Классный журнал

Андрей
Крайний

Моя жизнь в искусстве

Моя жизнь в искусстве была недолгой и неяркой. Диплом ВГИКа так и остался на улице Вильгельма Пика. Ректор сего славного учебного заведения, мой хороший старший товарищ Володя Малышев отказывается его выдавать до сих пор, ссылаясь на два не сданных мною экзамена в те уже далекие годы.

— Сдашь, — говорит, — получишь, конечно. Но все по-настоящему: экзаменационные билеты, комиссия.

Таким образом, мне удалось побить казавшийся вечным рекорд Евгения Евтушенко, который учился в Литинституте четырнадцать лет.

Вообще-то в искусство я не вступил — вляпался практически случайно. От нечего делать.
 

День был жаркий. В воздухе дрожало марево от раскаленного асфальта. Серые листья лип, росших на улице Правды, обвисли, как брошенные на веревку мокрые семейные трусы. Огромный параллелепипед производства завода «Баккондиционер» скрежетал, вздыхал, трясся, исторгая из себя самые невероятные звуки, но спасительной прохлады не давал.

Что мы пили в тот день? Память этого не сохранила, но, идя от противного, можно смело утверждать, что не водку. Бррр!

Нет, не водку. На лирического героя Венички Ерофеева мы нимало не походили, поэтому смело исключаю авангардные ацетоны, денатураты и мебельные лаки. Нет, это было что-то винное либо из союзных республик, либо из стран народной демократии. (Поколение 45+! Этот пассаж специально для вас.)

Об итальянских и французских винах понятия наши были умозрительными: книги, фильмы. Да и не продавали их в знаменитом среди журналистов и типографских работников «правдинском» гастрономе, вход в который находился аккурат напротив входа «Комсомолки», в одном из кабинетов которой мы как раз и выпивали.

Работа специальным корреспондентом «Комсомолки» для меня, помимо прочего, хороша была рваным ритмом. В те годы мне казалось чудовищным ежедневно сидеть в кабинете с девяти до шести. А тут по заданию редакции ты летел, ехал, пробирался черт-те куда, несколько суток жил жизнью доселе незнакомых тебе людей, с которыми, скорее всего, и не встретишься больше никогда. А учитывая то, что коррес-пондентом я был военным, то люди, с которыми я проживал несколько дней, сидели в окопах, как в Нагорном Карабахе, стояли в оцеплении или разбирали завалы, как в Ленинакане, спасали одних советских граждан от других таких же советских граждан, как в Баку, иди разгоняли митинги малыми саперными лопатками — спасибо не автоматными очередями, как в Тбилиси.

Встречали военные, как правило, неласково. Ну в самом деле: мы тут сидим в дерьме по уши, воюем или готовимся воевать, и здрасьте — заваливается корреспондент из Москвы, а начальство злым шепотом обещает: «Если хоть волос с головы…» Оно нам надо?

Полковник Владимир Учадзе, командир Львовского оперативного полка Внутренних войск (сейчас даже звучит странно — грузин, командир полка из Львова), так и сказал, поджимая губы, чтобы не сорваться на мат: «Зачем приехали, товарищ корреспондент? В штабе бы посидели. Здесь опасно, да и все равно наврете».

— Владимир Константинович! Я напишу, что увижу. Прочтете — не забудьте извиниться, — не остался я в долгу.

Учадзе засопел. Мы стояли в по пояс выкопанных окопах на окраине городка Мартуни, прилепившегося к склону Карабахского хребта. Позади нас была начальная школа, в которой расположился полк. Можете себе представить, что могут сделать несколько сот вооруженных, злых, испуганных, ничего не понимающих и спокойных людей со зданием, в котором все — от парт в классах до туалетов — построено в расчете на детей…

В ночном жарком воздухе раздался сухой треск, будто рвали бумагу. И тут же басовито ответил крупнокалиберный пулемет. Абсолютно черную бархатную ночь стеганули желто-белые плети трассеров.

