотворения с каким-то маршалом.
Вадик любил и перечитал всего Набокова — то ли потому, что действительно одолел его припудренные вершины, то ли потому, что когда-то узнал, что Набоков еще русским мальчиком был воспитан как англичанин и даже на ночь молитвы читал на английском. Вероника осилила одну «Лолиту» и запомнила из нее только фразу «скипетр моей страсти», потому что Веронике показалось забавным называть обычный мужской член скипетром.
Из всего английского языка Вероника запомнила только слово irresistible, поскольку Вадик произносил его каждый день по разным поводам, не уставая объяснять, что это одно из многих английских слов, не переводимых на русский, что его можно было бы перевести как «несопротивлябельное», то есть то, чему невозможно сопротивляться, но слова «несопротивлябельный» в русском языке нет. Вадик говорил: «Иррезистибл краб, иррезистибл виски, иррезистибл деловое предложение, иррезистибл костяная щеточка для чистки ногтей».
В конце концов Вадик от Вероники отстал, ограничившись тем, что заставил ее все-таки глубоко изучить историю средневековой Англии — с ее Кромвелем, «Магна Картой» и первым в Европе парламентом.
— Иначе нам с тобой совсем не о чем будет разговаривать, — сказал Вадик, отчетливо выговаривая каждое слово. Вероника знала, что, когда Вадик отчетливо выговаривает каждое слово, лучше не спорить.
Она покорилась, историю выучила, и теперь на своих знаменитых раутах Вадик предоставлял жене возможность ввернуть что-нибудь про войну Алой и Белой розы, в результате чего в лучших московских гостиных Вероника слыла энциклопедически образованной женщиной.
— Ты чего такая смурная сегодня? — спросил Вадик, убедившись, что Вероника запомнила название виски. — Сплин? Что-то тебя раздражает?
— Раздражает? Да нет. Хотя, — быстро придумала Вероника, — Сурен раздражает. Спит на ходу.
Вадик, улыбаясь, потрепал Веронику по ягодице. Вероника впервые подумала, как это странно, что он, будучи ниже ростом, все равно умудряется улыбаться ей свысока.
Гости начали съезжаться к фонтану. Заканчивая макияж, Вероника слышала в окно, как Вадик подводил их к кабриолету, стучал костяшками и говорил:
— Ни разу не надеванный!
Из столовой тянуло свежими морепродуктами и печеным козленком. Вадик умел накрывать столы. Обитатели московских гостиных знавали его фазанов, фаршированных фуа-гра, лобстеров термидор, террины с каперсами и зайчатиной и неизменный английский пастуший пирог с легкими и бараньим мозгом, который Вадик наутро съедал целиком один, ворча, что гости опять были настолько неделикатны, что даже из вежливости не притронулись к его бараньему мозгу.
Среди закусок всегда стояла в креманках на льду черная икра — ненавязчиво, интеллигентно, глаз не мозолила.
Сейчас, когда к Вадику прилетел очень нужный ему генерал и один довольно бесполезный, но все-таки губернатор, а с ними еще их компаньонка — известный телеведущий, — ему бы и в голову не пришло выгуливать их в одном из сочинских ресторанов: туда можно было заехать позавтракать, ради экзотики, ради амбьянса, съесть хинкали и хачапури и даже снисходительно пригубить грузинского вина или армянской чачи, но светский ужин Вадик мог доверить только себе.
Вчера он лично ездил в аэропорт встречать живых дальневосточных крабов и гребешков, выбирал на рынке свежую зелень, заехал в Поляну за молочным козленком и провел полночи, перебирая свой винный погреб, занимавший весь цоколь дворца, — вылез оттуда, не замечая, что его лысина затянута паутиной, — Вероника заметила и долго и зло смеялась.
Как у всего, что делал Вадик, у этого ужина была собственная «идея» — стол был накрыт с ироничным намеком на местную кухню: крабов сварили с кинзой и подали к ним соус из консервированных адлерских мандаринов, козленка мариновали в мацуне с аджикой, и все это Вадик подробно, вкусно и с наслаждением рассказывал гостям. Впрочем, прямо у входа гостей, как всегда, встречало на деликатной тележке неизменное блюдо английских сэндвичей с огурцом.
— Но для начала, леди и джентльмены, позвольте аперитив, — объявил Вадик и откупорил виски. — Виви, ты все знаешь про этот виски. Расскажи страждущим.
Вадик так делал всегда, и раньше Веронику это не утомляло, она считала это своей справедливой обязанностью, а теперь вдруг почувствовала себя пятилетней девочкой, которую в обмен на подарок поставили на табуретку читать стишок про Ленина, а она и кто такой Ленин не знает, и на табуретке стоять боится, и обижается, что никто не хочет дарить ей подарок просто так, без стишка.
— Это сингл молт фаундерз прайвэт селла, — отчеканила Вероника. — Прайвэт селла — значит, частный погреб. Виски из Норфолка. Вы же знаете, весь лучший виски — из Норфолка, с восточного побережья Англии.
— Правда она похожа на Мэри Поппинс? — с гордостью сказал Вадик.
Генерал опаздывал. Остальные беседовали о привычном — о том, кто и как переболел и кто и какой будет прививаться вакциной.
— Я «пфайзера» жду, — сообщил телеведущий.
— Все «пфайзера» ждут, — фыркнула его пожилая жена, подливая себе норфолкского виски.
— Никакого «пфайзера»! — уверенно сказал Вадик. — Только «астразенека»! Несмотря на все сплетни. Ничему американскому нельзя верить с 1776 года, с тех пор, как они предали своего короля.
— А я весь персонал «спутником» привила, — сообщила жена губернатора, пухленькая и молоденькая девочка, бывшая официантка, — посмотрю, если хвосты не поотрастают у них, может, и сама привьюсь.
— Я тебе привьюсь! Только «астразенека»! — ласково пожурил ее Вадик.
Женщины попросили показать им дворец. Вероника проводила экскурсию автоматически, повторяя заученный текст про царского генерала, влюбленного в свою жену — то ли княжну, то ли княгиню, — с заученными повествовательными интонациями.
