Классный журнал

Сергей
Гармаш

Другая жизнь

Одиннадцать часов вечера, гостевая комната в «Современнике». ГБ сидит в кресле, уже одета, на ней красивый, ее любимого бирюзового цвета, платочек, повязанный совсем безыс-кусно, можно даже сказать, по-бабьи. Она очень просто выглядит, особенно для дня рождения. И это уже разъезд: настежь открыты двери, выносят и грузят в машину цветы, подарки, она сидит в своем кресле, готовая начать движение… А рядом стоим мы с Машковым, оба в черных костюмах и белых рубашках. И в какой-то момент я ему говорю:

— Смотри, мы вот так одинаково одеты, вполне цивильно. Вроде хорошо выглядим. Давай бросим к черту эту работу и устроимся к ней охранниками. Ну, прекрасное же дело.

— ЧОП? — мгновенно подхватывает Машков. Мы с ним много раз вдвоем шутили над ГБ, разыгрывали ее на пару.

— Да, да. И назовем «Двое».

— Отлично — ЧОП «Двое».

И практически хором отвечаем на вопрос ГБ, что такое ЧОП, объясняя, что это частное охранное предприятие.

Я начинаю, Вова тут же добавляет:

— Затрат практически никаких. Максимум купим себе фигню в ухо, чтобы торчала, как у настоящих таких.

— Экипировку нам всю обеспечит Куснирович, и пальто дорогие, и костюмы.

— Послушай, просыпается она поздно, рано вставать не нужно.

— Будем на полном обеспечении на этой даче у нее там жить, места там до черта, денег она найдет.

— Когда захотим, будем сниматься в кино: сын-то продюсер, понимаешь…

ГБ просто заходится от смеха. Она не просто любила, а буквально обожала всякую такую дурь.

Помню, как мы «сносили» ей участок. Она была где-то в Словении в отпуске. Взяли у кого-то телефон, чтобы номер был незнакомый. Вова прикидывался каким-то идиотом, дескать, он чиновник, обнаружил непорядок в кадастровых планах участка, и завтра — все, начинаем снос. Она не подозревает подвоха, пытается что-то возражать, но Машков так разошелся… У меня была вторая партия, тоже не сильно обнадеживающая. Я был популярным тогда борцом за экологию и тоже имел претензии к ее участку. Тормознули мы в пяти секундах от сердечного приступа. Я специально сделал так, что она узнала мой голос. «Ах вы, мать вашу так», — и прямо бросает трубку. Через пять минут перезванивает, говорит о том, что она ставит нам пятерки, и смеется. Что-что, а откровенное дуракаваляние она любила, даже очень.

Она обожала вспоминать все эти истории, а их было много. И очень гордилась, как они с Квашой, будучи в Эмиратах, придумали, как разыграть меня. Это были прекрасные моменты, вот когда можно было посидеть, просто потрепаться и что-то вспомнить. Она тоже знала много вот таких совершенно потрясающих историй из молодости, связанных с театром и не с театром, с гастролями, просто из жизни.

Как-то в какой-то момент такого безответственного веселого душевного трепа речь зашла об интервью и журналистах, и я шутя сказал: давайте я у вас возьму интервью, ну только «по чесноку», наизнанку, так, чтобы про все. Она говорит: давай. Сейчас очень жалею, что этого не сделал. Я бы на самом деле мог записать с ней очень хороший разговор — и смешной, и серьезный, и уж порасспрашивать наотмашь, даже попытать. Вывести ее на какие-то неожиданные формулировки. Ведь в чем еще была уникальность Волчек, а я это видел много раз на наших многочисленных обсуждениях: она никогда не была формальна в диалоге. Слышала каждого, даже когда порой человек не блистал мыслями. Она слушала и фактом своего присутствия, своим вниманием, взглядом помогала думать, искать точные слова, стараться говорить так, чтобы быть понятым. Призывала говорить всех, потом вступала сама, и, завершая свою речь, она всегда приходила к удивительно точной и обязательно неожиданной формулировке. Это было частью ее фирменного стиля. Хорошее было бы интервью, но я не успел.

Год назад случился этот наш парный конферанс с Машковым. Как оказалось, в последний раз выступали для самого благодарного зрителя. Ее последний день рождения, и наша предпоследняя встреча. Последняя прямо мельком была на елке в ГУМе, мы не успели пообщаться, только поздоровались, обнялись. Она сказала, как рада, хорошо прошел капустник, потом как-то быстро исчезла. На самом деле уехала в театр. Это был… последний приезд в театр. Честно говоря, я иногда думаю о том, что ГБ, которая никогда не любила говорить о смерти, не собиралась умирать и не готовилась к этому, будто бы срежиссировала свой уход. Ведь совершенно не было уверенности, что она появится 19 декабря, в свой день рождения, в театре. Потом она вдруг приехала, и была в прекрасном, шикарном настроении, и по окончании капустника сказала слова, которые прозвучали как завещание. Именно как завещание.