— Пригнись! — крикнул Учадзе, продолжая стоять.

— Только после вас, — шутовски ответил я, хотя внутри уже звенела какая-то струна и почему-то одна нога — правая — начала подрагивать. «Случайный выстрел, рикошет — зачем тебе это? Это точно не твоя война, пригнись, идиот», — лихорадочно кто-то шептал в моем мозгу.

Жути добавляла темнота. Кто стреляет, в кого, зачем — непонятно. Так называемая беспокоящая стрельба. Это название она оправдала вполне.

Учадзе вполголоса, но явственно выматерился, дернул меня за рукав: пошли! — и мы, уже пригибаясь, посеменили из окопов в кабинет директора школы…

Прошло тридцать лет. Жизнь прошла! И опять в строчках информационных агентств, теперь на экранах смартфонов и айпадов, всплывало все то же — Мартуни, Шуша, Степанакерт.

Большевики долго думали, кому отдать Карабах. Сначала решили армянам, но Нариман Нариманов, лидер советского Азербайджана, переубедил, упросил внести вопрос на заседание ЦК и дожал в конце концов. Так и тлело. А на излете 80-х рвануло. И встали войска цепью между двумя враждующими соседями.

Меня тогда судьба уберегла. Мы прилетели в Карабах втроем: я, Володя Филин, еще один военный корреспондент, бывший погранец, и Дмитрий Муратов — тогдашний завотделом «Комсомолки» и нынешний главред «Новой газеты». Разъезжались по Карабаху, мне нужно было в Мартуни, но до этого попасть в Степанакерт. Я попросил Виктора Поляничко — самого главного представителя властей СССР в Карабахе — подбросить, он как раз ехал туда. Поляничко, неприязненно оглядев меня, буркнул что-то неразборчиво и отказал. Я выматерился шепотом в его спину, проголосовал и сел на броню попутного бэтээра. Такие были тогда попутки.

Уже в Степанакерте узнал, что «уазик» Поляничко подорвался на фугасе. Никто не выжил…

…Вернувшись в Москву, я за пару ночей отписался. Заметку, а у нас в газете любой материал назывался «заметкой» — видимо, для того, чтобы журналисты не «зазвездились», — напечатали. Командировка в Нагорный Карабах уже начинала забываться, как вдруг позвонили из бюро пропусков: «Тут к вам какой-то военный…»

Военный оказался капитаном из того самого оперативного полка Внутренних войск, с которым я провел несколько дней в Мартуни.

— Вот. — Он протянул мне номер «Комсомолки» с моей заметкой. — Офицеры полка расписались на вашем материале. Командир просил передать: мы своими подписями подтверждаем, что все написанное — правда.

Помялся и, уходя, уронил:

— Не верили мы…

День, когда я вляпался в искусство, был, мягко говоря, ненапряженный. Очередную заметку я сдал, по отделу отдежурил, и в ближайшие дни вроде ничего не предвиделось. Конечно, если не произойдет ничего сверхъестественного, как, например, землетрясение в Ленинакане. Тогда родилась невеселая шутка: «Если Крайний появился на стометровке (знаменитый коридор «Комсомолки») и идет в кабинет Главного, значит, одним городом на карте Родины стало меньше».

Но конкретно в этот день ничего не предвещало и ничего, собственно, не случилось. Разве что мой звонок во ВГИК. Виной тому была винная продукция, которую мы неторопливо поглощали, внутренне морщась, да не спадающая липкая жара.

Короче, в какой-то момент наших ленивых посиделок я решил, что мне категорически не хватает кинематографического образования. При этом с кино меня тогда ничего не связывало.

Уже не помню как, видимо, сказались волшебные слова «Комсомольская правда» — мы были тогда самой многотиражной газетой в мире: 25 миллионов экземпляров ежедневный тираж, — но мне удалось дозвониться до декана сценарного факультета Екатерины Николаевны Заслоновой.

