Классный журнал

Виктор
Ерофеев

Игра в бобок

Достоевский — создатель интернета. Социальные сети зародились в его рассказе «Бобок». Оттуда все вытекло и потекло…

Достоевский изобрел вечный троллинг. Полуразложившиеся трупы кувыркаются и ковыряются во всем. Их слова кишат романтическим гноем. Зашевелились в клоаке бобка блогеры. Они берутся обсуждать все: от Бога до ср…щих баб — и при этом с ядовитым апломбом. Они — змея и жертва ее укуса. Они кусают меня, но в конечном счете они жалят свой собственный хвост. Течет ядовитая слюна. Здесь каждый равноподобен Шекспиру. Здесь все — отвязанные. Полугнилые трупы рассказывают, как они стеснялись оставаться у любовников: сортир напротив спальни, и они боялись перднуть так, что он услышит. И вообще ужасно боялись перднуть.

Игра состоит в том, что нужно разгадать участников замогильной дискуссии.

Итак, начинаем.

Великий ученый: Вряд ли мы ошибемся, если скажем, что «Бобок» по своей глубине и смелости — одна из величайших мениппей во всей мировой литературе.

Ну, это легко угадать… ну… ну… давайте… давайте… правильно!

Великий поэт: Не плоть, а дух растлился в наши дни…

Кто это сказал? Еще раз. Внимание.

Великий поэт: Не плоть, а дух растлился в наши дни…

Ну да… Да разве это важно?

Krevetko (подхватывая): Есть, например, здесь один такой, который почти совсем разложился, но раз недель в шесть он все еще вдруг пробормочет одно словцо, конечно бессмысленное, про какой-то бобок: «Бобок, бобок», но и в нем, значит, жизнь все еще теплится незаметною искрой…

Hanurik: Довольно глупо. Ну а как же вот я не имею обоняния, а слышу вонь?

Volguin: Это… хе-хе… Ну уж тут наш философ пустился в туман. Он именно про обоняние заметил, что тут вонь слышится, так сказать, нравственная — хе-хе! Вонь будто бы души, чтобы в два-три этих месяца успеть спохватиться… и что это, так сказать, последнее милосердие… Только мне кажется, барон, все это уже мистический бред, весьма извинительный в его положении…

Baron: Довольно, и далее, я уверен, все вздор. Главное, два или три месяца жизни и в конце концов — бобок. Господа! я предлагаю ничего не стыдиться!

Krevetko: Ах, давайте, давайте ничего не стыдиться!

Авдотья Ивановна: Ах, как я хочу ничего не стыдиться!

Клиневич: Слышите, уж коли Авдотья Ивановна хочет ничего не стыдиться…

Авдотья Ивановна: Нет-нет-нет, Клиневич, я стыдилась, я все-таки там стыдилась, а здесь я ужасно, ужасно хочу ничего не стыдиться!

Дорогой мой покойный политик Н.: Вся страна верила в нашего Главного, и он верил в себя, но стране он не верил. Впрочем, среди царей он был не одинок. Мало кто из царей верил в страну. Вернее, некоторые поначалу, может, и верили, но потом — едва ли.

«Какой народ — такие и песни», — говорил Главный самому себе.

В конечном счете он понял, что Россию лучше не трогать, что это такой организм — он кое-как сам живет, ползает, но не умирает, а если его лечить, может и умереть.

Писатель Х.: Видеоролик c Зябликом, ср…щей в общественном сортире, разместили в интернете. Ссылку на него прислали мне на почту незнакомцы. Видеоролик состоит из сортирной тематики. Девчонки поочередно погружают задницу в унитаз, откуда и ведется съемка, переговариваясь через стенки сортира.

Поднявшись над унитазом, девки смешно трясли крупом, прежде чем надеть трусы: в сортире туалетной бумаги не было. Мы рассматривали эти худые и толстые задницы, которые жили своей жизнью, половина носила стринги, остальные — обычные трусы. Здесь начиналась работа социолога.