Через три дня, 22-го числа, приехала, посмотрела «Крутой маршрут», собрала всех и каждому говорила замечательные слова. И в отличном рабочем настроении уехала домой, а на следующий день в одночасье потеряла сознание, и все.

Вот уже и год прошел. Дни-недели и так сейчас мчатся, но этот год буквально промелькнул. Для меня он совершенно роковой. Год, повернувший мою жизнь. Ну, или иначе: год, сделавший эту жизнь другой. Потому что это был год без нее. Другая жизнь, другие мысли, другой мой личный способ существования, новый, непривычный. Впервые за большую половину жизни — за 36 лет.

Сначала это было связано с пандемией, мы не работали и общались на расстоянии. Потом я ушел из театра и начал жить другую жизнь. Почему сейчас говорю — другую. Оказалось, это значимое для меня слово. Не так важно, кто его конкретно придумал в связи с нашей малой сценой, но ГБ буквально в него вцепилась. Дело было на ужине на гастролях в Киеве, и она завела разговор, как назвать открывающуюся площадку. Малая, Камерная, Новая — кругом. Ей нужно было что-то свое, отдельное. Как и весь ее «Современник». Она моментально за то слово «другая» ухватилась. И оно ей всегда нравилось, мы к этому привыкли. Не другой «Современник», но другое пространство — хулиганское, отвязное, менее ответственное, экспериментальное. Я ориентируюсь на это ее ощущение, называя сегодняшнюю свою жизнь «другой».

Очень как-то совпало в этот год: у меня не стало Волчек, и у меня не стало «Современника», и, безусловно, не стало очень большого количества людей, с которыми я виделся каждый день. И, конечно, это действительно изменило мою жизнь. Все чаще вспоминаю, как вообще все начиналось, как развивались наши с ГБ взаимоотношения. Если представить такую картину: Волчек стоит у сцены и перед нею в партере сидит вся ее труппа, — то вначале, когда я пришел в театр, само собой разумеется, я никак не находился ни в первом, ни во втором, ни в третьем ряду. На протяжении, наверно, первых лет десяти я где-то там, в отдаленных рядах, и оставался. Потом постепенно началось такое наше, скажем, сближение.

Дело в том, как я понимаю это с точки зрения сегодняшнего опыта, что до какого-то момента Волчек меня не видела или это я вел себя так, что ей не очень хотелось меня видеть. Наверное, скорее, второе… Конечно же, второе… Ведь даже тогда, когда я получил от нее роль Лопахина — один из главных подарков в моей жизни, я умудрился пропустить пять репетиций и был практически снят с роли, долго сидел в зале. И уже буквально перед отъездом на гастроли в Нью-Йорк, где состоялась премьера «Вишневого сада», когда оставалось всего-навсего три прогона до того, как уедет наша декорация, до того, как мы сыграем здесь просто спектакль для пап и мам, она очень сдержанно и спокойно сказала, что сегодня будет прогоняться Гармаш. И я пошел на сцену. Конечно, уже к этому моменту, наблюдая из зала репетиции, роль я знал наизусть — и текст, и всю партитуру, успел, так сказать, осознать и исправиться. Для многих, если не для большинства, людей обида и желание наказать становятся важнее всего остального. Но это не про ГБ. С «Вишневым садом» мы поехали в Америку, и там у нас все достаточно неплохо произошло.

На самом деле у нас было немало конфликтных ситуаций. Я считал себя правым в ситуации с «Тремя товарищами», потому что отпрашивался всего на один день, и она просто уперлась, пошла на принцип и за этот один день отсутствия сняла меня с роли. Но я тоже уперся. Мне все шептали: подойди, подойди. Но на сцене уже репетировал другой актер, я не подошел, и так история с «Тремя товарищами» для меня закрылась. Наступил абсолютный холод, просто вечная мерзлота в отношениях.

Потом была новая редакция «Трех сестер». И опять случился какой-то нелепый, досадный момент. Соленый — роль, о которой я всегда мечтал. Мы начали репетировать, как будто и получалось. ГБ была довольна. Мне было приятно, помню, когда она на одной репетиции привела меня в пример тем, кто атаковал ее вопросами-несогласиями. Сказала: «Подумайте, почему Гармаш не задает никаких вопросов? Может быть, потому что как артист готов?» Было дико приятно, не скрою… И вот в середине работы мне опять нужно уехать, помочь людям, выполнить давние обещания. Она меня категорически не отпускает, а речь идет всего об одном-единственном дне. Нет, и все. Ну, я взял и уехал. Не мог подвести. Написал заявление директору, что раз меня, типа, не отпускают, тогда вообще снимите меня с роли и переведите на разовые. Абсурдное выступление? Неадекватное? Полностью согласен. Так я лишился Соленого, о чем жалею до сих пор. На роль назначили Мишу Ефремова, и опять наступил период какого-то беспросветного холода между нами. Это было.

