Классный журнал

10 октября 2021 11:20
Главный редактор «Russia today» Маргарита Симоньян написала талантливый выстраданный текст, первую часть которого мы публикуем в этом номере. Хорошо, что «Русский пионер» остается площадкой, свободной от политики, а наши авторы со всех сторон баррикад — такими, какие они есть на самом деле, или даже такими, какими хотят быть. Одни плюсы от этого. Минусов нет. Так будет и дальше. То есть и вторую часть опубликуем.



Когда Вадик купил Веронике этот дворец, она расплакалась.

 

Дорога к единственному в Сочи настоящему, дореволюционному дворцу петляла по склону вечнозеленых самшитов, солнечной стороной обрываясь над морем, ныряла в ворота и ящеричным хвостом обвивала фонтан, за которым таился в мимозах выложенный из дикого камня дворец.

 

Архитектор-итальянец вписал его в склоны и выступы самшитового утеса так, будто дворец вырос здесь сам, повинуясь движению молодой горной породы, частым смерчам, причудливо остановившимся камнепадам. Призрачные балюстрады нависали над бирюзовым шифоном моря и неба, и в этой перетекающей сини горизонт растворялся бесшовно — так, что впечатлительные гости дворца не уставали фотографировать эту единственную на земле по-настоящему бесконечную даль: ведь там, где нет горизонта, нет и конца.

 

Точную копию одного из знаменитых итальянских приморских палаццо выпросила у царского генерала его жена — то ли княжна, то ли княгиня — за пять лет до того, как все трое — и она, и генерал, и царь — сгинули в смерче Гражданской войны (дворец потом так и назвали — «Красный смерч», разместив в нем сначала базу отдыха НКВД, а потом интернат для трудных подростков), и за сто лет до того, как Вероника, увидев дворец на персональной экскурсии, представила себя на этих каменных лестницах в белом платье со шлейфом и выпросила его у Вадика.

 

Первое время Вероника любила выйти утром на верхнюю террасу в шелковом пеньюаре, прищурить глаза, пытаясь поймать исчезающую в утренней дымке нитку игривого горизонта, который то появлялся, то снова рассасывался в синеве. В такие моменты она и сама чувствовала себя то ли княжной, то ли княгиней, ей хотелось уметь играть на рояле и говорить по-французски или хотя бы знать, в чем разница между княжной и княгиней.

Вадик купил дворец пять лет назад, его как раз назначили управлять развитием чего-то не очень понятного Веронике, каких-то новых курортных кластеров в рамках очередной госпрограммы, и они стали жить неделями в Сочи, а в этом году застряли тут на всю зиму.
 

Январь Вероника пережила на кураже вечеринок в Красной Поляне, подарков, лыж, казино, фейерверков, розового рюинара со льдом, но, когда все разъехались и мимоза покрылась первым желтым пушком, оттаявшая тоска начала подтап-ливать все девять спален дворца — и рюинар больно колол язык.

 

В тот день, как всегда, торжественные кипарисы отражались в металле темно-зеленого кабриолета, припаркованного у фонтана так давно, что даже плитка под ним стала другого цвета.

 

Вадик мягко стукнул по крыше кабриолета костяшками пальцев.

 

— Вот он, красавец мой. Ни разу не надеванный, — сообщил Вадик фонтану и сел на заднее сиденье своего служебного «майбаха». Сзади пристроился джип охраны. Обе машины были затонированы от посторонних глаз, как черкешенки, когда-то жившие в этих краях.

 

Вадик делал так каждое утро — стучал пухленькими костяшками по крыше кабриолета и с гордостью говорил «ни разу не надеванный».

 

Обычно Вероника сопровождала привычные шутки мужа выученной аристократической улыбкой — слегка растягивая и одновременно сжимая губы, подколотые совсем чуть-чуть, тоже очень аристократически. Но сегодня она вдруг сказала Сусанне, выбежавшей отдать хозяину два забытых айфона:

— Зачем тут вообще этот кабрик? Он же не может никуда поехать на нем — мало ли кто снимет и выложит в интернет. Да у него и прав-то нет.

 

«Майбах» и джип взвизгнули шинами и двинулись сквозь парадный конвой кипарисов.
 