Мы с трудом отыскали задницу Зяблика. Это она нашла — по прыщам.

— Я, как всегда, самая последняя дура. Все писают, только я какаю.

Я предложил найти снимавшего из унитаза мерзавца и оторвать ему яйца.

— Зачем? — удивилась Зяблик.

— Это полицейская подстава! — разволновался я. — Мы живем в полицейском государстве.

— Перестань!

— Но теперь все будут знать твою ж…у!

— Ну и что?

— Последние украденные тайны. Какие все-таки грустные эти девичьи ж…ы… — покачал я головой.

— Они тебя не возбудили?

— Возбудили, — признался я.

— До какой сути можно дойти, не оскорбляя правды? В каждом есть червоточина — достаточно присмот-реться, — философствовала Зяблик, рассматривая свою задницу.

— Я понял, почему накрылся классический роман, — сказал я. — Он составлен из самоцензуры. Он скрывал глобальную человеческую неприличность. Он опускал детали, из которых складывается сущность. Мы не знаем, как яростно на лиловом тропическом закате дрочил Робинзон Крузо. Как он выл, пуская со скалы сперму в теплый океан. Мы не знаем, кричала ли Анна Каренина при оргазме. Нам стал неинтересен общественный человек, общественные пороки. В нас шевелится новое видение человека. Нам не нужна корпоративная правда Толстого и Достоевского, талибов и сионистов. Нам стал неинтересен Акакий Акакиевич со своей шинелью. Нам стало неинтересно знать, собирает он коллекцию монет или оловянных пуговиц. Нам стал интересен человек как гад. Его всепроникающая глупость. Его метафизический инфантилизм. Его гниющие зубы. Его гнилая память…

Зяблик еще раз присмотрелась к своей заднице.

— Моя разверзлая ж…а выглядит одноглазым перепуганным лицом.

— Schonn! Нам не нужны тонкие похвалы в наш адрес.

— Тихо! В ночной роще подрались соловьи.

Настасья Филипповна: Осторожно, двери закрываются!

Писатель Х.: Кто сказал, что Сталин умер? Сталин живет среди нас. Он живет в сердцах больных старушек, мечтающих о справедливости, в униженных и оскорбленных, которые лишились права на жизнь; он живет в бандитах и уголовниках, которые не боятся убивать, он живет в ментах и чиновниках, которые верят в свою безнаказанность, он живет в верхних эшелонах власти, которая считает, что умеет править страной, в вертикали власти сверху донизу. Он живет в молодых людях, которым чуждо чувство ответственности, он живет в фашистах, которые считают, что мы лучше всех, он живет в тех, кто мечтает о возрождении Российской империи и высокомерно относится к соседям, а затем устраивает истерики, потому что соседи с отвращением отворачиваются от Сталина. О, как много у нас скопилось Сталина! Любить Сталина — это прежде всего глумливо мстить тем, кто не похож на тебя. Сталин — смердящий чан, булькающий нашими пороками.

Настасья Филипповна: Следующая станция — «Белорусская».

Князь Мышкин: Мне больше шести, и я слушаю «Эхо Москвы».

Писатель Х.: Только на нашей земле Сталин пустил корни и дал плоды. Его любят за то, что мы сами по себе ничего не можем. Нам нужен то грузинский диктатор, то голландский тренер. Никогда не обижай человека, который любит Сталина: он сам себя на всю жизнь обидел.

Кремль: Рыбки. Рыбки. Синие рыбки.

Писатель Х.: Я стоял в приемной и разглядывал аквариум. Его размеры и красота рыб говорили сами за себя. Из окна приемной разворачивался вид на живую открытку, включая Царь-яйца, вокруг которых толпились молодожены.

Миловидная секретарша (с улыбкой): Александр Христофорович просит вас зайти.

