Классный журнал

Дмитрий Быков Дмитрий
Быков

Поэтика доноса

17 декабря 2020 22:00
В номере, посвященном свободной теме, писатель Дмитрий Быков выступает с почти академическим исследованием особого литературного жанра. Если в этом жанре поднатореть, то с его помощью можно эффективно лишать свободы и близких родственников, и кредиторов, да кого захочешь. Методичка прилагается. Пользуйтесь, если угодно.



1.

 

Довожу до вашего сведения… Кажется, так полагается начинать? Довожу до вашего сведения, что Чехов, по собственному признанию, писал все, кроме стихов и доносов. Сегодня ему пришлось бы нелегко, поскольку это самые востребованные жанры. Романов, в общем, не пишут — их переписывают, потому что все уже было, новых явлений русская жизнь почти не порождает. Да и какой смысл писать роман, вещь долгую, когда все скоро начнет меняться и все наши сегодняшние потуги потеряют актуальность. Другое дело стихи: это быстро, в среднем два часа, с утра сочинил и весь день свободен от размышлений о смысле жизни. Завтрак как бы оправдан, а если стихотворение удалось — то и обед. Что касается доносов, то, судя по «Яндекс Дзену», это сегодня самое модное увлечение. Доносов полно и в газетах (почему-то особенно много в «Комсомольской правде»), и в аналитике — почти любая колонка содержит донос, замаскированный даже без особенной тщательности; социальные сети полны доносов не только на сервис, но и на соседей, и на своих бывших, и на своих хейтеров (то есть на всех, кто вас недостаточно высоко оценил). Донос — вещь внеидеологическая, их с равной готовностью пишут и на идейных врагов, и на собратьев по коалиции: скажем, в условно-патриотической сфере доносительство на своих («недостаточных патриотов») распространено даже больше, чем борьба с инородцами, на которых давно махнули рукой, потому что у них связи на самом верху и полное их истребление пока проблематично. Такое внутриклановое доносительство объясняется конкуренцией: доносчиков чаще всего вдохновляет не борьба с заведомыми чужаками, а оттеснение своих, но более ретивых.

 

Все это наводит меня на мысль изучить наконец, хотя бы на филологическом уровне, природу стукачества. Это полезно, во-первых, для чистой науки, которая интересовалась всем, от пародий до инструкций, но почему-то систематически обходит вниманием почтенный, широко распространенный жанр. Нельзя не отметить, что издание его лучших образцов до сих пор поставлено из рук вон плохо: из классиков фундаментально представлен один Булгарин (см.: Абрам Рейтблат. Фаддей Булгарин: идеолог, журналист, консультант секретной полиции. М.: НЛО, 2016, в особенности раздел «Булгарин и III отделение»). Но почему обойдены такие мастера жанра, как Николай Лесючевский (1908–1978), посадивший Заболоцкого, или Владимир Ермилов (1904–1965), на чьем переделкинском заборе к табличке «Осторожно, злая собака» неведомый сосед дописал «и беспринципная»? Неверно было бы ограничивать сферу доносительства только литературной борьбой: низовые, бытовые или политические доносы отличаются подчас даже и большей яркостью слога. К сожалению, анонимность, отчасти входящая в условия жанра, скрыла имена многих подлинных мас-теров, поучаствовавших в формировании канона. Но тем лучше: имя автора не омрачит объективности исследователя. Антология бытового доноса ждет своего издателя. Клянусь, это будет востребованное, увлекательное и поучительное чтение.

 

 

2.