Была середина февраля. Склон над дорогой выткался первыми цикламенами, фарфоровыми подснежниками, бледно-желтыми крокусами. Но и они не радовали Веронику, выросшую в этих краях и привыкшую не замечать их бесстыдную роскошь.

 

С утра ее слегка развлекла роскошь другая — лежавшая на голом черном комоде коробочка с рубиновыми длинными серьгами в виде сердечек (Вадик никогда не забывал про Валентинов день), но и сережки так и остались на голом черном комоде, даже не примеренные безучастной хозяйкой.

 

Именно в этот день вдруг позвонил Вачик.

 

— Женщина, а ты когда мне собиралась сказать, что ты с Нового года в Сочи и мне не звонишь, не пишешь? — не поздоровавшись, весело спросил Вачик. Вероника удивилась, почему у нее внутри вдруг что-то хлопнуло в ребра и в щеки, как будто там, как в Поляне, кто-то бахнул рождественским фейерверком.

 

— Ты откуда узнал мой номер? — сказала Вероника, стараясь, чтобы ее голос звучал юно и все-таки аристократично.

 

— Я про тебя все знаю! Короче, первого марта у нас вечер встречи выпускников. Если ты не придешь — все кончено между нами! Я за тобой заеду, в замок твой, в шесть часов.

— Откуда ты знаешь, где я живу?

 

— Сказал же тебе — я про тебя все знаю!

 

Фейерверк снова бахнул куда-то под Вероникину диафрагму. Она стояла в своей гардеробной, где все костюмы «Лоро Пьяна», и платья «Брунелло Кучинелли», и все бриллиантовые колье совсем разучились радовать Веронику: они умудрялись стариться и тускнеть, как только их вынимали из коробок, — и вдруг Вероника заметила через окно, что земля в самшитовой роще, огибающей замок, покрыта действительно удивительными цикламенами, как если бы Вероникин черный комод накрыли вязанными крючком бабушкиными салфетками.

 

Вачик был Вероникиным одноклассником. В школе он не особенно на нее заглядывался, хотя всегда нравился ей — широкий, не слишком высокий, со сверкающей, как расплавленный битум, недобритой черной щетиной, с коричневой гладкой спиной, от вида которой у Вероники лопалось что-то горячим соком внизу живота, когда они после уроков бегали нырять с волнореза за мидиями.

 

Она всегда знала, что он, армянин, никогда не женится на ней, русской девочке из неполной семьи. Но через несколько лет, когда она уже работала парикмахером и ей было уже неважно, женится он или нет, а просто хотелось расцарапать его рельефную спину своими длинными накладными ногтями, расписанными цветочками, они встретились в кабаке, и он подливал ей «Асти Мартини», а потом посадил в свою белоснежную 99-ю и повез кататься в Поляну.

 

В машине пахло Вачикиным ядреным потом и ежевичным освежителем воздуха. До Поляны они не доехали. Вачик остановил машину на смотровой площадке у водопада, нашарил на заднем сиденье какой-то плед, молча взял Веронику за руку и повел ее в лес.

Был такой же теплый февраль, и лесные мимозы разливали свой аромат на парковку. Вачик бросил плед у полянки мягкого папоротника — Вероника еще удивилась, как он точно знает, куда идти. Одной рукой он обнял ее выше талии, а другой стал расстегивать молнию сбоку на юбке.

 

Он не был ее первым. Но, как впоследствии оказалось, он был ее лучшим. И сейчас, в сорок пять, она уже точно знала: неправда, что женщины всю жизнь помнят своего первого. Всю жизнь они помнят своего лучшего.

 

В открытой двери гардеробной появилось смуглое личико Сусанны:

— Вам ужин с «Мамай-Кале» заказать или с «Высоты»?

 

Вероника молча разглядывала новое, песочного цвета, шитое сдержанным кружевом платье.

 

— Скажи, — спросила она Сусанну, — у тебя было много мужчин кроме мужа?

 

Сусанна вытаращила глаза и засмеялась, прикрывая рукой лицо.

 

— Кроме мужа? У меня и мужа-то, считай, не было! Вот сколько три сына у меня есть, столько раз он со мной и спал. А теперь говорит: «Как я могу трахать мать моих сыновей!» Ой, извиняюсь за грубое слово.

 

— А ты что?

