Классный журнал

Виктор
Ерофеев

Je pique!

Тринадцатый день я лежу в реанимации под Парижем. Правда, на один день меня отвезли в нормальную палату, навалив мне в беспорядке на кровать, готовую принимать любые позы и положения, большую красную сумку-чемодан с грязными колесиками, черно-желтый рюкзак, апельсины, компьютер, большой черный термос, телефон в руки. В нормальной одноместной палате нянечка-арабка, которая принесла обед, оглядевшись, сказала:

— Ну вы тут прямо как на отдыхе.

Сглазила! На вторую ночь перед рассветом меня срочно отправили в реанимацию вновь. И вновь я стал похож на Гулливера в стране лилипутов, опутанного шлангами, проводами, трубками и фиксаторами. Но вместо лилипутов странный мир снова открылся мне.

За тринадцать дней я не видел ни одного французского доктора. Не успели меня снять с моей первой в жизни скорой помощи, как меня принял в кислородные объятья, засунув две трубки в нос, молодой алжирский доктор с растерянным видом. Причину его растерянности я узнал в тот же вечер, когда он пришел проведать меня перед сном, разговорился и просидел в моей палате до четырех утра. Что он делал все это время? Он рассказывал о том, как разочаровался в человечестве на примере алжирской истории. Меня — с кислородом в ноздрях — мало в ту ночь волновала алжирская история, но я терпеливо слушал его стенания по поводу того, что алжирские революционеры на переговорах с де Голлем о независимости их многострадальной страны продались Франции и что до сих пор Алжир является ее колонией. Как с этим жить? Я посоветовал ему какую-то билеберду. Не зря в ноздрях у меня бушевал кислород. Мы все в жизни встаем на две лыжи, — нес я ахинею, — лыжу мечты и лыжу реальности. Лыжа мечты — это идеальная революция. Лыжа реальности — компромисс и предательства. Доктор! Разве вы не заметили, что все мы физически несовершенны? То же самое можно сказать и о нашей духовности! Не ездите по склону на одной лыже!

Он ушел с заплаканными глазами.

Доктора менялись, как в бреду. На следующий день меня покатили к иракскому медику. Тут же подошли его индийская коллега с золотом в ноздре и иссиня-черная стажерка из Сомали. Иракский доктор был нервным и неуверенным в себе. Зато он был уверен в том, что мне немедленно нужно делать операцию. Проверив меня на прекрасных немецких аппаратах, он требовал от меня только покорности и, глядя на мой лежачий отказ, наливался яростью.

Я говорил по-французски лучше, что большинство игроков медицинского персонала, которые окружали меня. Они считали меня французом с особым выговором. В моей кислородной голове они мне казались кузнечиками, цикадами, саранчой, божьими коровками. Я пытался приручать их, как домашних животных, но они были не животными, а кузнечиками.

Мы говорили с разными акцентами на одном языке, но каждое слово имело для них и меня разный смысл. Для меня деревья — это березы, а для них — пальмы. Это прекрасно, это — многомирье, но как французы под сáмом Парижем отдают свое здоровье и свою жизнь африканской деревне, вооруженной шприцем, я отказываюсь понимать.

Одна санитарка из Сенегала спросила, есть ли у меня жена, и когда я сказал «есть», она предложила стать мне второй женой. Медсестра из Туниса спросила меня, кто я по национальности. Русский. Из какой страны? Из России. Такой страны она не знала. Я упростил задачу. Из Москвы. Она что-то сообразила. Вы там живете? Да. И вы говорите по-русски? Я изумился. А как еще? Выяснилось, что она рассуждает, исходя из опыта Туниса. Там есть такие, кто говорит по-французски, а не понимает по-арабски. Она считала, что все в Москве говорят по-французски, а некоторые еще и по-русски.

Березы и пальмы, снега и пустыни. На третий день пришла кричащий доктор из третьего мира. Она кричала, возмущалась, я так и не понял, в чем дело. Она ушла — принесли обед. Вполне сносный французский обед. После обеда пришла моя вторая жена и сказала, что будет меня колоть. Она называла меня по-французски «патрон», что, в общем-то, переводится как «хозяин».

— Je pique! — возвестила она и торжественно, больно уколола в живот.

Как ни странно, к вечеру пришла рыжая французская медсестра с голубыми глазами. Я сначала решил, что это галлюцинация.

— Je pique! — возвестила рыжая и пребольно уколола в руку.

Мы разговорились. Она рассказала, что у нее был муж, страшный пьяница, и она ушла от него и теперь хочет выйти замуж неважно за кого. Я был поражен. И уехать, добавила, туда, где горы и море. Подальше отсюда. Но, в общем, в сторону Лазурного берега.

— Je pique! — кричали кузнечики ночью.

— Je pique! — пели цикады днем.