 

У всякого текста своя поэтика и прагматика, то есть структура и цель, и первое подчинено второму. Сложности начинаются именно с прагматики, поскольку в современном доносительстве она неочевидна. В незабвенные тридцатые имело смысл донести на соседа ради его дачи, квартиры, женщины, на худой конец ради передачи доносчику его проекта или должности. Сегодня государство не обеспечивает писателей и режиссеров дачами, они шустрят сами — и, следовательно, дача никому не передается; главными объектами доносительства являются не идеологические враги. Идеологические враги сегодня — особая группа самоназначенных (или назначенных сверху) вполне легитимных граждан, которые в российском «обществе спектакля», в терминологии Ги Дебора, играют хорошо оплачиваемые роли мальчиков для битья. Доносить на «врагов народа», предназначенных играть эту роль на ток-шоу федерального телевидения, так же бессмысленно, как в конце тридцатых клеймить Троцкого, уже изгнанного, но пока неуязвимого. Доносы на Григория Амнуэля, Леонида Гозмана или Алексея Венедиктова все равно регулярно появляются на том же «Дзене», не говоря уж о комсомольской прессе, но это действия, скорее, ритуальные. Наверное, если бы объектам этой периодической критики — а также особому разряду гостей, «прозревающим американцам» вроде Бома и Злобина — не нравилось ходить на ток-шоу, если бы украинским экспертам не нравилось с позором изгоняться из студии и с позором же возвращаться туда, они бы туда не ходили же, правильно? Ввиду сугубой имитационности всей российской политической жизни вообще и риторики в частности доносы на объявленных врагов, прокламированных русофобов и вообще евреев имеют лишь тот смысл, что позволяют начальству поставить галочку в графе «идеологическая работа», а доносителям дают на миг почувствовать теплую ауру сплоченности, принадлежности меньшего к большему.

 

Две вещи доставляют человеку наибольшую радость — есть и освобождаться от съеденного, учит арабская пословица; соответственно, два состояния приносят нам наивысший оргазм — испускать из себя нечто меньшее (мочиться, эякулировать, подчас гадить) либо вставлять себя в нечто большее (массу, коллектив, передовой отряд советского общества, добровольное общество врагов бутылки, садоводческое товарищество). Донос стал универсальным жанром самоудовлетворения, которое в постмодернистском обществе является главным занятием большинства мыслителей (а вот уже и футболистов), — именно потому, что предоставляет человеку обе эти возможности. ВО-ПЕРВЫХ, доносчик является как бы Джекилом, испускающим из себя Хайда: все знают, что стучать нехорошо, но выход Хайда всегда сопровождается острым блаженством, как и любое избавление от химеры совести. Это же острое блаженство испытывает любой персонаж готической прозы, испуская из себя какую-либо одну свою грань (Дориан Грей передоверяет свою личность портрету, майор Ковалев — носу). ВО-ВТОРЫХ, доносчик одновременно подчеркивает свою принадлежность к истинным хозяевам жизни, ибо изобличает паршивую овцу. Это тоже аморально, как всякая травля, и не приветствуется потомками — поскольку и участь Сократа, и участь Христа давно стали предметом определяющих культурных мифов, и никакая американская реабилитация доносительства их не поколебала. Но человек устроен так, что иногда огромное аморальное удовлетворение доставляет ему не столько добрый, сколько дурной поступок. (Еще Кант заметил, предсказывая эстетику романтизма, что эстетическое наслаждение может быть как положительным — пейзаж, женская красота, — так и отрицательным: буря, тревожные сумерки, эстетика безобразного.) Это удовлетворение многослойно:

— все-то уже давно пали, только я еще чего-то сопротивляюсь, как идиот;

 

— сколько можно притворяться хорошим для всех, когда об меня всю жизнь вытирают ноги и всем плевать, что я при этом чувствую;

 

— сейчас такое время;

 

— есть ли что-нибудь после смерти — неизвестно, Докинз считает, что нет и быть не может, а жизнь проходит;

 

— объект доноса — безусловно плохой человек, который сам в таких же обстоятельствах донес (бы) на меня, и в тридцатых, кстати, тоже зря не сажали, а брали только коммунистическую элиту, которая сама травила крестьян газами. Сегодня этот мотив подменен: «Они зато жировали в девяностые, приватизировали нефть, расхищали страну» и т.д. Нельзя не отметить, что в обоих случаях это верно, то есть объекты доносов жировали именно в те времена, когда карьера делалась за счет личных талантов (тех или иных), а не за счет совпадения с линией партии.