 

— А мне что? Мне и не надо.

 

— Как это не надо?

 

— А зачем?

 

— Ты же живой человек.

 

— Живой человек не может не жрать. А не трахаться легко может. Ой, опять извиняюсь.

 

— Интересная философия, — заметила Вероника.

 

Почему-то ей не понравилось то, что сказала Сусанна, и тут же ей не понравилось, что ей это не понравилось. «Наверно, это из-за говора», — подумала Вероника. Прислуга говорила с нагловатыми южными гласными. Когда-то Вероника так говорила сама, пока Вадик не нанял ей преподавателя, — и теперь, слыша у женщин этот небрежный, тянущийся говорок, Вероника чувствовала неприязнь, как если бы ей напомнили о чем-то стыдном.

 

— Никакая не философия. От безделья рукоделье, прабабушка моя говорила. Прабабушка у меня профессор была! Хотя читать не умела, — объявила Сусанна.

 

— Ну, все. Иди, — раздраженно бросила Вероника. Пристально посмотрела на новое платье. Надела его. Под пупком выпирал предательский валик жира. Вероника встала у зеркала, подняла и опустила руки. Белая, нижняя часть предплечий отвратительно заколыхалась в такт. На грудь Вероника старалась вообще не смотреть.

 

С трудом расстегнув молнию, она выползла из песочного платья и крикнула в коридор:

— Я не буду сегодня ужинать! Не заказывай ничего! И завтра не буду!

Ночь, полногрудая и надушенная, в желтой пижаме фланелевых мягких мимоз, прижималась губами к окнам дворца, как будто пыталась сделать ему, дряхлому, полумертвому, искусственное дыхание. Сквозь приоткрытую форточку в спальню сочились запахи древних самшитов, шорохи эвкалиптов, испарения распускающейся земли.

Вероника проваливалась в полудрему, в сотый раз прокручивая в голове тот влажный лес за парковкой у водопада и как она лежала спиной на колючем пледе и Вачик, двигаясь медленно и уверенно, не отрываясь смотрел в ее голубые глаза своими блестящими, черными, и эти глаза и сам он сливались с темной бездной ущелья, за которой была темная бездна небес, а за ней — темная бездна космоса, вечной жизни, и никогда — ни после, ни до — Вероника не чувствовала так остро и несомненно эту вечную жизнь, как в ту февральскую ночь на колючем пледе.

 

Проснулась она от привычного мокрого шепота Вадика и почувствовала, как он трется о ее ягодицу.

 

— Пусти, пусти, — мурлыкал Вадик. — Доктор пришел сделать укольчик.

 

Уже лет пятнадцать секс Вероники начинался всегда одинаково — с трения Вадика сзади о ее ягодицу и с этих слов про укольчик. Когда после всего Вадик засыпал, Вероника шла в ванную и сама заканчивала то, что у него никогда не получалось с ней довести до конца.

Но сегодня ей прямо почти до паралича не захотелось этот укольчик.

 

— Вадь. Не обидишься? Совсем не хочется сегодня. Я спала уже.

 

— Ты всегда спишь, и что? — продолжал мурлыкать Вадик, задирая на Веронике шелковую сорочку.

 

Она вдруг резко одернула его руку. Вадик остановился.

 

— Странно. На тебя не похоже. Может, у тебя кто-то завелся? А? А?

 

— Ты серьезно?

 

— Все о-о-о-очень серьезно! — продолжал мурлыкать Вадик, вкладывая в руку Вероники доказательство серьезности своих намерений.

 

— Да нет, ты серьезно про кто-то завелся?

 

— О-о-о-очень серьезно я завелся! — И Вадик снова полез под сорочку.

 

Вероника вздохнула и закрыла глаза. Она знала, что ей грех жаловаться, хотя бы потому, что она единственная из всех известных ей женщин, кому не изменяет муж. Не изменяет не потому, что боится, а потому, что до сих пор все так же в нее влюблен, как в первые пять минут их первой случайной встречи. Громко вдыхая в такт движениям Вадика, Вероника вдруг подумала об этом его незаканчивающемся обожании с сожалением и даже с чувством страшной, роковой безысходности.