Пока заученные слова сами вываливались из Вероники, она пыталась усилием воли хоть на один этот вечер вытравить из своей головы мысли о Вачике. «Он как вистерия», — думала Вероника, вспоминая главу из книжки «Руководство начинающего садовода»: там было написано про самое красивое из всех вьющихся растений Земли, рядом с которым любая другая лиана кажется просто травой. «Вистерия подавляет все другие растения, отбирает место, так что рядом с ней даже кампсис и жимолость будут безжизненны». Один раз посаженная, вистерия сминает под собой и балкон, и беседку, и выкорчевать ее из земли до конца никогда нельзя — она всегда возвращается.
— Сколько у тебя прислуги тут? — спросила Полина, дочка вдового генерала — строгая тридцатилетняя девушка с очень прямой спиной и самоуверенным подбородком, чем-то похожая на Веронику.
— Да нисколько. Кухарка только и домработница. Мы же вдвоем. Едим мало. Вадик не любит, когда много людей.
— А платишь сколько? — уточнила Полина. Генерал не был богат — не потому, что не имел возможностей разбогатеть, а потому, что был глуп и небрежен; и дочка его с детства привыкла считать деньги и завидовать тем, кто их не считает.
— Пятьдесят. Вадик говорит, что много.
— Конечно, много! С ума ты сошла? — сообщила пухленькая жена губернатора. — Я своих еще штрафую, если накосячили. Иногда все пятьдесят на штраф и уходят.
— И на что они живут, если косячат? — спросила Вероника.
— Это не мои проблемы, — сказала жена губернатора. — Хочешь жить — не косячь.
Вероника задумалась о том, сколько это — пятьдесят тысяч. Наверное, это меньше, чем босоножки жены губернатора, но, возможно, больше, чем очки ее мужа.
— А странно, да, что ваша прислуга до сих пор вас всех не зарезала? — спросила Полина.
— Подожди, еще зарежут, — рассмеялась неухоженная пожилая брюнетка, вполне довольная жизнью с телеведущим, про которого все знали, что он гей.
Женщины вернулись в столовую, и как раз подъехал генерал. Весь сегодняшний день он провел на перепелиной охоте, и его лицо было слегка исцарапано ежевичными плетями.
Генерал добродушно швырнул на стол целую связку пепельных перепелок, нарушив Вадикину педантичную сервировку.
— А пусть их зажарят у тебя! Умеют? — спросил генерал.
Телеведущий бросился разглядывать перепелок и, всплескивая руками, поздравлять генерала. Вадик поспешил подать генералу водки — он знал, что тот не пьет виски и вообще не пьет ничего, кроме водки, но водку Вадик все-таки подготовил английскую.
Генерал был особенным гостем не только потому, что он был генерал, — мало ли в России генералов, не только потому, что он давно уже думал исключительно приговорами, как режиссеры думают сценами, а операторы — кадрами, не только потому, что ходили слухи, как он в восьмидесятые в Дрездене в одной очень щекотливой ситуации очень деликатно себя повел, но еще и потому, что именно он помог Вадику купить этот дворец, последние сорок лет числившийся на балансе одного силового ведомства, и теперь именно от него, генерала, зависело, чтобы этот дворец не забрали у Вадика обратно.
Генерал зачерпнул своей вилкой полкреманки икры.
— А хлеба с маслом дадут? Как мы славно постреляли сегодня! Еще на ночную рыбалочку завтра на лодочке! Лодочка-то есть у тебя, боец?
— Все организуем! — подтвердил Вадик.
— Только яхты вот эти ваши не надо мне. Просто лодку организуй, катерок какой-нибудь.
— Ну какой катерок, Пал Палыч? — суетился Вадик. — У меня и нет катерка никакого.
— Ну что ж делать. Уговорил, — согласился генерал. — На яхте и удобнее. Поспать можно. Поспать, а потом сарганчик, ставридочка, камбалка. Да, боец? Ну что? За Россию?
Генерал поднял рюмку английской водки, оглядел стол свинцовым взглядом, чокнулся с одним Вадиком и мокро поцеловал его в щеку.
Вадик плавно повел вечер к тому, чтобы садиться за стол:
— Приветственное слово предоставляется губернатору — и, с разрешения товарища генерала, прошу всех за стол!
Губернатор, усталый молодой человек с тяжелыми, не по возрасту, мешками под глазами, взял за руку свою пухленькую жену и сказал:
— Я коротко. Поскольку я молодой губернатор или, как нас называют, губернатор-технократ, одна журналистка как-то спросила меня, какой у нас, у технократов, кипиай. Мол, раньше кипиай был, чтобы «Единая Россия» на выборах собрала не меньше семидесяти, а теперь какой? И я сказал ей: «У нас, у технократов, барышня, один кипиай — не сесть». Так выпьем же за то, чтобы никто из здесь присутствующих — не сел.
Разумеется, приглашать всех садиться после этих слов было как-то неловко, и все остались стоять. Вадик волновался: лед под черной икрой начинал неприятно таять, да и вообще черную икру неудобно есть стоя — она падает.
— Ну что, может, уже присядем? — спросил он наконец, выдержав паузу, и делано рассмеялся.
— Ты? Присядешь обязательно, — пошутил телеведущий, любивший балагурить в присутствии генерала. Генерал расхохотался, от чего из его рта брызнул фонтанчик черной икры с пережеванным белым хлебом.
Вадик смутился, не понимая, как ему реагировать, и обернулся к жене.
— Что по этому поводу имеет сказать история средневековой Англии? — спросил он первое попавшееся из того, что, как ему показалось, могло бы разрядить атмосферу.
Вероника непонимающе смотрела на мужа и помогать ему не собиралась.
— Понятно. История средневековой Англии по этому поводу молчит, — неловко улыбнулся Вадик.
Генерал, продолжая хохотать, потянул свою рюмку и свои мокрые губы к телеведущему.
— А вы читали последнюю книжку о войне Алой и Белой розы? — вдруг спросила Полина, обращаясь к Вадику с таким видом, как будто здесь больше не к кому было обращаться.
— Сколько раз тебя просил не говорить «последний», а говорить «крайний», — поправил ее генерал.
— Пап, а ты не боишься, что тебя в лесу клещ укусит? И кирдык, — радостно сказала Полина.
— Здесь нет плохих клещей, — добродушно ответил генерал.
— Ну да, — фыркнула Полина. — Тут все клещи с родословной и привитые.
— Кстати, о прививках, — вдруг грозно сказал генерал. — Я надеюсь, вы тут все привитые?