— Екатерина Николаевна! Андрей Крайний, «Комсомольская правда», — затараторил я, делая страшные глаза зашумевшим собутыльникам. — Хотел бы поступить к вам, на сценарный…

Декан, по слухам внебрачная дочь легендарного партизана времен Отечественной войны Константина Заслонова, усталым, севшим за день голосом приветливо предложила мне приходить… на следующий год, так как прием документов в этом году заканчивается через час.

— Екатерина Николаевна! — сказал я потрясено. — Сделайте исключение: только приземлился. Был в секретной командировке. Страну не назову — нельзя, подписку давал. Но это Африка.

«Что я несу, какая Африка?!» — мелькнуло в голове.

От такого объяснения проволочки с документами декан растерялась.

— А вы успеете за час? — как-то даже нерешительно спросила она. — Ну, — она помялась, — еще с полчаса подождем. За полтора?

— Конечно! Екатерина Николаевна, сейчас, только границу пройду, и сразу к вам!

Так как за границей к тому моменту я не был от слова «совсем», то и понятия не имел, есть ли таксофоны за границей и как вообще ее советские граждане проходят.

Но — прокатило. У всех у нас в те годы опыт был — песня Высоцкого: «Над Шереметьево, в ноябре третьего — метеоусловия не те. Я стою встревоженный, бледный, но ухоженный, на досмотр таможенный в хвосте».

Для поступления на сценарный факультет главным были творческие работы: стихи, рассказы, повести. Я сдал отрывок из повести, опубликованный до этого в журнале «Юность», публикации из родной газеты и стал ждать.

Великое дело — энергия не сомневающейся от незнания молодости! Во ВГИК набирают не потоки и группы — мас-терские, на 10–12 человек. В тот год конкурс был — на сценарный! — 600 человек на место. Даже боюсь себе представить, что творилось на актерском. Но я-то этого тогда не знал! И потому не был сильно удивлен и обрадован, когда мне сообщили, что творческий конкурс я прошел. Тогда мне казалось, что факультета журналистики Львовского политучилища маловато будет, а так как я типичный гуманитарий и сборка игрушек «Лего» для детей 6–8 лет для меня и сегодня задача абсолютно неразрешимая — на мой взгляд, они недокладывают в коробки деталей, — то ВГИК представлялся мне естественным продолжением образования.

С кино по-настоящему я столкнулся через пару лет. Галина Юдина, редактор отдела журнала «Юность», где я к тому времени уже не раз печатался, познакомила меня с Приемыховым.

Валерий Михайлович, а позже Валера и «дедушка», тогда был суперзвездой. С Динарой Асановой он снял «Ключ без права передачи», «Не болит голова у дятла», «Пацаны».

А в 1987-м вышел фильм Александра Прошкина «Холодное лето 53-го», где Приемыхов в паре с Анатолием Папановым сыграли двух политзэков на поселении в деревне на Русском Севере, куда врывается банда уголовников (их выпус-кали в 53-м по приказу Берии). И герой Приемыхова Лузга, вроде сломленный, прибитый, но на войне офицер фронтовой разведки, посмотрев на абсолютную беспомощность официальной власти, всю эту банду уничтожает. Не вестерн — истерн. Журнал «Советский экран» по опросам зрителей назвал Приемыхова актером года с фотографией на обложке — постеров-то не было. Это было покруче миллиона подписчиков в Инстаграме или лайков в Тиктоке. Те, кому сегодня 25, просто поверьте. Хотя механизм тот же, но технически инструменты меняются и сегодня. Для того чтобы быть популярным, известным хотя бы, по существу, и не надо ничего из того, что делали десятилетиями и столетиями раньше, — учиться, пахать, пробиваться. Направил на себя камеру смартфона, скорчил мордочку под чужую (!) мелодию — получил десять тысяч лайков.