 

В двадцать два, когда Вероника встретила Вадика, в нее влюб-лялись все поголовно. Кроме как раз одноклассника Вачика, который еще раза четыре возил ее по ночам то на пляж, то снова в Поляну, то один раз даже в гостиницу, а потом просто перестал звонить и брать трубку. С тех пор они и не виделись.

 

Видимо, Вачику, двоечнику и хулигану, не хватало какого-то вещества в голове не только на то, чтобы выучить «семью восемь пятьдесят шесть», но и на то, чтобы увидеть в ней, в Веронике, все, что видели остальные, включая одного настоящего то ли канадца, то ли корейца, который трижды, поскальзываясь на мытом полу Вероникиной парикмахерской, припадал на одно колено, тыча в живот Веронике довольно авторитетным кольцом. Но Вероника, как настоящая сочинка, не собиралась ни в Корею, ни даже в Канаду, она была не то чтобы счастлива, но спокойна среди запыленных мимоз, хранящих воспоминания об открывшейся ей в том Вачикином лесу незыблемой вечности.

 

Вероника была исключительно, безупречно и как-то очень интеллигентно красива — неожиданно интеллигентно для мастера по мужской укладке хостинской парикмахерской «Южная роза»; впрочем, и название заведения, и особенно название должности описывали Веронику так точно, как не описал бы поэт, — поэты чураются пошловатого остроумия, которым сочится подлинная реальность.

 

Особенно хороши у Вероники были коленки — она относилась к тому редкому типу женщин, кто может себе позволить носить строгие узкие юбки чуть выше колена, потому что эти вот их колени так остры и так тонки, что заставляют подозревать в их хозяйке недюжинный интеллект, деликатность и классическое воспитание.

 

Когда Вадик — тридцатилетний московский политтехнолог, зарабатывавший в тот момент на выборах мэра Сочи свой первый трудовой «кадиллак», — зашел в Вероникину парикмахерскую, она как раз была в такой узкой юбке чуть выше коленок. В комплекте еще прилагались гладкие и блестящие, интеллигентно каштановые волосы до лопаток, открытые голубые глаза, совершенно прямой, безупречно классический нос, удлиненный овал лица Наталии Гончаровой — и все это было так убедительно, так достойно, что Вадик даже и не заметил накладные ногти, расписанные цветочками.

 

Прикоснувшись к Вероникиной холеной беленькой ручке, Вадик почувствовал себя Александром Сергеевичем — тогда еще он не начал лысеть и носил действительно довольно внушительные бакенбарды; собственно, он всегда и хотел быть Пушкиным, с детства любил рифмовать, но свернул в политтехнологии, когда осознал, что Пушкин и в наше время ездил бы в конной упряжке, потому что на «кадиллак» в наше время Пушкин бы не заработал.

 

К тому времени, когда Вадик все-таки разглядел Вероникины ногти и расслышал южный пренебрежительный говорок, она уже накормила его, пухлого, маленького, неуклюжего, такими объедками деликатесов Вачикиного стола, что он, не подозревая, что это объедки, бесповоротно влюбился — так же безудержно и безрассудно, как мог влюбиться уродливый Пушкин в снисходительную Гончарову.

 

Вадик тут же решил быть не Пушкиным, а Бернардом Шоу, к тому же он уже года три как побывал в Лондоне, видел там двухэтажный автобус и поэтому определился, что все английское ему нравится больше, чем русское.

 

Вадик не знал тогда — и никогда не узнал, — что Вероника оказалась в его надушенной английской лавандой постели лишь потому, что, слишком буквально принимая советы подружек вышибать клин клином, таким образом вытравляла из своей головы Вачика, который, как адлерский придорожный бамбук, все не хотел вытравляться; что в этой напрасной очереди он, Вадик, был восемнадцатым и далеко не последним.

 

Пару лет Вадик летал к Веронике на выходные, возил ее иногда в Москву — то в Большой театр с партнерами, то в караоке с друзьями, — собственноручно проинструктировал лучшего мастера лучшего салона, как именно переделать ей ногти, выдавил из нее, как угри, эти южные гласные, научил носить под узкими юбками интеллигентный капрон, восхитился всем, что из этого получилось, подарил ей еще более убедительное кольцо, сказочно разбогател, и к двадцати четырем Вероника, повинуясь инстинкту любой настоящей сочинки обязательно родить до двадцати пяти, решила, что рожать все-таки лучше в Москве, а не в Лазаревском, и чтобы тебя из роддома забирали на «кадиллаке», а не на девяносто девятой, пусть даже белоснежной.