Ему никто не ответил — каждый ждал, что ответит кто-то другой.
— Да привитые, конечно! — сказал наконец Вадик. — Еще в сентябре привились, добровольцами, у Гинцбурга в Гамалеи. Уже и забыли.
— Смотри мне! — погрозил генерал сразу всем присутствующим, отправляя в рот второй бутерброд с икрой.
— Кстати, — вовремя вспомнил Вадик, — одним из ранних сторонников вакцинации был доктор Вистар, в честь которого назвали вот эту вистерию. Ее очень любит моя жена.
И Вадик показал в окно на край оплетавшей беседку вистерии, пока еще голой, уродливо крючковатой, которая в апреле должна закрыть всю беседку невиданными сиренево-голубыми букетами.
— С чего ты взял, что я ее люблю? — настороженно спросила Вероника.
— Ну, разве нет? Только о ней и говоришь.
— Ну и что? Это не любовь. Это просто…
И вдруг Вероника брызнула глазами, дернулась и, пробормотав «извините», быстро ушла.
Вадик даже побледнел — он не ожидал, что жена доставит ему столько неловкостей за один вечер, при людях, да еще при каких. Он слегка улыбнулся и объяснил:
— Ничего страшного. Аллергия. У нее аллергия на черную икру.
Утро выдалось пресным, как Вадикина обязательная девятичасовая овсянка. Блеклое солнце туманилось над безжизненным морем; мимоза уже начала перегорать: гроздья желтых пушинок ссыхались в жесткие бурые катышки.
— Гуд морнинг! — объявил Вадик, заходя в ванную, где Вероника втирала в лицо сыворотку с экстрактом сапфира — «волшебный омолаживающий эликсир», как было сказано в чьей-то инстаграмной интеграции. — Ты сегодня сопровождаешь Полину в аэропорт. Мне нужно дискретно поговорить по дороге с Пал Палычем — некомильфо отправлять ее одну с водителем.
Вероника слегка кивнула.
Въезд в вип-зал был закрыт из-за недавней грозы, выведшей из себя нервную Мзымту так, что она снесла половину взлетно-посадочной полосы и парковку. Пришлось тащиться в обход, по общему тротуару.
Над раздраженной рекой сутулился новый аэропорт. Таксисты сидели на корточках у серых переносных ограждений, отделивших от них улыбчивый мир гигантских украшенных бриллиантами «ролексов» на рекламных щитах, любезных официанток вип-зала в белых перчатках, коктейлей «апероль шприц» с апельсиновой долькой, улыбающейся из пузырчатой глубины, мраморных стен, бархатных кресел и тихих, почтительных, в черных костюмах, водителей «мерседесов».
Таксисты помнили времена, когда здесь не было никаких ограждений и они подтягивались по утрам прямо к старому аэропорту, пили кофе из турки, до обеда играли в нарды, прикручивая шипящую рацию, требовавшую от них куда-то зачем-то поехать: «Гумария, второй подъезд возле гор, сколько могу повторять, кто у меня поедет?»; презрительно провожали черными взглядами Магадан и Иркутск, тащившие свои оклеенные скотчем баулы к автобусу или маршрутке, дожидались московского рейса и, нехотя дефилируя к выходу из сарая, десятилетиями служившего пунктом выдачи багажа, бросали:
— Две тысячи до «Жемчужины», дешевле только маршрутка тебя повезет.
Теперь в черных глазах отражалось сияющее стекло нового аэропорта и угадывалось осознание, что их крикливое время покосилось и скоро рухнет, как тот бессмертный сарай, навстречу забвению.
Так же неловко, как сами таксисты, лишней неряшливой горсточкой у каймы сизой лужи сгрудились окурки, словно бы не решаясь нарушить ее горделивую гладь, украшенную бензинными переливами, похожими на Полинин неоновый маникюр, заметив который Вероника с ностальгией вспомнила расписные цветочки из своей прошлой жизни (Вадик разрешал ей носить только строгий прозрачный френч) и мысленно усмехнулась: попадись Полина в Вадикин золотой капкан, никогда бы ей не видать неоновых маникюров.
Вероника под руку с Полиной — одна была в сдержанных светлых туфлях «Кристиан Диор», другая просто на каблуках (тоже светлых и сдержанных, но безымянных) — брезгливо обходили сизую лужу, когда Вероника услышала:
— Женщина, подожди, я тебя перенесу через нее!
Вачик поднялся с корточек и смотрел на Веронику прямо, дважды прогладив взглядом все ее тело, улыбаясь рядом здоровых зубов, в котором не хватало одного слева, но остальные удивительным образом сохранили свою вызывающую белизну.
Вероника глотнула воздух мгновенно высохшим ртом. Пресное утро вдруг обрело вкус хорошо перченного шашлыка, чей дым доносился с другой стороны улицы.
— Полина, познакомься, это Вачик, мой одноклассник, — сказала Вероника.
— Вы работаете таксистом? — подняв брови, спросила Полина, разглядывая Вачика, как вчера она разглядывала в адлерском обезьяньем питомнике самца клыкастого гамадрила с большой красной задницей и манерой при всех душить свою самочку.
— Да какая это работа! — сплюнул Вачик. — Это так, временно. Пока не раскручу одну тему.
И он облокотился на свое белоснежное «дэу».
— Ты помнишь, что я за тобой в понедельник в шесть заеду? — подмигнул Вачик Веронике.
— Я-то помню, а вот ты-то помнишь? Опять на эсэмэску не ответил, — сказала Вероника.
— Ты что! Я как мог такое забыть? — И Вачик масляно заблестел черными глазами.
— Мы опаздываем, — напомнила Полина, с любопытством разглядывая уже не только Вачика, но и Веронику, которую она только что как будто увидела в первый раз.
Прощаясь, Вероника нерешительно сделала шаг навстречу Вачику, но он уже сам подхватил ее и оставил у нее на щеке влажный след совсем не приятельского поцелуя. На Веронику дохнуло его совершенно не изменившимся запахом — сигарет, одеколона, кожаной куртки, мускусного, здорового пота, вяжущего, как адлерская хурма, твердая, красная, по которой видно, что будет вязать, но не откусить все равно невозможно.
— Ты переписываешься со своим одноклассником? — насмешливо улыбаясь, спросила Полина.
— Нет, конечно, с чего ты взяла? — Вероника слегка вздрогнула.