Одна была саранчой — это докторша, что на меня накричала. Она снова вдруг пришла, дрожала, кричала, махала руками. Какой-то темпераментный элемент третьего мира.

— Je pique! — кричали божьи коровки.

По ночам в реанимации нутряным смехом джунглей смеялся медперсонал, ревели приборы смертельной опасности. Мигали красным. Смиряясь, они милосердно блекли желтым цветом. Снова краснели и ревели. Прибегали кузнечики. Вторая жена ворковала. Патрон!

— Как же я тебя возьму в жены, если я не знаю, как ты умеешь любить?

Она смеялась смехом джунглей.

— Je pique! — И так уколола, что до сих пор болит бок.

Приходили студенты. Их учили меня колоть.

— Говорите громче: je pique!

— Je pique! — хором кричали студенты.

Приходили случайные люди, заблудившиеся в медицинской жизни.

Пришел длинный студент. Спрашивает, передергиваясь:

— Pas de douleurs?

Я отказался от операции, потому что каждый кузнечик предлагал оперировать что-то свое. Диагнозы не сходились. И было страшно. Я писал литрами, литрами, литрами в огромную бочку, потому что из меня гнали мочу.

Вдруг появились три медсестры, включая рыжую, и принялись описывать мои вещи. Они объяснили это тем, что в здешних местах под Парижем много воруют. Каждую вещь они рассматривали. Они вынули из рюкзака мою переведенную на французский книгу «Энциклопедия русской души», положили на стол и удивлялись, что я читаю книжки. Это моя книга, сказал я. Видим, сказали они, решив, что речь идет о собственности. Это я написал эту книжку. Как? Я показал на фамилию автора, которую они ни разу за тринадцать дней не смогли произнести правильно. Они не могли понять, почему моя фамилия на обложке, и очень странно смотрели на меня. Но рыжая француженка вдруг сказала:

— Он читает свои книжки!

Она захохотала, а другие не поняли.

— Я — писатель, — сказал я примирительно.

Они не поняли.

— Я — журналист, — упростил я им задачу.

На их лицах вдруг возникла заря понимания. Она перешла в зарю уважения. Они почтительно замолчали.

На левом запястье у меня — тугой пластмассовый браслет с кодом — чтобы не перепутали, если что. Они решили описать и мое обручальное кольцо. Зачем? Тут я понял, что это на случай… на всякий случай…

— Je pique! — Я сжал кулак и поморщился.

Вдруг прибежал еще один кузнечик. Поважнее. Начальник отделения. Мы вас переводим. Куда? Я сижу. Кровать уже укатили с красной сумкой-чемоданом и с грязными колесиками. Куда меня? Я никуда не пойду. Это необходимо. Нет. Но поймите… Нет. Отдавайте мои вещи — я ухожу. Как? Я иду пешком в Париж. Это нельзя. Я русский — мне все можно.

Он открыл рот.

Через полчаса вкатили мою кровать обратно. Все ахнули. Я победил их главного кузнечика, всю больницу, весь мир. Меня облепили насекомые. Они восхищались мной. Они боялись меня. Моя вторая жена сказала, молитвенно сложив ладошки:

— Мой патрон.

Я победил. Бородино! Но французов на поле не оказалось.

Насекомые меня откачали. Пришла кричащая докторша и объявила, что мне нельзя летать на самолете. Я поеду поездом. Но какой поезд едет в Москву? — закричала она. Русский. С купе. Паровоз. Бросаешь бревна — он едет. Она слушала, очарованная. Снег падает. Она перестала кричать. Она вдруг поняла, что я дьявольски красив и я еду на русском поезде.

— Je pique! — Напоследок моя вторая жена с любовью уколола меня в ж…у.

Я вышел из больницы хромая.

Они все-таки меня откачали, эти кузнечики.

В Париже я явился к именитому профессору, чтобы понять, чем я болен.

Он вел себя со мной как теннисист, который давно уже механически бьет по мячу, но бьет точно и безошибочно. Денег он с меня не взял. В больнице мое тринадцатидневное лечение обошлось моей страховке в 26 000 евро. Наверное, они до сих пор меня проклинают!

Напоследок блестящий теннисист сказал, что я попал не в самую лучшую больницу под Парижем.

— Я вас не понимаю, — признался я, возвращаясь к заветной мысли, — как можно доверять здоровье и жизнь людям, которые живут на другой экзистенциальной платформе. Они прекрасны. Но березы и пальмы — это разные деревья. Как ни крути.

Профессор промолчал. Многозначительно.

— А как вы туда попали?

— С аэропорта Руасси Шарль Де Голль, — сказал я.

— Расскажите.

— Ну чего тут рассказывать? Профессор! Я перегулял. Полтора месяца беспробудно жрал и пил вкусное вино. Я прилетел в Париж, взял машину напрокат и поехал домой — я живу у анархистов, Франсуа и Андрэ. У них заср…ный дом, немытая черепаха в аквариуме. В спальне вместо распятья висит декрет Парижской коммуны. Прямо над головой.