 

Они поженились, и Вероника родила тоже очень красивую дочь, только Настя выросла чуть ниже ростом, чуть шире, чуть неуклюжее, и вдоль ее щек даже немножко пушилось что-то похожее на зачаточные бакенбарды. Впрочем, в Лондоне, где она уже третий год училась то на дизайнера, то на микробиолога, Настины бакенбарды были скорее плюсом, чем минусом.

 

После секса Вадик сразу пошлепал в душ — он делал так всегда, без исключений, но сейчас Вероника подумала, что, в конце концов, это унизительно, когда твой муж каждый раз тут же уходит мыться.

 

— Как будто я его испачкала собой, — пробормотала она вслух.

 

Вадик вернулся, поставил свой «антибудильник» — он всегда отмерял от того времени, когда ему надо проснуться, семь с половиной часов назад, ставил будильник на это время и, услышав его, через пять минут засыпал. Вадик считал это единственным разумным способом регулировать правильное количество сна.

 

Укрывшись отдельным одеялом, он поцеловал Веронику в лоб.

 

— Спокойной ночи, моя прекрасная леди. Ты по-прежнему совершенно иррезистибл.

 

И тут же, счастливый и мирный, с удовольствием повернулся спиной.

 

Вероника лежала на своей стороне кровати, глядя в прорезь шелковой шторы, за которой колыхалась пушистая лапка мимозы.

 

— А если бы кто-то завелся? Тогда что бы ты сделал? — тихо произнесла Вероника.

— Кто завелся, Виви? — неожиданно переспросил Вадик.

 

Вероника промолчала. Но Вадик уже проснулся и внимательно смотрел на нее. Она подумала, что в глазах у нее сейчас, наверное, испуг, но в спальне очень темно и как хорошо, что дворец специально построен так, чтобы луна смотрела ночью в гостиную, а не в спальню, и что, наверное, было бы нестерпимо, если бы луна каждую ночь отражалась в круглой лысине Вадика.

 

— Кто завелся? Ты про собаку опять? Тебе так нужна эта собака? — спросил Вадик устало, но дружелюбно.

 

Вероника сделала еще один глубокий вдох и сказала:

— Про собаку, да. Мне очень нужна собака. Очень. Ты даже не представляешь как.

 

Утром, натянув скромный шерстяной костюм «Лоро Пьяна», Вероника уложила в холщовую сумку секатор, аккуратную медную лопатку и грабельки, книжку «Руководство начинающего садовода» и вышла работать в сад.

 

С тех пор как Вадик купил ей этот дворец, почти все свободное время, то есть все время, не занятое массажем, укладками, маникюром, примеркой вещей из новых коллекций, вялотекущей благотворительностью, просмотром Настиного Тиктока и собственного Инстаграма, Вероника посвящала растениям. Вадик одобрял это аристократическое увлечение.

 

Не то чтобы Веронике нравились растения, она их не очень-то замечала, но она нравилась себе сама — с этой сложной прической, когда нужно два часа укладывать волосы, чтобы они выглядели неуложенными, в этих неброских костюмчиках, каждый из которых стоил как Сусаннина «Таврия», с этой книжкой, которую она листала, красиво откинувшись на скамейке, пока Сусанна фотографировала ее для Инстаграма.

 

Но сегодня ей и вправду захотелось весны, воздуха, напоенного цикламенами, бризом, мимозой, свежей работы в саду, напряжения мышц, которые вдруг показались ей все еще сильными и молодыми.

 

По каменной лестнице Вероника спустилась в ту часть сада, где были высажены деревья, зацветающие раньше всех (Вадик настаивал, чтобы сад был разбит на сезоны), — и остановилась, замерев: за ночь расцвела еще вчера совершенно лысая магнолия Суланжа. Ее голый серый ствол и неловкие ветви густо покрылись хрупкими, как будто из тонкой керамики, лепестками; на гладком дереве без листвы эти большие цветы, белые с розовыми прожилками, казались приклеенными каким-то ночным шутником; магнолия выглядела нездешней, неправдоподобной, и Вероникино сердце заколотилось еще сбивчивее и тревожнее: от неожиданной ранней весны, от ее запретных чудес и хрупких, как будто из тонкой керамики, воспоминаний.

