Классный журнал

Иосиф
Райхельгауз

За 90-е

Свободная тема, предложенная журналом «Русский пионер» для очередного размышления, могла бы быть абсолютно любой: от близкой лично мне узкой проблематики театральной режиссуры до общедоступной, обсуждаемой и по понятным причинам модной в последнее время эпидемиологии. Тем не мене, я даже не колебался, принимая решение по поводу предмета своего монолога: если я слышу слово «свободный» — в каком бы контексте оно ни звучало, — я буду говорить именно о СВОБОДЕ.

Свобода привязывается для меня к очень определенному времени — к эпохе 90-х годов ХХ века. Время это сегодня трактуется неоднозначно. Впрочем, постепенно вектор восприятия этого исторического периода смещается к все большей однозначности — крайне негативной и осуждающей. Конечно, и я мог бы рассуждать о 90-х «объективно» — с учетом разных сторон, аргументов, разложить все «за» и «против»… Когда-то писатель Александр Проханов после очередной нашей встречи на каком-то телевизионном ток-шоу, где мы спорили, кажется, по поводу советской власти (я ее критиковал, Проханов — защищал), сказал мне: «Слушай, а мы вполне могли бы поменяться с тобой позициями — наши аргументы настолько противоречивы, что каждый из нас мог бы оказаться на противоположной стороне». В отношении 90-х все столь же непросто. Но… Агрессия и потоки лжи, которые обрушиваются сегодня на это благословенное — да-да! благословенное! — время, не позволяют мне принимать во внимание аргументы «против». Потому что важнейшее завоевание этого времени — обретение СВОБОДЫ — настолько ценно, что я готов ограничить собственную свободу высказывания и пройти мимо тех отрицательных и даже трагических факторов, которые были этому времени свойственны.

Я просто обязан это сделать, потому что вижу, как идет процесс «опус-кания» этой эпохи. Чувствую, что скоро дети, изучающие историю, получат тенденциозную выжимку, из которой будет изъята правда, а останется лишь очерняющая справка об очередном историческом заблуждении. Так уже бывало в нашей стране. И за 90-ми окончательно закрепятся эпитеты «проклятые», «преступные», «лихие» — самое безобидное в этом ряду.

На протяжении моей долгой жизни понятие свободы было для меня главным. И прежде чем ко мне пришло осознание этого важнейшего мировоззренческого понятия, нужно было прожить, пережить и понять многое. Как любой человек, получивший в СССР системное гуманитарное образование, я отлично знал «правильное» определение свободы как осознанной необходимости. Да и категорический императив Канта тоже был мной усвоен. Однако все эти знания не могли заслонить от меня понимания, что я живу в несвободной стране. Разумеется, никто меня не убеждал, не мотивировал. Я пришел к этому не сразу — постепенно, приобретая опыт, задаваясь «детским» вопросом «почему?». Почему не могу читать тех или иных авторов? Почему не могу слушать ту или иную музыку? Почему не могу путешествовать? Почему не могу получать достойные деньги за достойно выполненную работу? Как пример сошлюсь на то, как в 70–80-х кроме трехсот с лишним театров Советского Союза мои пьесы «Из записок Лопатина» по повести К.М. Симонова и «А поутру они проснулись» по рассказам В.М. Шукшина ставились в десятках зарубежных стран. Но получал я за это не рубли, а какие-то цветные бумажки, именуемые «чеки», на которые мог купить дефицитную «фирмý» в магазине «Березка» для своих маленьких дочерей. Я не мог осознать и принять отказ в поездке на зарубежный фестиваль в братскую Чехословакию, где был номинирован на один из главных призов за телефильм «Картина». Много моих «почему» так и остались бы без ответа, не случись эти живые, честные, великие 90-е.

Все это брезжило, скорее, интуитивно, постепенно разрастаясь в досаду и раздражение. Мне ставят границы, за рамки которых я не должен, не могу, не имею права выйти. И как знать, может быть, я так и остался бы в этих границах, не понимая, как их можно нарушать — ведь я законопослушный гражданин, для которого общественный договор — не пустой звук, — если бы в один день я не увидел, что может быть по-другому. Пришел момент, когда я узнал, что есть другой мир. И это случилось в 90-е.

Моя несвобода, частью которой я был, — это несвобода бесконечной границы. Как у Высоцкого:

Не на равных играют с волками

Егеря, но не дрогнет рука:

Оградив нам свободу флажками,

Бьют уверенно, наверняка.

Волк не может нарушить традиций —

Видно, в детстве, слепые щенки,

Мы, волчата, сосали волчицу

И всосали: нельзя за флажки!

Вот и мы всосали: нельзя! А оказалось — можно.