— Ты сказала, что он на эсэмэску тебе не ответил.
— А… Да. Я с кучей своих одноклассников переписываюсь, ты разве нет?
Дорога обратно тянулась вдоль длинного одинакового жестяного забора с наклеенными на металл фотообоями, имитирующими забор настоящий, каменный. Эта конструкция огородила все дома поселков, расположенных по дороге в аэропорт, после того, как мэр города съездил во Францию.
Возвращались Вероника и Вадик в одной машине, вдвоем.
— У тебя одноклассник таксистом работает? — вдруг спросил Вадик.
— Откуда ты знаешь? — Вероника остановила поднявшуюся первую волну испуга, вспомнив, что пока еще она ни в чем не виновата и не может быть изобличена.
— Мне Полина сказала. Прелестная девушка эта Полина.
— Да, — ответила Вероника. — Прелестная.
— Так что этот одноклассник? Он тебе нравится?
— В каком смысле? — почти возмущенно сказала Вероника и сама заметила деланность своего возмущения. Которую, впрочем, совсем не заметил Вадик.
— В человеческом, в каком еще.
— Ну, он мне не не нравится. Он нормальный.
— Не хочешь Сурена на него заменить?
— Что? — Вероника поперхнулась слюной.
— Я говорю, Сурен же тебя расстраивает. Замени его на одноклассника своего. Если уж менять Сурена, все-таки лучше, чтобы не совсем с улицы человек. В нашем положении. Ты понимаешь.
Вероника отвернулась к окну, чтобы не расхохотаться.
— У Вачика, — сдавленно произнесла Вероника и удивилась, как ее взволновало впервые при муже вслух назвать это имя — то самое имя, которое уже две недели будило ее, отправляло ко сну и не отпускало ни ночью, в счастливых горячечных сновидениях, ни каждое ставшее значимым и осязаемым мгновение каждого дня. — У Вачика это временная работа. Пока не раскрутит одну тему.
Все платья на вешалках в гардеробной Вероники были разных оттенков песочного цвета. Как требовал Вадик, она надевала новое каждый день, и все вместе — и платья, и дни — сливались в глазах Вероники в измученный караван, совершающий свой бессмысленный переход через равнодушную и неживую пустыню.
— Самый бесцветный из всех цветов. Вадика любимый, — сказала Вероника Сусанне, показывая на длинный ряд своих платьев.
Сусанна смотрела на хозяйку, стоявшую посреди гардеробной в одном белье, не скрывая удивления.
— Вы так похудели! Каждый день прямо таете. Это которая диета?
— А вот никоторая! — торжествующе объявила Вероника. — Просто сама по себе худею, и все.
— Ну вы даете. И, главное, морщины не пошли. Обычно, как худеешь, сразу морщины.
— А ведь реально, нет морщин, да? Посмотри. — Вероника приблизила лицо к Сусанне, пальцем натягивая кожу на лбу.
— Нету. Вообще нету. Ни одной!
Вероника хотела в ответ улыбнуться, но не стала — на всякий случай, чтобы необязательная улыбка вдруг не спровоцировала появление морщин.
— А знаешь что? — заговорщически произнесла Вероника. — Забери эти платья. Все забери! Видеть их не могу.
— Ой, не надо, вы что! — Сусанна даже попятилась от такой неожиданной щедрости.
— Двадцать лет живем, а он не знает, что я песочное не люблю! — продолжала Вероника.
— Так у вас все песочное.
— Вот именно! — сказала Вероника и с силой дернула за штангу, на которую вплотную были навешаны платья. Дерево сухо хрустнуло и надломилось, отчего песочные шелка, сатины и шерсть вместе с гремящими вешалками рухнули на теплый плиточный пол.
На шум заглянул Вадик.
— Что у вас за катаклизм?
— Ты не можешь просто спросить: «Что у вас случилось?» — раздраженно бросила Вероника. — Зачем тебе нужно все время вот эти слова использовать?
Вадик изумленно посмотрел на Веронику. Поняв, что она действительно переборщила, Вероника взяла принятый у них с Вадиком домашний полушутливый тон.
— Просто нормально разговаривай, ара, — сказала Вероника, подражая местному акценту.
— Как тебе не идет этот южный говор. — Вадик сморщил свои короткие белесые брови. — Даже в шутку. Это же совсем не ты. Очень неорганично.
— Это я! Это и есть я! Не я — это то, что ты из меня сделал! — вдруг окончательно сорвалась Вероника.
Сусанна, увидев, что дело идет к хозяйской ссоре, которые стали частыми в последнее время, потихоньку выскользнула из комнаты.
— Я «из тебя» сделал? Я из тебя ничего не делал. А вот ДЛЯ тебя действительно сделал немало, — сказал Вадик, отчетливо произнося каждое слово, особенно слово «для».
— Тебе нравится мне об этом напоминать, да?
— Почему же не напомнить? — снова произнес Вадик, с силой выговаривая слова. — Если ты начала забывать. А также хочу тебе напомнить, что сама ты не делаешь вообще ничего. И всю жизнь не делала. Конечно, если не считать твоих ботоксов и фитнесов.
— Ботоксов и фитнесов? — язвительно фыркнула Вероника. — Ботоксов и фитнесов? А эти ботоксы и фитнесы для кого? Кто не выносит, когда у меня появляются морщины? У кого изжога от вида целлюлита? Мне, что ли, все это нужно? Я, может, всю жизнь ничего и не делала, но все, что я делала, я делала для тебя. А все, что делал ты, ты делал для себя. И меня ты сделал такой для себя.
— Какой интересный у нас разговор, — спокойно произнес Вадик, удивленно поднимая белесые брови и замечая ворох песочных платьев на черно-белом полу. — Неожиданно. И этот дворец я купил не тебе?
— И этот дворец ты купил не мне. Ты его купил, чтобы все видели, что он у тебя есть. Чтобы ты его всем показывал. Так же, как твой кабрик тупой. «Ни разу не надеванный!» И меня ты так же всем показываешь, точно так же! «Правда, она похожа на Мэри Поппинс?» — передразнила Вероника. — А я не похожа на Мэри Поппинс!
Вероника заметила в зеркальных дверях гардеробной свой разъяренный оскал — ее новые винировые коронки сверкали, как клыки саблезубого тигра, — и разозлилась еще больше.