 

Присев на скамейку, Вероника достала из кармана телефон, нашла в звонках номер Вачика и написала:

— И все-таки, откуда ты знаешь, где я живу?

 

— Слежу за тобой, — ответил Вачик.

 

— Зачем? — спросила Вероника, пытаясь унять участившееся дыхание.

 

— Забыть тебя не могу.

 

Они встретились через два часа в ресторане, который выбрала Вероника, — кабак был довольно терпимым, но не таким, где можно было бы встретить Вадика или их общих знакомых.

 

Вероника переоделась, надела каблуки и свободное короткое платье — так, чтобы скрыть располневшую талию, но показать по-прежнему исключительной красоты ноги.

 

Заказала себе «апероль шприц». Вачик спросил кофе по-восточному. Кофе по-восточному не оказалось, и Вачик не стал больше ничего заказывать.

 

Изменился он очень мало. «Как назло», — подумала Вероника. Черная шевелюра поредела и поседела, но это его не портило, скорее — наоборот. Телом Вачик всегда был кряжистый, ширококостный и даже если чуть-чуть располнел с возрастом, в глаза это не бросалось.

 

Кожа на его бычьей шее и мощных руках стала медной и грубой, и в этом тоже было что-то влекущее, мужественное. Вероника вспомнила белую дряблую кожицу Вадика, на ощупь тонкую и неприятную, как промокшая марля.

 

А глаза у Вачика не изменились вообще — такие же черные, топкие, подернутые обманчивой поволокой задумчивости, они вдруг взрывались небезопасными искрами, как зажженные в тесной квартире бенгальские огни.

 

Он молча смотрел на Веронику, слегка улыбаясь торжествующей и лукавой улыбкой.

 

— Ты что с собой сделала? — спросил наконец Вачик. — Как будто двадцать лет тебе.

 

— Ничего не делала, — соврала Вероника.

 

— А почему так выглядишь хорошо?

 

— Ты тоже хорошо выглядишь.

 

— Это я для тебя побрился. Я помню, что тебя щетина царапала.

 

От этого прямолинейного не то чтобы даже намека, а указания на их прошлое внутри Вероники снова поднялся огневой фейерверк, который она потушила крупным глотком.

 

— Я замужем, — чуть хрипло сказала Вероника.

 

— Я в курсе, — посмеиваясь, ответил Вачик. — Сказал же, я все про тебя знаю.

 

— Что, например?

 

— У тебя дочка в Англии учится. И тебе скучно.

 

— С чего ты взял?

 

— В твоем возрасте всем красивым женщинам скучно. Потому что красивые женщины удачно выходят замуж и им не надо работать. Дети вырастают — и женщины скучают. Но для этого есть Вачик, — сказал он и поиграл бровями.

 

У Вероники задрожала рука — так, что она чуть не вылила на себя коктейль.

 

— Я поеду, — сказала Вероника, поставив бокал на стол.

 

— Неа. Не поедешь, — ответил Вачик и взял ее руку.

 

— Почему? — спросила Вероника, воровато оглянувшись по сторонам, но руку не забрала.

 

— Потому что не хочешь.

 

— Не хочу, — покорно согласилась Вероника.

 

— Если честно, мне самому ехать пора, — вдруг сказал Вачик, вставая. — Тебя отвезти?

 

— Нет, я с водителем.

 

— Конечно, ты с водителем. Кто же такую отпустит одну, — ухмыльнулся Вачик. — На созвоне тогда.

 

Домой Вероника не поехала — не смогла себя заставить. Она молча сидела в своем голубом «кайене», блуждая глазами по пятиэтажкам, вывескам, пыльным столбам, стоящим в пробке машинам, приклеенным к трассе, как Настины разноцветные брекеты. Водитель — муж Сусанны Сурен — никогда не спрашивал Веронику, куда ей ехать, — то ли не осмеливался, то ли втайне надеялся, что хозяйка вообще передумает и пойдет пешком, оставив его наедине со своей непобедимой дремотой.