Писатель Х.: Я был скромным просителем, но неожиданная метаморфоза сблизила меня с симпатичным, подтянутым Александром Христофоровичем. Он мне понравился, как в свое время Тютчеву.

Бенкендорф: Не цари должны следовать за нетерпеливым народом, как это случилось во Франции, где народ довел монарха до гильотины, а народу положено следовать за царем. Он — носитель преобразований. На этом стоит Россия. Вот граница между нами и Европой… Либералы вроде вас мне придумали кликуху Бенкендорф и рады, что обидели. Но Александр Христофорович Бенкендорф был светлой личностью, защитником Пушкина. Пушкин к нему обращался, когда захотел жениться, чтобы подтвердить свою легитимность. Защищал он и Лермонтова, прикрывал, когда тот написал «На смерть поэта». Другое дело — как вели себя наши поэты. Пушкин нарушил обещание, данное царю и Бенкендорфу, — и стрелялся с Дантесом. Лермонтов оскорбил дочь царя и тоже стрелялся.

Соня Мармеладова: Я, Соня Мармеладова, торгую телом, которого нет.

Писатель Х.: Но быть светлой личностью при темном режиме — разве это большая заслуга? Без Бенкендорфа и прочих светлых личностей Николай Палкин не мог бы укрепиться.

Бенкендорф: Глупости. Это было закономерное развитие России. Читайте Жуковского. Вы все переоценили бунтовщиков, романтизировали декабристов. Пестель — ср…ный националист! Носили бы вы при нем древнерусские вонючие тулупы! Нетерпение — главная болезнь просвещенного общества.

Писатель Х.: С вашей точки зрения… С точки зрения оправдания власти.

Бенкендорф: Глупости. Несчастье не в нас, а в разрушенном генофонде. Мы — не китайцы. У нас ничего не работает.

Писатель Х.: А кто разрушил этот генофонд? Китайцы?

Бенкендорф: Либеральная истерика…

Писатель Х.: Вы просто хотите остаться у власти.

Бенкендорф: Меня окружают дураки. Они идут волнами. Они — всюду. Помните, как Николай Первый ужаснулся, когда увидел делегацию сенаторов, собравшихся в Польшу? Все идиоты! Все поголовно идиоты. Мы тонем в идиотизме.

Голос записок из подполья: Я человек больной. Я злой человек…

Писатель Х. (во весь голос): Но как можно спасти страну, которая тонет в идиотизме?

Бенкендорф: Только терпением и верностью присяге. Делай добро, и будь что будет… Мы получили Россию цельной, мы передадим будущему поколению целую Россию.

Писатель Х.: Зачем нужно спасать страну идиотов?

Бенкендорф: Я — патриот. Это не обсуждается. Аксиома.

Писатель Х. (в сторону): Не верю. В конце концов женщины стали для Александра Христофоровича важнее государственных дел. Он приказывал прислуге не докладывать ни о ком и ни о чем, когда к нему одна за другой ездили Амелия и эта, как ее, актриса… Это был приговор империи.

Бенкендорф (он все слышит): Глупости! Тютчев интереснее Бенкендорфу, чем все эти щелки…

Писатель Х.: Желтая пресса разра-зилась рассказами о том, что меня бросила красавица Зяблик. Кто им слил? Я недоумевал. Но почему? Тему подхватили блогеры. Я знаю свои недостатки, но я не знал, что они так выпукло выглядят.

Z.: Стал понятен избранный им стиль поведения на людях — вызывающе хамский, эпатирующий, неприятный. За поруганную любовь приходится платить.

Krevetko: Когда они сошлись, я спрашивала себя, что этой красивой девочке нужно с неухоженным, щеголяющим выдающимся вперед округлым брюшком, стареющим дядькой. До сих пор вспоминаю торчавшие из ноздрей густые пучки волос, которые он щедро демонстрировал в крупный план на ТВ.