— Я из-за тебя всю осень торчала у стоматологов! Потому что тебе приспичило, чтобы у меня были виниры, как у чьей-то там жены! А я не хотела эти виниры! Я не считала, что у меня что-то не так с зубами.
— Во-первых, не у чьей-то там жены, а у супруги премьер-министра, которой ты должна быть благодарна за то, что она лично рекомендовала тебя своему дантисту. Во-вторых, у всех английских аристократок что-то не так с зубами, — довольно мирно констатировал Вадик.
— Слушай, ты издеваешься? — захлебнулась Вероника. — Ты реально веришь, что я английская аристократка??? Я сочинская парикмахерша, а не английская аристократка! Была, есть и буду!
— Ты ошибаешься. Твоя аристократичность — это твоя природа. Она существует вопреки твоему происхождению, вопреки воспитанию, вопреки тебе самой. Чего стоят одни твои коленки!
— Да при чем тут коленки? Коленки — это просто кости! Или хрящи!
— Так кости или хрящи? — улыбнулся Вадик. — А что мы делаем, когда чего-то не знаем? Мы гуглим!
— Я не буду гуглить, из чего состоят коленки, — медленно и зло сказала Вероника. — И это не моя природа. Ты понятия не имеешь, какая у меня природа! Я, может быть, сама только сейчас это поняла.
— Что ты имеешь в виду? — спросил Вадик, уткнув взгляд в экран своего айфона. — О! Ты смотри! И из хрящей, и из костей! Коленки состоят!
Вот тогда Вероника и решилась.
Она обещала себе, что сделает это один раз. Один раз. И сразу улетит в Москву. Скажет Вадику, что ей надо к врачу. Что она не доделала виниры. По большому счету как Вадику может навредить, что в ее сериале появятся несколько сладостных новых минут, ради которых можно даже пожертвовать будущим, потому что будущее без таких мгновений не стоит того, чтобы быть прожитым.
Вероника вспомнила, как Вачик поцеловал ее на парковке у аэропорта и как ее щека, с которой она не стала стирать его влажный след, долго горела под ветром с привкусом перечного шашлычного дыма, как будто ее обожгло ежевичной плетью в том лесу, где они были в свой первый раз и будут завтра в свой крайний.
Изменился ли он на ощупь? Или у него такая же гладкая, плотная кожа, спина как горячий каток, по которому так легко скользили Вероникины ногти, впиваясь во время его особенно мощных толчков, оставляя надолго багровые следы, которыми, как трофеями, так гордятся молодые и холостые мужчины и которых потом так боятся старые и женатые?
— Ты женатый? — написала Вачику Вероника.
— А как же, — ответил Вачик.
— Дети?
— Сын. 14 лет.
— Большой. Помнишь, как мы играли в раздевалке в бутылочку? — написала Вероника, замирая от собственной подзабытой свободы, от смелой раскованности, которая стала ее постоянным настроением в эти последние дни.
— Завтра опять поиграем. С тобой вдвоем, — ответил Вачик.
Да. Вероника решилась. Что будет потом, не так важно, а даже если важно, то не настолько, чтобы она была в состоянии думать об этом сейчас, когда в ее голове пульсировало неотступное пламя завтрашних поцелуев, объятий, сплетений, проникновений, конвульсий и судорог, и иррезистибл счастья.
Потом она вернется в Москву, заставит Вадика продать этот опостылевший ей дворец и больше никогда не приедет в город, где растет вистерия — самое красивое на земле вьющееся растение, — а будет только смотреть еще много лет свой сериал в голове, к которому сегодня ночью добавится новая, лучшая, ошеломительная и крайняя серия.
— Ты — вистерия, — написала она Вачику.
— Сама ты в истерике. Т9 отключи, женщина, — ответил Вачик.
Солнце, наливаясь морковным румянцем, как готовый расплакаться новорожденный младенец, клонилось к своей серебристой люльке, выткавшейся на дальней линии волн.
Последний свет скупо сочился в окно гардеробной, как в сжатую апертуру. С восточного края в кадр попадали огрызки хостинских пятиэтажек. Это всегда раздражало Веронику, но сейчас показалось особенно оскорбительным.
Вместо старых песочных платьев на вешалках теперь пестрели новые, привезенные из ЦУМа специально для вечера встречи выпускников. Часть их — надетая и отвергнутая — лежала цветастой кучей на полу. На фоне песочных шелков, которые Сусанна все никак не осмеливалась забрать себе, эта куча смотрелась первой весенней клумбой посреди серой травы, умерщвленной длинной зимой.
Вероника осталась довольна собой в новом розовом облегающем платье «Дольче Габбана», одновременно кокетливом и элегантном, абсолютно несопротивлябельном.
— А принеси шампанского! — весело скомандовала Вероника. — Давно я рюинар не пила!
Сусанна вернулась с бокалом розового шампанского. Вероника выпила с наслаждением, сразу целый бокал и снова подошла к зеркалу, весело и придирчиво оглядывая себя.
— Мочки у меня не висят?
— Мочки? — непонимающе переспросила Сусанна.
— Мочки ушей. Ничто так не выдает возраст, как мочки ушей. Если мочки отвисли — это все, это уже конец.
Вероника стала внимательно разглядывать свои мочки.
— Но тебе-то рано об этом думать, — сказала Сусанне.
— Да нет, у меня уже вон на лбу морщина. У вас нет, а у меня есть. — Двадцатишестилетняя Сусанна наугад тыкала пальцем себе в лоб, где не было никаких морщин.
Вероника, прищурившись, бросила взгляд на лицо Сусанны:
— Да, действительно, рано ты начала.
Между тем закат был все неминуемее. Кофе по-восточному стыл на приглаженной вечерним светом террасе с малахитовым столиком между двух ухоженных пальм в керамических кадках. Вачика не было.
Вероника, надушенная, наряженная, в новых рубиновых серьгах с сердечками, облокачивалась на кружевные балюстрады террасы, растворяя в шампанском невидимый горизонт, как плацебо, как будто его бесконечность была наивным залогом ее, Вероникиной, собственной бесконечности.
Через минуту солнце наполовину исчезнет, вспарывая багровой хордой бесшовный шифон, — и вот уже одна сияющая игла из дрожащих бликов подшивает лопнувшую канву, протягивает за собой синюю нить горизонта ровно в том месте, где только что утонуло багровое солнце, оставив глазам обманный чернеющий след истрепанных пялец.