 

А Вероника, забывшись, досматривала в голове — и не хотела выключать, пока не закончится, — одну из наплывающих, как наваждение, мучительных и сладострастных сцен понятного только ей сериала, целиком состоящего из драгоценных обрывков воспоминаний о Вачике.

 

Теперь эти сцены включались в голове Вероники непрошено, неминуемо, неотвязно. Сидя за спиной у Сурена, она досмат-ривала, как Вачик, тяжелый и влажный, лежал на Веронике на пляже — оба они были наполовину в воде — и говорил: «Вкусная ты, такая вкусная. Сама не знаешь, какая ты вкусная, маленький».

 

Собственно, это была их последняя встреча.

 

— Поехали на кладбище, — очнулась вдруг Вероника.

 

Сурен не сразу, расстроенно, нажал на педаль.

 

Грязное кладбище за аэропортом было все, как в желто-зеленых заплатках, в цветущих мимозах. Груды пластиковых бутылок, пакетов, тарелок, приборов, бумажных цветов взбирались вверх по горе вдоль гранитных и мраморных памятников.

 

Мама лежала одна, почти на самой вершине горы. Ее не было уже двадцать лет, она умерла сразу после Вероникиной свадьбы, хотя давно болела, — как будто удерживала этот рак усилием воли, пока не убедилась, что дочь в надежных руках.

 

Вероника присела на лавочку. На кладбище было все по-другому, не как в день похорон: за новой взлетной полосой почти не видно старую Мзымту, за Мзымтой шумит оголтелая олимпийская трасса, и гора с нахлобученным на нее белым облаком, когда-то чистая и зеленая, теперь застроена новым коттеджным поселком.

 

Вероника встала, прошлась, цепляя кашемировым кардиганом чугунные вензеля оградки. Потрогала мягкие гроздья склонившейся над могилой мимозы. Сдула с руки желтенькую пыльцу.

 

— Мам. Я Вачика встретила. Помнишь Вачика? — сказала Вероника серой надгробной плите.

 

Верхушки прямых кипарисов колыхались, как поминальные свечи. Из кипариса вынырнула сойка с бирюзовыми крыльями, села на ограду и покачала головой в сторону Вероники.

 

— Ты осуждаешь меня, мам? — спросила Вероника и замолчала, как будто действительно ждала услышать ответ. — Осуждаешь. Конечно, ты осуждаешь.

 

Из-под мимозы метнулся кладбищенский кот, сойка снова вспорхнула в глубь спасительного кипариса.

 

— А за что меня осуждать? Что я жить еще хочу? Что я не привидение еще в этом дворце? Даже в Библии написано, что нет ничего в жизни, кроме любви. И нету! И нету!!! Все остальное пресное, мама, пресное, несоленое, жрать невозможно все остальное, мама, понимаешь? Мне вот тут домработница говорит, что человек не может не жрать. И я не могу. И жрать эту жизнь несоленую я не могу тоже. В горло не лезет… А ты осуждаешь.

Мамино лицо, вытатуированное на сером граните, смотрело вдаль, за Мзымту, за гору, сквозь Веронику, бессердечное в своей безучастности.

 

Когда Вероника вернулась домой, Вадик один ужинал в столовой. На серебряном блюде еще дымились ломти запеченной бараньей ноги с розмарином и чесноком. Рядом в прозрачном сотейнике лежала белая спаржа, в фарфоровой миске «Кристофль» уже остыл соус беарнез.

 

— Ты можешь объяснить Рузанне, что в беарнез надо класть эстрагон? — сразу сказал Вадик вошедшей Веронике. — Что если не класть в беарнез эстрагон, то это просто масло с яйцом, а не беарнез. Если не могут найти эстрагон, пусть лучше делают голландез, а не беарнез. Голландез к спарже даже и лучше. Можешь ты ей это объяснить?

 

— Нет, — сухо ответила Вероника. — Именно это я ей объяснить никогда не смогу.

 

— Ну, значит, я сам объясню, — сказал Вадик, внимательно прожевывая спаржу.

 

Вероника сделала шаг обратно к дверям.

 

— Скажи, — сказала она вдруг. — Откуда это: «Тебе есть в мире, что забыть, ты жил, я так же мог бы жить»?