 

 

Преобладающий мотив при совершении дурного поступка — в частности, доноса, травли, шельмования — всегда один: «Позвольте для вас какую-нибудь подлость сделать!» (Островский, «Волки и овцы»). В наше время — к сожалению или к счастью — это уже не ведет ни к выгоде, ни даже к безопасности: доносчиков в России не уважают. Но, во-первых, чем черт не шутит — в случае обострения экономического кризиса официально признанные враги народа все-таки могут быть принесены в жертву, и тогда лишний пинок, нанесенный им, не повредит; во-вторых, всегда есть шанс, что раньше возьмут тех, кто не успел донести первыми, — а тех, кто успел, возьмут вторыми; это какое-никакое, а все же преимущество.

 

Вот это двоякое моральное удовлетворение — от сладострастного падения в грязь и от своего там неодиночества — принадлежит к числу самых острых, и прагматика доноса им совершенно исчерпывается. Возможные куски кровавой пищи, приглашение на федеральное телевидение и другие бонусы — это уж так, подарок фирмы.

 

 

3.

 

Такая цель доноса диктует и его поэтику, то есть приемы словесного оформления. Но при отсутствии реальных последствий доноса (а максимумом таких последствий может стать для особо беззащитного провинциального журналиста запрет на профессию, ибо не все же способны на самосожжение, как Ирина Славина) встает вопрос о том, какие цели преследует собственно власть, всячески стимулируя доносительство. Оно конечно, пресловутая фраза, столь любимая обывателями, — «Кто же написал 4 миллиона доносов?» — удобна именно тем, что размазывает вину. Но невозможно сомневаться, что никто бы не написал и трех доносов, если бы не чувствовал явного подзуживания, поощрения сверху. Поскольку в наше время власть этим доносам сама не верит (и не верила уже в тридцатые, когда на аресты существовала разнарядка), ей, видимо, нужно что-то другое, и это другое правильный доносчик должен ей предоставить.

 

Зафиксируем для начала, что реальное положение дел, реальные разговоры на кухнях, экзит-полы и прочие показатели настроений массы для власти сегодня неинтересны, поскольку все российские власти имели случай убедиться в том, что настроения масс никак не коррелируют с их действиями. Они могут читать под одеялом хоть Авторханова, обсуждать в интернете хоть расследования Навального, обмениваться с коллегами хоть ксероксами Блаватской, хоть перепечатками Набокова, — но ни к какой социальной активности они не способны и в ближайшее время способны не будут. Доносы по шаблону «такой-то говорит то-то» или «такая-то спит с таким-то» интересны власти лишь как примеры низости героев и авторов — и могут быть востребованы лишь в таком качестве. Но здесь-то и кроется отгадка: власть хочет получать доказательства своей правоты, это единственное, в чем она заинтересована. В тридцатые доказательством такой правоты был трудовой энтузиазм и разные формы готовности к труду и обороне. Поскольку сегодня сверхзадачей власти является максимально полное растление населения — при каковом растлении сопротивление исключается и паразитировать на стране можно бесконечно, — доносчик должен демонстрировать максимум растленности. Донос должен быть свидетельством беспримесной мерзости, и в этом смысле мы наблюдаем весьма показательную эволюцию сервильной прессы и сервилизма как такового.

 

Особенно эффективны — в том числе для карьерного продвижения — тем самым становятся доносы:

— на близких родственников (детей на родителей и наоборот);

 

— на благодетелей (то есть на врачей, которые вас спасли, но при этом нагрубили; на учителей, которые возятся с вашими безнадежными детьми — но наверняка пристают к ним, иначе зачем бы с ними возиться);

 

— на кредиторов (и вообще на всех, кому вы морально или материально должны).

 

 

Конечно, власть ни на секунду не поверит, что врач является скрытым убийцей (как не верила в виновность профессора Вовси от слова «вовсе»). Но ей будет приятно, что ее целенаправленные усилия по развращению и оглуплению населения достигли результата. Другой сверхзадачи в ее действиях сегодня не просматривается.