Великие делают, потому что не могут не делать. «…Обиды не страшась, не требуя венца, Хвалу и клевету приемли равнодушно…» Обычному же человеку, живущему в «маленьком» мире, нужно поощрение, лайк. Он потому и старается выделиться из миллионов сограждан, живущих с ним в одно время на одной планете. Вот он я, посмотрите на меня, на мои шмотки, на фото на фоне «бентли» и «гелендвагена», посмотрите, запомните хотя бы на секунду, ваши лайки — доказательство того, что я существую!

Но тогда не было интернета, во что сегодня трудно поверить, и чтобы выделиться, надо было пахать. Впрочем, так многие делают и сегодня. Я, правда, эту работу воспринимал как развлечение. Приемыхов вскоре после знакомства и пары посиделок в «Юности» предложил мне роль в фильме «Штаны», с которым он запускался. Для него это был дебют режиссерский, для меня актерский, но я совершенно не парился, воспринимая экспедицию в Сочи как пикник длиною в три недели. Согласитесь: «Ленфильм» оплачивал наше проживание. Приемыхов и Юрий Васильевич Яковлев — Ипполит всея Руси — жили в Сочи, в гостинице «Москва», мы в Хосте. Давали суточные; в конце месяца обещали гонорар! Это просто праздник какой-то! Июль. Сочи. Хоста. Курортницы. Южные романы, вспыхивающие и гаснущие, как августовские мохнатые звезды. Трехлитровые банки — баллоны, как называли их местные, — с домашним вином, терпкий, солоноватый сыр — брынза, чурчхела, где под затвердевшим до резиновости сладким виноградным соком скрываются крупные орехи, бесшабашные местные девчонки с тугими, напоенными солнцем телами, задорно торчащими грудками… И тут мы — моск-вичи, киношники, не, бери выше — актеры! И хватает трех часов сна…

Партнерами моими были сам Приемыхов, игравший следователя, который расследует убийство, случившееся в южноморском ресторане, и Юрий Васильевич Яковлев — народный и заслуженно любимый публикой. Он играл провинциального актера на пенсии, который пытается обрести сына, до этого ни разу им не виденного, получившегося когда-то случайно на гастролях.

Бацанов, так звали героя Яковлева, полагая, что убийство в ресторане совершил его сын, берет преступление на себя. Я подвизался рядом с этим звездным дуэтом в третьей главной роли — официанта Чумака, свидетеля убийства. В конце выясняется, что на самом деле убийца я, и на моих запястьях защелкивали наручники.

Фильм назывался «Штаны», и название это объяснялось так: в театре есть такие люди — не мужчина, а образ мужчины, ну, штаны носит и все. Никакого гомофобного подтекста, Боже упаси! Времена в этом смысле стояли вегетарианские. Просто — не украсть, не покараулить. Штаны, словом.

Почти все действие фильма происходило в ресторане «Кавказский аул», который ради съемочной группы никто закрывать не собирался, так что киносценарии были сплошь ночные. Но бригада «светиков», выскакивая из своего лихтвагена, быстро превращала черную южную ночь во вполне себе вечер.

Ну как быстро? Три-четыре часа. Как говорил Георгий Бурков: «Удивительная штука советское кино: опаздываешь на площадку на шесть часов, а приезжаешь, когда заканчивают ставить свет».

Так как никаких рулотов — домов на колесах для звезд — не было еще и в помине, народные коротали время до начала съемок с такими обалдуями, как я. И там происходили мастер-классы для новичков.

— Андрюша! — бархатно рокотал Яковлев. — Вы актер начинающий, немного в зажиме, поэтому запомните: перед тем как войти в кадр, надо хлопнуть стаканчик коньяку. — Как же вкусно он это произносил! И зажмуривался. — Коньяк расслабляет и дает глазу глубину и влажность.

— А если водки, Юрий Васильевич?

— Ни в коем случае, Андрюша! — Он возмущенно всплеснул руками. — Ни в коем случае. Водка делает глаз стеклянным, плоским. Как у селедки. — Он даже плечами передернул от брезгливости.