 

— Это Лермонтов, Михаил Юрьевич. Следовало бы вам знать, моя прекрасная леди. Я вам, помнится, не раз вслух читал «Мцыри». — И Вадик принялся по памяти декламировать: — Пускай теперь прекрасный свет тебе постыл, ты слаб, ты сед, и от мечтаний ты отвык, что за нужда — ты жил, старик! Тебе есть в мире, что забыть! Ты жил! Я так же мог бы жить. Меня могила не страшит…

 

— А меня страшит, — перебила Вероника.

 

— Всех страшит, — беззаботно отозвался Вадик. — Но нам рано об этом думать.

Вероника подошла к дверям.

 

— Слушай, — остановил ее Вадик. — Ты вчера была какая-то… другая. Ночью. Почему? Может, ты не кончила?

 

Вероника брезгливо посмотрела на Вадика и молча вышла из столовой.

 

— Поднимись в нашу спальню. Думаю, там кое-что тебя порадует, — сказал ей вслед Вадик.

 

— В нашей спальне меня точно ничего не может порадовать, — резко ответила, не оборачиваясь, Вероника.

 

— Это я уже понял. И все-таки поднимись.

 

Медленно, тяжело, как больная, Вероника поднялась в спальню, отделанную английскими обоями, с английской шахматной черно-белой напольной плиткой. За открытым окном уже перекрикивались дрозды. Вдруг очень близко Вероника услышала другой, жалобный звук. 

Обернулась. На постели скулило бежевое и пушистое — маленький, живой щенок померанского шпица. Которого Вероника не то чтобы очень хотела завести, но именно его не хватало для полноты ее инстаграм-странички.

 

Схватив в охапку послушного шпица, Вероника спустилась в столовую. Вадик доедал пирог Баноффи, любимый десерт просвещенных лондонцев, который обескураженная кухарка Рузанна научилась делать с Вадикиных слов из растворимого кофе, бананов и вареной сгущенки.

 

Вероника тихонько подошла сзади к Вадику, погладила его лысину лапкой шпица и сказала:

— Конечно, я кончила вчера. Разве я могу с тобой не кончить?   

 

Конец первой части. Продолжение следует.


Текст Маргариты Симоньян  опубликован в журнале "Русский пионер" №104Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".
 

Все статьи автора Читать все
       
Оставить комментарий
 
Вам нужно войти, чтобы оставлять комментарии



Комментарии (3)

  • Роман Бескровный Мало нежности, зато много жёсткой правды. Просто вы другой и не будете уже никогда. Донбасс верит вам!
  • Владимир Цивин
    10.10.2021 12:53 Владимир Цивин
    Где в загонах
    сезонов
    нарочито
    сердито,-
    шорох
    и стрекот,
    грохот
    и прах,-

    холодно,
    сухо ли,
    тихо ли,
    лихо,-
    что-то
    не то
    происходит
    в мирах,-

    ведь коль уж
    слабость
    к сладости
    больное место,-
    но
    желанна
    и жизненна
    синь,-

    вдруг
    оценив
    придирчиво
    всё что известно,-
    взглядом
    тревожным
    вокруг
    окинь,-

    загладить же
    тщетно
    былое
    пытаясь,-
    плененный
    леностью
    бездушно
    непослушной,-

    уже раз
    ласкаясь
    касается
    каясь,-
    с тягучей
    тщательностью
    ставшею
    ненужной,-

    умолять ли
    не умаляясь
    сезонным
    бездельем,-
    как каждый
    художник,
    с чем-то
    всевышним,-

    хоть же путаясь
    и петляя
    в сплетении
    теней,-
    в конце
    концов
    не окажется
    лишним,-

    за шторами
    штормов,
    что
    шпорами,-
    подгоняя
    удачу
    пускаться ли
    вскачь,-

    или
    пока
    лишь
    разговорами,-
    продолжать
    пусть всего
    развлекать
    удач?
  • Я есть Грут
    15.10.2021 10:09 Я есть Грут
    Лучше всех трахают женщин армяне.
    В этом они - как в вине молдаване.
    Автор рассказа знает сама.
    Секс не с Тиграном - сплошная ботва.
104 «Русский пионер» №104
(Сентябрь ‘2021 — Октябрь 2021)
Тема: Достоевский (игра)
Честное пионерское
Самое интересное
  • По популярности
  • По комментариям