Но тут утомившее Веронику молчание мироздания прервалось жизнерадостным «Кайфуем, сегодня мы с тобой кайфуем!» — к фонтану подъехал Вачик.
— Поехали, женщина, время нету! — крикнул Вачик, не выходя из машины.
— Поднимись! — грациозно помахала ему Вероника. — Я тебе дворец покажу. И кофе тебе сварила. По-восточному.
— Давно?
— Что давно?
— Давно сварила?
— Полчаса назад.
— Остыл уже. Холодным кофем бздыха своего угощай, — нагло рассмеялся Вачик. — И дворец твой сто раз я видел. Давай, спускайся, время нет, нам еще по дороге Майдреса захватить надо!
Галантно посадив Веронику за стол, где сидели одни женщины — их общие одноклассницы, — Вачик сразу ушел за другой столик играть с Майдресом в нарды. Так же, как Вачик, остальные мужчины опаздывали. Заходя в зал, они видели играющих и сразу присоединялись к ним, образуя все более увесистую груду широких спин.
Девочки подошли было позвать мальчиков за общий стол, но Вачик, раскрасневшийся от азарта, не поворачиваясь, крикнул им:
— Что мы там будем делать с вами, сидеть туда-сюда?
Девочки вернулись за стол, налили сами себе водки и стали делиться новостями, случившимися в те два дня, что они не виделись: из всех одноклассников переехала одна Вероника, а остальные так и продолжали неизбежно встречаться в маленькой Хосте, и некоторые даже успели переженить друг с другом своих детей.
Сквозь оглушительную пульсацию собственного сердца, знающего, что или сегодня, или уже никогда, до Вероники доносились звуки падающих зар, бьющих камней, обрывки музыки и чьих-то смеющихся диалогов:
— Майром, сколько нашей внучке лет?
— Откуда я помню, техпаспорт ее у тебя, посмотри!
— Ой, а у меня внук такой смешной, увидел, что я давление меряю, пошел маску одел, чтобы давлением не заразиться!
Наконец камни с последним грохотом шваркнулись о коробку нард, и Вачик подошел к столу с торжественным и сияющим видом, стараясь не расплескать чувство собственного достоинства, как хозяйка, несущая поднос с чашками кофе по-восточному, старается не расплескать пенку — пенку на кофе: он выиграл у Майдреса.
Вероника волновалась, что перед одноклассниками Вачик будет демонстративно ее не замечать, но он, наоборот, чтобы сесть рядом с ней, согнал со стула какого-то малозначительного одноклассника, тихо моргнув ему:
— По-братски, брат.
Вероника быстро оглядела накрытый стол. Уже принесли истекающий хмели-сунелевым соком шашлык, острый соленый лопух, зажаренных на вертеле перепелок, толма из виноградных листьев, собранных и засоленных хозяйкой кабака, которая тоже училась в Вероникиной школе.
— Ты что будешь? — тихонько спросила она Вачика, наслаждаясь их прилюдной интимностью.
— Я буду все, — сказал Вачик и с силой сжал под столом Вероникину коленку, другой рукой одновременно наливая ей водку.
На освободившийся стул рядом с Вероникой присела одноклассница Рузанна, мама Сусанны, работавшая в Вероникином дворце кухаркой.
— Вероника-джан, я понимаю, что сейчас не время, но когда я дома у вас — вообще время нету. Поговорить с тобой хотела. Насчет Сурена. Говорят, ты его уволить хочешь. Я не знаю, что мы будем делать, если ты его уволишь. Трое детей у них, что мы будем делать? Я знаю, какая ты добрая, все знают, какая ты добрая.
— Сейчас правда не время, — сказала Вероника, испугавшись, что если она отвлечется на разговор с Рузанной, то Вачик тоже на что-нибудь отвлечется.
Но тут Вачик встал и, вытерев шерстью тыльной стороны руки губы, жирные от шашлыка, протянул эту руку Веронике, вызывая ее на медленный танец.
— Человек не огурец, чтобы ж…у лизнуть и сразу понять — горький он или нет, — тихо сказала Рузанна.
Пела Любовь Успенская. Вачик развернул Веронику в косматых руках и длинно, протяжно посмотрел на нее своими терпкими глазами цвета спелой лесной ежевики.
— Почему так путаются мысли,
Почему так часто меркнет свет.
Я к тебе пришла из прошлой жизни,
В этой мне с тобою жизни нет, —
пела Успенская, и Вероника, никогда раньше не обращавшая внимания на эти слова, вдруг, захлебываясь от восторга, который всегда у людей вызывают доказательства правоты мистических совпадений, поняла, что это про них, про нее и Вачика, и они танцуют сейчас именно под эти слова не просто так, а то ли благодаря, то ли вопреки какому-то плану, потому что все это точно не может быть глупой случайностью в третьесортном хостинском кабаке, пропахшем жареной барабулькой, что это бесшовная ткань мироздания окутала их своим синим шифоном, оборачиваясь вокруг них все плотнее, мягко, но очень настойчиво сжимая их нерешительные объятия.
Вероника с робкой надеждой смотрела на Вачика, пытаясь разглядеть в его ежевичных топях, понимает ли он это, чувствует ли то же самое.
Вачик привлек ближе к себе Вероникины бедра, слегка сжимая легкое платье так, что Вероника кожей почувствовала напор и уверенность его шершавой руки.
— Рыцарем без страха и упрека
Ты, увы, не стал, любовь моя.
Пусто мне с тобой и одиноко.
Видно, этот век не для меня, —
не успокаивалась Успенская.
На этих словах у Вероники пересохло в горле, ей стало жалко себя, а еще жальче стало судьбу — за то, что она, очевидно, ослепла от старости, иначе как бы она могла приземлить Веронику в аккуратную Вадикину песочницу, одним щелбаном выбив ее из ежевичных ущелий ее бессмертия.
И вдруг Вачик тихим махровым голосом затянул:
— А я сяду в кабриолет
И уеду куда-нибудь…
И в его глазах Вероника увидела, что он тоже все это понял, что он тоже знает, какой неметкой оказалась судьба, что он тоже сейчас поет эту песню про них, только про них двоих и что все еще будет, что они молоды и сильны и, в конце концов, еще живы, и вдвоем они могут исправить убийственный промах несчастной ослепшей старухи.