Можно, чтобы на разные ситуации — политические, исторические, художественные, идейные — были разные взгляды, полярные мнения, противоположные точки зрения. Оказалось, что ложь совсем не обязательно должна присутствовать в передовой статье и в главном сюжете в информационной телепередаче. Оказалось, что и статей этих, и передач может быть не одна, а сотни. И каждая — со своим взглядом, своей позицией. А человек вправе выбирать, что ему ближе, с чем он согласен, чему он верит, а чему — категорически нет.

Оказалось, что можно выбирать не только идею или книгу, но и руководителя страны. Это было удивительное чувство — после многолетнего опыта выборов в СССР, когда было совершенно не важно, какой бюллетень ты опустишь в избирательную урну. Теперь же ты чувствовал ответственность за результат, осознавал реальность своего воздействия на исход голосования. И когда в апреле 1993 года состоялся референдум о доверии правительству Бориса Ельцина, его результаты вполне отражали реальное отношение населения к политике; раскол общества был очевиден. Каждый голос был неформален, люди действительно шли на референдум заявить о своей воле. Но само право — заявить свою волю — это было совершенно новым для общества, привыкшего слепо поднимать руку в бессмысленном голосовании на партийных съездах.

В советские времена я практически не сталкивался с дискриминацией по национальному вопросу. Мое еврейство меня не тяготило и не ограничивало. Хотя слышал иногда советы: «Смени фамилию». Многие так делали. Но я всегда говорил: «Мой дед, который руководил еврейским колхозом под Одессой, фамилию не менял. И отец, расписываясь на Рейхстаге, тоже не менял. Так что и я не стану». Тем не менее я считал себя русским, советским режиссером. Не еврейским. Потому что я — человек русской культуры, мой родной язык — русский. И когда я был обязан заполнять в очередной анкете пресловутый «пятый пункт», в этом тоже была несвобода — меня как будто принуждали к какой-то идентификации вне моего собственного выбора.

Главная несвобода, с которой трудно мириться, — несвобода информации. В детстве я знал твердо: весь мир несвободен, кроме нас. Мы — хорошие, остальные — плохие. И только вот снова: почему? Почему Берлинская стена защищает Западный Берлин от Восточного, а не наоборот? Почему стреляют только с одной стороны? Почему никто еще не попытался перебежать из Западного Берлина в ГДР?

Нам рассказывают о том, как у нас хорошо и как «у них» плохо, но при этом дети наших лидеров учились «там», а не «здесь». И лечились они «там», а не «здесь». Как, впрочем, и сейчас. Мы знали, что Европа «загнивает», Америка «разваливается». Но при этом науку в Европе и Америке двигают вперед наши умы. Бывшие наши. Которые предпочли эмигрировать и уехать в «загнивающие страны».

Почему мы создали столь прекрасный мир, но не согласные с этим люди устроили восстания в Венгрии, Чехословакии, Польше?

В этом бесконечном потоке вранья, лжи возникали великие голоса, которые говорили правду. Высоцкий, Окуджава, Жванецкий… Великая русская советская литература, музыка, театр.

Они не врали.

И вот наступило время, когда все это вранье развеялось в дым. Это и было счастье 90-х.

Открылся мир. Открылись границы. Я понял, как я был прав. Увидел, что в этом мире живут люди с такими же проблемами, с такими же желаниями, как у нас. Оказалось, что большинство людей предельно доброжелательны к России. Это было время, когда мир не только впустил нас, но и мы стали открыты для мира. Бесконечные международные форумы, фестивали, обмены делегациями, выступления наших соотечественников на разных семинарах, выставках, в лабораториях… И все это — по-человечески, не формально, не протокольно, не официально. Признаюсь, что для меня Борис Ельцин, в подпитии дирижировавший оркестром, ближе и симпатичнее, чем Хрущев, стучавший ботинком в ООН.

Уверен, то, что случилось в 90-е, — счастливейшие страницы истории нашей страны. Я никогда не видел такого подъема, взрыва, воодушевления. Вспоминаю, как члены правительства без охраны, прижавшись к стенкам (места им не достались), в нашем театре «Школа современной пьесы» на вечере Окуджавы подсказывали поэту строчки его стихов! Такое могло быть только в 90-е.

Сегодня людей, затеявших перемены, которых «жаждали наши сердца», втаптывают в грязь. Но, зная их лично, убежден: они искренне и честно хотели помочь людям жить. Благодаря им в 90-е годы человек понял, что он может что-то сделать. Понял, что он автор своей жизни. Мы увидели свое единство, свою общность с миром. Мы получили возможность побывать в этом мире, а затем вернуться домой. Не потому, что мы обязаны вернуться, а потому, что нам так хочется.

И я уверен: те, кто открыл нам счастливейшие 90-е, кто вернул Россию миру и мир России, кто удержал страну от гражданской войны, заслужили и, безусловно, получат благодарность потомков за свое честное, талантливое, бескорыстное служение нашей свободной Родине.


Колонка Иосифа Райхельгауза опубликована в журнале "Русский пионер" №100. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".