Я зашел в «Каррефур» — это их «Перекресток» — купить стейк на ужин. В двух шагах от магазина — китайский массажный салон, скажу привет. Я знаю хозяйку много лет. Она обрадовалась: у меня новенькая. Я говорю:

— Завтра приду. Я только с самолета.

— Но ее завтра не будет.

Я заколебался. Сколько? Нет, это дорого.

— А там напротив через бульвар еще дороже.

— Но мы же друзья.

— Ладно, как раньше. Но ей тоже дай.

— Дам.

Шел домой. Несвойственная мне смертельная усталость.

Назавтра в девять, смешав валокордин с божоле, пошел за машиной. По дороге к машине вдруг прошиб холодный пот и на груди у меня на куртке увидел желтую звезду беды. Усталость дикая. Последний день ресторанов до девяти. Завтра все будет закрыто. Массажный кабинет тоже. Да и дерет хозяйка страшные деньги. Теперь на рубли пересчитать — обалдеешь. Вечером перед отлетом иду к русским друзьям. Друзья, не пейте никогда после ужина анисовую водку. Это ужас! Сначала все расширяется, а ночью — беда.

Накануне мне приснилась мистическая подсказка. Она мне редко снится — но это моя привилегия. Серо-синее поле, пустота, какой-то туман. Сюда хочешь?

Я стал жарко спорить.

Тогда прислали новое предупреждение. Желтая стена, на ней LA MORT.

Ну это слишком в лоб, дорогие друзья!

Красные простыни. Пыльные. Насыщенные вонью дуста всего поднебесного мира. Чертовы анархисты! Сами сбежали в Альпы. Выполз зелено-черный таракан и на туалетном столике рухнул. А я дыши дустом. Проклятая черепаха!

Профессор!

Вы когда-нибудь висели на виселице?

Я висел.

У меня десятилетие свадьбы. Игрушки, шампанское. Но нет сил.

Встаю, цепляюсь за стену. Начинаю хрипеть, свистеть, визжать, задыхаться.

Кого-то травят боевыми веществами, а я? Может, меня отравили?

Сажусь на красные простыни — не могу. Нечем дышать.

Конец.

Виселица.

Оборвалось

Как там декабристы

За окнами темно

Как это я долечу до Москвы?

Никак.

Выпил с мýкой горячего чаю.

Пошел за машиной.

По дороге останавливался пять раз, жадно дышал. Все смотрели с непониманием. Ехал в аэропорт. Высунул морду в окно. Вроде получше. В аэропорту стоят мертвые самолеты.

Я вылезаю. Вытаскиваю красную сумку-чемодан. Ставлю с трудом на колесики.

А где тележка?

Они говорят нету

Я начинаю понимать, что без тележки не дотащусь до стойки «Аэрофлота».

Они смотрят на меня. Мне дурно.

Сел опять в машину, не могу встать.

Они вызвали спасателей.

Спасатели приехали через три минуты.

Дайте палец. Какой? Любой. Кислород в крови.

Меньше 70, а надо 98 процентов.

Тут они всполошились. Откуда-то вытащили складную коляску — повезли меня в медчасть. В медчасти сидели, зевали полицейские, дальше меня встретил маленький доктор с умными глазами, в очках и со стетоскопом на шее.

Я сидел в кислородной маске. Мне было лучше. Я хотел в Москву. Везите меня в Москву — к стойке «Аэрофлота».

Доктор покачал головой.

Ждали скорую. Пока ждали, маленький доктор выкатил меня на воздух мимо полицейских.

Светило солнце Аустерлица.

Доктор — маленький француз — улыбнулся мне.

Я говорю: — меня отравили.

Он говорит: — разберутся.

Говорит, он знает несколько русских слов.

Я улыбаюсь улыбкой бывшего повешенного человека.

Давайте!

Он говорит

Спасибо

Да

Нет

Молодец — киваю я.

Он смотрит еще. Думает еще.

— Я знаю еще.

Ну давайте.

Он смотрит на меня и говорит

НИЧЕГО СТРАШНОГО. Я ПЬЯН.

Я, бывший повешенный, в ожидании скорой начинаю хохотать. Я представляю себе толпы наших пьяных туристов, которые ломятся в самолет, а их не пускают — везут к доктору на освидетельствование.

Что они ему говорят, вылупив глаза? Что?

НИЧЕГО СТРАШНОГО. Я ПЬЯН.

Великая страна, я преклоняюсь перед тобой. А я-то кто? Твоя маленькая частичка. Ну и как же нам, братцы, жить дальше?

А голос сверху:

— Je pique!


Колонка Виктора Ерофеева опубликована в журнале "Русский пионер" №100. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".