— Мне кажется или ты читаешь мои мысли? — спросила Вероника.
— Это ты читаешь мои мысли, — с искренним изумлением ответил Вачик.
— Отвези меня туда. В лес. Как тогда, — тихо сказала Вероника.
— Может, лучше в гостиницу?
— Нет. Не лучше, — многозначительно сказала Вероника.
Вачик молча смотрел на нее.
— Не помнишь куда? — спросила Вероника. — Первый раз наш с тобой. Где площадка у водопада.
— У которого водопада, женщина? В этом городе одни сплошные водопады.
— Я сама тебя отвезу, — ласково сказала Вероника, и ей еще больше понравилось и это отчаянное приключение, и даже Вачикина такая естественная для самца забывчивость, и она сама — бесшабашная, сексуальная, юная — за рулем Вачикиного белоснежного «дэу».
Уходя из ресторана, Вероника подошла к Рузанне и, наслаждаясь своим великодушием, сказала:
— Не буду я увольнять Сурена. Не переживай.
Разбуженные мимозы насморочно чихали холодными брызгами. Но Веронике, в ее открытом розовом платье, не было холодно. Она сняла босоножки и легко босиком поднялась вдоль темнеющих папоротников по мягкому коврику проклюнувшейся черемши. А Вачик замерз. Его пальцы, холодные и дрожащие, не могли справиться с молнией платья — Вероника расстегнула ее сама и осталась стоять посреди мимоз в одном кружевном белье, наслаждаясь своей вновь обретенной беспечностью.
— Плед не взяли, — глухо сказал Вачик.
— Ничего. Мне и так хорошо. Та-а-а-ак хорошо! — выдохнула Вероника и сама упала в Вачикины холодные руки.
Но хорошо все никак не получалось. Получалось скомканно, неуклюже, неловко и, главное, немощно.
— Помоги мне, — сказал Вачик, направляя Вероникину голову вниз, к «скипетру страсти», не желавшему воплощать Вероникины наваждения.
Мимозы роняли насморочные капли на Вероникину голую спину, от чего она покрылась гусиной кожей, встопорщившей мягкие волоски вдоль бедер и рук.
— Холодно. Поэтому не получается. Давай в машине попробуем. — Вачик поднял Веронику.
В машине Вачик сел за руль, опустил спинку сиденья, посадил Веронику сверху и откинулся со вздохом облегчения — получилось. Но все это было так вымученно, неубедительно, быстро, так далеко от Вероникиных снов, как трение голой спины о холодный руль — от обрамленной мимозами черной бездны ее драгоценной юности.
Когда все закончилось, Вачик закурил сигарету с тем же выражением торжественного достоинства, которое было на его лице, когда он выиграл у Майдреса в нарды.
Вероника сухо спросила:
— Скажи честно. У тебя просто… ну, возраст уже?.. Или дело во мне? Или ты просто меня не хочешь?
— Да перестань, что ты ерунду говоришь? Вот вы, женщины, любите заморачиваться! — отмахнулся Вачик. — Конечно, сорок пять не двадцать пять. И простатит еще. Да и ты тоже… не девочка уже.
Вероника почувствовала острые иглы под накрашенными веками. Отвернулась.
— Зачем ты меня сюда привез?
— Вообще-то, женщина, это ты меня сюда привезла, — улыбнулся Вачик, положив руку Веронике чуть выше колена. Он по опыту знал, что, если положить руку женщине выше колена, женщина уже совершенно не может дуться.
— «А я сяду в кабриолет», — с горечью процедила Вероника.
— Кстати. Про кабриолет, — посерьезнел Вачик. — Я реально охренел, когда мы танцевали, что ты просто мои мысли читаешь! Такая тема одна есть. Я тут вожу иногда этих, отдыхающих, на смотровую площадку смотреть на твой дворец. Он исторический какой-то, ты в курсе? Не поверишь, сколько бздыхов такой темой интересуются. Я их все время вожу и все время вижу у вас во дворе кабриолет. Я так понял, никто не ездит на нем. И вот смотри, какая тема есть. Твоего мужа целый день дома нету. Ты мне давай на пару часов этот кабриолет, короче, я буду бздыхов возить, вечером чистенький возвращать. А деньги мы поделим с тобой. Накопишь себе, уйдешь от своего бздыха, на хер он тебе нужен! — рассмеялся Вачик. — Как тебе такая тема?
У Вероники еще больнее закололо под веками. Чтобы не выдать слез, она отвернулась к окну.
И только сейчас в зеркале заднего вида увидела, как эти ужасные серьги с сердечками оттянули книзу ее вялые, длинные мочки. И что это уже все. Это уже конец.
Она с усилием открыла дверь, вышла из машины и пошла вниз по трассе. Вачик окликнул ее — она не обернулась. Он посигналил — она молча шла вдоль мокрых, перегоревших мимоз.
Вачик недоуменно стукнул рукой по рулю, выругался, громко включил армянскую музыку, с визгом развернулся через двойную сплошную и уехал.
Долгий коридор к кабинету Анатолия Жюбера был достопримечательностью элитной Москвы: все его стены украшали фотографии женской груди, одна восхитительнее другой.
Здесь были и щедрые, в голубых прожилках бокастые супницы, и девичьи, с едва намеченной тенью, чашечки, о которых британцы — нация чопорных извращенцев — говорят: «More than a mouthful is a waste», на что американцы — нация деловитых порнографов — поправляют: «Less than a waste is not enough».
За резной дубовой дверью, венчавшей вытянутый коридор, как сосок венчает еще не исправленную Жюбером длинную грудь, открывался его кабинет, еще более примечательный, чем коридор.
Комната была стерильно белой, как положено кабинету врача, но очень низко, прямо над креслом с резными ручками, висела избушка кукушки на ножках двух латунных цепей, державших две тяжеленные груши, поминутно рискуя прервать карьеру профессора, упав ему на макушку, когда он грузно вставал, чтобы потрогать и рассмотреть чью-то подпорченную молочную железу.
На подоконнике стоял аквариум с единственной золотой рыбкой, слева от окна — набитый соломой медведь с надетой ему на шею большой золотой цепью, на столе в каком-то треснувшем корыте румянились наливные яблочки, а под потолком на железных спицах парило еще одно чучело, собранное из разрозненных петушиных хвостов, — по мысли дизайнера, с которой охотно соглашался Жюбер, чучело было жар-птицей.