Достоевский (по всей вероятности, а кто же еще?): Вы все начинаете писать про унылое г…но, неужто вы и в жизни такие? Или на самом деле мир катится в анальную щель? Говорите ни с того ни с сего о каких-то пристрастиях к деньгам, к наркотикам, о счастье, о любви, разве это так важно? Заводи детей, заводи семью, это твоя цель! СОЗДАВАЙ БОЛЬШЕ ЦЕЛЕЙ, пока смерть не разлучит нас! Хочешь бабу! Трахай фарш! Я центр земли! Б…я! Давайте мне все свои киски и письки! Я оттрахаю вас всех! Г…но!

Писатель Х. (едет на извозчике домой): Кабы Александр Христофорович Бенкендорф — под псевдонимом — написал книгу «Герой нашего времени», она бы провалилась в тартарары при всех ее литературных достоинствах. Разоблаченный, уличенный в авторстве граф был бы расстрелян градом насмешек и издевательств, обвинен в плагиате и нищете стиля, очевидном цинизме и мизантропии. Белинский сожрал бы Бенкендорфа заживо — с его губ еще долго капала бы генеральская кровь.

За ужином, за отдельным столиком, подальше от глаз мертвяков, Кафка и Платонов стали спорить, кто из них лучше.

Кафка: Ты лучше!

Платонов: Нет, ты!

Кафка (стесняясь): Почему это я лучше?

Платонов: Потому что ты — гений!

Кафка (испуганно): Ну какой же я гений! Это ты — гений!

Платонов (рыча): Нет, это ты гений! (В сторону.) Никакой ты не гений, а просто еврей задроченный.

Кафка (в сторону): А ведь он прав — я гений! (Обращаясь к Платонову, качая головой.) Нет, Платонов, я не гений! Я просто еврей задроченный!

Платонову стало дурно, и он упал под стол без сознания. А Кафка стал бить Платонова по щекам, весело приговаривая: «Тоже мне, гений нашелся! Давай оживай, русская депрессия!»

Негодяй Лебезатников: Ваше превосходительство! ваше превосходительство, ведь это нам даже выгоднее, если мы согласимся. Тут, знаете, эта девочка… и наконец, все эти разные штучки…

Генерал: Положим, девочка, но…

Негодяй: Выгоднее, ваше превосходительство, ей-богу бы выгоднее! Ну хоть для примерчика, ну хоть попробуем…

Генерал: Даже и в могиле не дадут успокоиться!

Клиневич: Во-первых, генерал, вы в могиле в преферанс играете, а во-вторых, нам на вас на-пле-вать.

Генерал: Милостивый государь, прошу, однако, не забываться.

Клиневич: Что? Да ведь вы меня не достанете, а я вас могу отсюда дразнить, как Юлькину болонку. И, во-первых, господа, какой он здесь генерал? Это там он был генерал, а здесь пшик!

Генерал: Нет, я — не пшик… я и здесь…

Клиневич: Здесь вы сгниете в гробу, и от вас останется шесть медных пуговиц.

Замогильные голоса: Браво, Клиневич, ха-ха-ха!

Генерал: Я служил государю моему… я имею шпагу…

Клиневич: Шпагой вашей мышей колоть, и к тому же вы ее никогда не вынимали.

Генерал: Все равно-с, я составлял часть целого.

Клиневич: Мало ли какие есть части целого.

Соня Мармеладова: Я, Соня Мармеладова, торгую телом, которого нет.

Генерал: Шпага, сударь, есть честь!

Всеобщий рев мертвяков.

Авдотья Ивановна: Да поскорей же, поскорей! Ах, когда же мы начнем ничего не стыдиться!

Достоевский (отчасти перевирая собственную цитату): Если бы мне сказали, что истина находится вне Христа, я бы остался с Христом, а не с истиной.

Соня Мармеладова: Браво, Достоевский, браво, ха-ха-ха! Ну давайте, давайте же все раздеваться!  


Колонка Виктора Ерофеева опубликована в журнале "Русский пионер" №104. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".