 

Стилистика доноса должна служить той же цели, то есть позиционировать автора как максимально отвратительного. Если донос публичен, нужно как можно чаще прибегать к лексике, уже отработанной для этого жанра: называть либералом любого, кто не требует публичных казней; инкриминировать любому оппоненту жирование в девяностых за счет упомянутой распродажи ресурсов; как можно чаще употреблять применительно к оппоненту слова «доморощенный» и «новоиспеченный», а также — без всяких оснований — притяжательное местоимение «наш» (наши либералы, наши деятели культуры, наши учителя жизни). Этим создается мощный негативный контекст: они «наши» — и смеют при этом вести себя как не наши!

 

Демонстрируя все ту же растленность в сочетании с идиотизмом, автор должен как можно чаще употреблять конструкцию «В наше время, когда…». Здесь способ организации контекста может быть либо негативным («В наше время, когда русофобия во всем мире особенно бессовестно эксплуатирует наши трудности», «В наше время, когда враги России не брезгуют решительно ничем»), либо позитивным до дрожи («В наше время, когда Россия недвусмысленно доказала миру свое лидерство в области производства вакцин и гиперзвукового оружия»). Все, что бы ни происходило во время бессовестной русофобии, вакцин и гиперзвукового оружия, просто по контрасту не может не вызывать омерзения — особенно в наше время, когда во всем мире наблюдается очевидный кризис власти и только Россия неколебимо пролагает свой путь в хаосе постмодернизма и гей-парадов.

 

Следует, однако, помнить, что изменилось само представление о грехе, и это не могло не сказаться на стилистике доноса. Промискуитет и пьянство являются грехом только при наличии отягчающих обстоятельств, как то: принадлежность к оппозиции (идейной, поскольку организационной не осталось); принадлежность к культурной элите («они берутся нас учить жизни, а сами вон что»); принадлежность к иностранному гражданству («и эти люди запрещают нам ковырять в носу»). Во всех остальных случаях, напротив, пьянство, промис-куитет или физическое насилие — как с эротическим подтекстом, так и без него — является доказательством силы, права на такие поступки, сознания своей правоты и т.д. Особенно характерно для поэтики сегодняшнего доноса утверждение, что Россию можно упрекать в чем угодно, но у нее есть вся таблица Менделеева в недрах, церковь, победы дедов, ядерное оружие и автомат Калашникова, а потому она вольна пренебречь любыми чужими мнениями. Идеальным предлогом для доноса является неуважение именно к этим пяти основным скрепам: нефть и прочие ресурсы, церковь, деды и их победы, бомба (как сериал и как идея), автомат (как идея и оружие). Донос на хищение или мужеложество не столь эффективен, как посягательство на этих Пятерых.

 

Конечно, все это очень глупо. Но именно агрессивная глупость, лежащая в основе сегодняшней российской идеологии, психологии, философии, промышленности и культуры, должна демонстрироваться в доносе. Она важней преданности, поскольку преданность можно имитировать. Она выше разума, поскольку на коротких дистанциях простое всегда выигрывает у сложного, а толстое у тонкого. Донос сегодня служит единственной цели — наглядному доказательству безнадежности, ибо надежда есть в системе современных российских ценностей такое же преступление, как милосердие или просвещение. Человек, освоивший поэтику доноса, не только обеспечит себе карьеру, но и в меру сил ускорит крах существующей системы ценностей, о котором с той или иной степенью искренности мечтают как ее оппоненты, так и бенефициары.

 

Не могли же все окончательно расчеловечиться.   


Колонка Дмитрия Быкова опубликована в журнале "Русский пионер" №100Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".

Все статьи автора Читать все
       
Оставить комментарий
 
Вам нужно войти, чтобы оставлять комментарии



Комментарии (1)

  • Аркадий Куратёв Согласен - нынешнее время сделало тему доносов актуальной. Над доскональнее разобраться и понять, чем это занятие можно будет заменить в обозримом будущем.
    1
100 «Русский пионер» №100
(Декабрь ‘2020 — Январь 2020)
Тема: Свободная тема
Честное пионерское
Самое интересное
  • По популярности
  • По комментариям