— Юрий Васильевич, — не отставал я от мэтра. — Ну откуда такие деньги! Нет средств на стаканчик коньяка…

Пауза длилась долю секунды:

— Тогда рюмочку. Вот Стас Любшин (еще один замечательный советский народный артист. — А.К.) — практически непьющий человек. — Яковлев хмыкнув, покрутил головой, как бы удивляясь, как это возможно. — И все равно перед тем, как войти в кадр…

— Юрий Васильевич! — не выдержал я, мельком бросив взгляд на подошедшего Приемыхова. — Так не успеет коньяк подействовать.

— Психосоматика, Андрюша! — Удивительной мужской красоты был голос! В народе говорят: на хлеб можно намазывать. Яковлев поднял палец: — Вы-то знаете, что выпили. А камера видит.

Не знаю, что уж там видит камера после стаканчика не коньяка, конечно, — откуда? — домашнего вина, черного, как деготь, ласкового, из напоенного кавказским солнцем винограда, но в следующий свой фильм, «Мигранты», Приемыхов меня позвал. Там мой герой, сержант милиции, сам из «понаехавших», тащит из ночного троллейбуса Оксану Арбузову, будущую жену Вани Охлобыстина, и в ответ на ее причитания дарит городу и миру фразу: «Не булькай, жижа!»

…Все это будет через два года, а пока, после сдачи экзаменов, нас отпустили готовиться к собеседованию. Как нам сказали, самому страшному испытанию. Представьте: в комиссии сидят десять человек, каждый из которых может задать любой вопрос. То есть натурально любой — от того, какова скорость света, до в каком году написан «Евгений Онегин». Считалось, что сценаристы должны быть всесторонне образованы.

В Москве шли обложные дожди, и я, недолго думая, исчез. И в день собеседования на фоне сине-зеленых от дождей и переживаний абитуриентов резко выделялся красной физиономией.

— Тэк-с, молодой человек, — почти пропел смутно знакомый седовласый человек, едва я вошел в аудиторию. — А скажите-ка нам…

— Погоди, Миша, — перебил его известный всей стране актер, предмет воздыхания девушек Советского Союза. Вообще, на мой непросвещенный взгляд, в комнате одновременно находилось человек семь народных и заслуженных. — Юноша, а что у вас с лицом? Вы где так обгорели? — Он повел рукой в сторону окна, в которое безостановочно колотил дождь.

— …Я не знаю, — в сомнении проговорил я, — можно ли об этом здесь? Секретность, допуски… А! Ладно, — махнул я рукой. — Расскажу.

Военный борт, раскрашенный под «Аэрофлот». Голос стюардессы: «Наш самолет выполняет рейс по маршруту Москва — Пункт назначения». Звенящие плиты аэродрома. Сары-Шаган — сердце казахской степи. Озеро Балхаш. Зной. Свистящие суслики. С ревом ползущие на пусковые тэзээмки, транспортно-заряжающие машины. Разрывающие белесый воздух ракеты, как бы опирающиеся на огненные хвосты, секунду раздумывающие, — и вот она уже унеслась, исчезла в прокаленном солнцем небе. Соленые разводы на хлопчатобумажных кителях. И зной, иссушающий зной, от которого и ночью нет спасения. Спутники-мишени. Ближний космос.

Какая-то женщина попыталась перебить меня никчемным в этой ситуации вопросом о художниках «Бубнового валета», но была зашикана мужской частью комиссии.

— Ну что ж, — председатель комиссии обвел взглядом коллег, — я думаю, отлично. Отпустим молодого человека? Очень интересно, познавательно. Коллеги, я горд за наших солдат и офицеров.

…Подойдя к двери, я обернулся:

— Вашему вниманию была предложена заявка на сценарий фильма «Полигон». Душой я был с героями фильма, а телом на пляже в Сочи. Море, кстати, замечательное.

От хохота комиссии покосилась дверь.

Приняли.  


Колонка Андрея Крайнего опубликована в журнале "Русский пионер" №103. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".