Именно так Жюберу, потомку настоящих князей, неплохому хирургу (перебравшемуся в Москву по приглашению своего знакомого, хозяина модной клиники, известного московского либерала, покорившего Жюбера исступленными кутежами в Монако, которым любимая Жюберова прабабка княгиня аплодировала бы потускневшими жемчугами, приговаривая с грассирующим восторгом: «Вот это русский, русский! А не ты, Анатоль, со своей трусливой кровью»), представлялся стиль а-ля рюс.
Вероника, сидя напротив Жюбера, разглядывала висящий возле медведя портрет, на котором счастливая мать с такой же, как у самой Вероники, винировой улыбкой кормила двух пухлых младенцев идеальной девичьей грудью.
— Ну где же ты была, а? Где ты была? Я тебя только на Новый год отпустил, а тебя два месяца не было! — кричал Жюбер (насколько Вероника могла разобрать его дореволюционный прабабушкин русский).
Переводчик скучал под жар-птицей — ждал, пока его призовут.
Вероника сначала по привычке улыбнулась сдержанной, аристократической, не провоцирующей морщины улыбкой, потом сбросила эту улыбку и растянула весь рот, сверкая винирами:
— Я передумала делать операцию.
Жюбер побледнел и замер, как мертвая царевна из пушкинских сказок, скормленных ему в детстве все той же прабабушкой княгиней и очевидно повлиявших на интерьер кабинета.
Остолбенел и переводчик, и даже кукушка, кажется, замерла на своем полукарканье, а исполненная петушиного превосходства жар-птица удостоила Веронику недоуменным взглядом.
— Что мучиться зря? Маме не помогло — и мне не поможет, — тихо добавила Вероника.
— Послушайте, мадам Вероника, — сказал наконец Анатолий, прочистив горло. — Я, может быть, неправильно объяснил вам в декабре. — Анатолий перешел на французский, кивнув переводчику. — Вы, может быть, подумали, что вы обречены. И поэтому не хотите, как вы изволили выразиться, «мучиться зря». Так вот, вы — не обречены. Я выполню мастэктомию, вы пройдете курс химиотерапии — может быть, два — и будете жить как раньше.
— Вот именно. Вот именно. Буду жить как раньше, — спокойно ответила Вероника.
Переводчик задумался, как ему это перевести, чтобы доктор понял. Но Жюбер не дождался перевода.
— Ваш супруг в курсе? — спросил он по-русски, приняв официальный тон.
— Нет. Мой супруг вообще не в курсе чего бы то ни было.
— Я буду вынужден поставить его в известность. Мы старые приятели, и мои счета всегда оплачивал он.
— Ставьте. Я уже подобрала себе замену. Дочь генерала. Прелестная. Похожа на Мэри Поппинс.
Анатолий Жюбер вздрогнул и суеверно обернулся на часы с кукушкой, как будто хотел перекреститься на них, как на икону.
Переводчик молчал. Кукушка тоже молчала.
— Это крайнее решение? — сказал француз, не скрывая раздражения и разочарования.
— Нет. Не крайнее, — ответила Вероника. — Последнее.
В прорезь офисных жалюзи было видно круглую площадь, чернеющую оттепельными сугробами, похожую на опустошенную, но не вымытую прозрачную пепельницу, к которой по окружности прислонили зубочистки фонарных столбов; журчала весенняя жизнь; но как бы ни тужился доктор Жюбер, как бы медленно и отчетливо ни говорил в эту ночь до утра с Вероникой Вадик, даже пропустивший свой «антибудильник», как бы тщательно ни подбирала русские местоимения дочь, позвонившая из Лондона по требованию отца, — дочь, воспитанная нянями-англичанками, — эта жизнь Веронике теперь представлялась в виде вялой и щуплой, немощной и холодной плоти (к тому же пахнущей мочевиной), оставшейся навсегда в том насморочном лесу воспоминаний, уже не способной дать Веронике хоть что-нибудь, чтобы ей тоже захотелось остаться.
Она снова широко показала Жюберу виниры и, закрывая за собой резную дубовую дверь, помахала ему на прощанье своими новыми накладными ногтями, расписанными цветочками.
Текст Маргариты Симоньян опубликован в журнале "Русский пионер" №105. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".
- Все статьи автора Читать все
-
-
10.10.2021Вистерия 3
-
18.11.2020Водоворот 2
-
25.09.2020Водоворот 0
-
21.10.2019Подсолнухи 1
-
08.11.2018Америка — она такая 0
-
17.10.2018Не ссорьтесь! Нас мало 0
-
05.09.2018Послесловие 0
-
12.03.2018Ева и Адам 1
-
22.02.2018Чи хворый, чи падлюка 1
-
27.09.2017За наше счастливое действо! 2
-
01.10.2016Актриса 0
-
02.11.2014Дорогая редакция 1
-
Комментарии (4)
- Честное пионерское
-
-
Андрей
Колесников549Февраль. Анонс номера от главного редактора -
Андрей
Колесников1 5605Доброта. Анонс номера от главного редактора -
Андрей
Колесников1 7592Коллекционер. Анонс номера от главного редактора -
Полина
Кизилова8488Литературный загород -
Андрей
Колесников12042Атом. Будущее. Анонс номера от главного редактора
-
- Самое интересное
-
- По популярности
- По комментариям
- Новое
-
-
10.02.2025
-
10.02.2025DeFi и Метавселенные: от фантазий к новой реальности
-
9.02.2025Пьющие кровь
-
Что касается прозы. В ней Вы хорошистка, как впрочем и весь отряд Русских Пионеров. В первой части Вашего произведения мне не понравились упоминания об интимных чувствах. Будьте Художницей Слова и подбирайте краски. Я человек прямой, потому что имею не пустую душу. Берегите себя, детей и свой брак!
лишь
от слабости,-
раз
вожделением
к сладости,-
пожелать,
пожалеть,
пожелтеть,-
углубляясь
вдруг в глушь ли,
во мглу,-
что с надеждой
в душе
коль запеть,-
сев на ту
иль другую
иглу,-
через жуткости
жалкой
желтости,-
обретая
облик печальный
пусть нечаянно,-
пробужденье
длится
недолго же,-
в одиночестве
одичавши
отчаянья.
Хочу автограф.