Но до чего же потрясающа ГБ… Естественно, как человек, как женщина, она тяжело справлялась с обидами. Про меня она вообще говорила, что Гармаш всадил в спину нож. И вот этот период нашего полярного охлаждения, Миша Ефремов стал репетировать «Еще раз о голом короле» Лени Филатова. Какая-то первая черновая сборка, она приходит, смотрит, и у нее ужасное настроение, кошмарное. Все это понимают, какова сейчас будет речь. И действительно, речь идет о том, что вы тут как бы пытаетесь веселить и веселиться, а это все в никуда, мимо. Вот выходит Гармаш в маленькой роли, и я понимаю зачем, почему и для чего он это делает. Это при том, что между нами лед и торосы, о которых знает весь театр, но тем не менее она это произносит, потому что дело для нее больше обид и личных отношений.

Вспоминая всю вот эту 36-летнюю жизнь, я не знаю, куда больше она вложила сил — в меня как в артиста или в меня как в человека. Она своим примером на меня действовала больше, чем чем-то иным. Не жалела времени и сил на разговоры о том, как мне нужно думать о себе как об артисте, как мне нужно общаться или, вернее, не общаться с алкоголем. Приводила примеры… В ее жизни было немало…

Она учила каждого из нас прежде всего самой собой. Я не так много успел увидеть ее ролей вживую. Застал Нюрку-хлеборезку в «Вечно живых», Марту в «Кто боится Вирджинии Вульф?», городничиху из «Ревизора», видел, как для юбилея Табакова вспомнила и сыграла уборщицу в «Провинциальных анекдотах». «Ревизор» я приходил смотреть много раз, не мог разгадать ее пути к роли. Там на сцене была не Волчек, там была только Анна Андреевна, а ГБ не было. Она унесла с собой такое огромное количество несыгранных ролей — от невероятно смешных до высокотрагических. Отказала себе в счастье быть на сцене, получать невероятную отдачу от зала. Считала и много раз говорила, что победила в себе актерское сознание. Поверьте, это практически невозможно сделать, если ты хоть раз ощутил, что такое быть на сцене и что такое успех. А она смогла. Одним из самых важных слов в ее человеческом и режиссерском инструментарии было слово «вопреки». Наперекор, наоборот, против течения и правил, вопреки — это про нее. И тут она пошла наперекор себе. Сделала это ради театра.

Иногда про сильных женщин говорят: мужик в юбке. Это вообще не про Волчек. Она никогда, никогда не была мужиком в юбке. Более того, ненавидела это. Платьишками-платочками-прическами настаивая на своей невероятной женственности. Но как же она была сильна. Боже мой!

Я сам уже прожил немалую жизнь, и в ней было немало горьких моментов, когда безвременно уходили друзья, товарищи, коллеги. Но сейчас я в первый раз так сильно ощутил, как с уходом человека ушла часть тебя самого, чуть ли не материально. Что-то ушло, что у тебя было всегда, а теперь этого уже нет и не будет никогда. Просто никогда. В первый раз эта мысль мне пришла в голову, когда не стало Кваши. А с уходом ГБ я начал чувствовать это очень остро. Особенно первые месяцы после случившегося я задавал ей огромное количество вопросов, огромное. Время было непростое.

Мы выпустили спектакль «Папа» уже после ее смерти, посвятили ей. Сначала я чувствовал ее улыбку, слышал хорошие слова от нее. И даже знал, какие именно слова. За последние пятнадцать лет мы стали очень близкими людьми, много говорили о театре, о том, что нравится, а что нет, были, по ее выражению, «на одной волне», и я, ей-богу, наверно, точно передал бы смысл и суть того, чтобы сказала бы ГБ.

Она не хотела, чтобы я был художественным руководителем театра, нет. Она по-другому это видела. Наверняка хотела успеть кого-то воспитать, оставить человеку театр своей рукой, а не волею начальства, как случилось… Понимала, что, если не успеет, я могу быть здесь каким-то, не знаю, положенцем. Положенец — это абсолютно блатное понятие: когда вора из колонии забирают, то он оставляет кого-то на положении. Чтобы сохранить традиции, историю, атмосферу, дух — это во мне есть. Но на самом деле мы конкретно никогда на эту тему не говорили, но я понимал, что ее мысль была в том, что по-настоящему продолжить это должен какой-то достаточно молодой человек, впитавший веру, устои, самую суть «Современника». Молодой, очень талантливый и свой. Недаром она все последнее время делала ставку именно на молодежь. Началось все с того момента, как у нас появилась Другая сцена, а чуть позднее она поддержала проект под названием «Опыты», дав четырем студентам всю труппу: пожалуйста, берите, что хотите делайте. Через два с половиной месяца я хочу увидеть заявку на спектакль. Не важно, как это будет — отрывок или целиком постановка. А в итоге через два или три месяца у нас появились четыре спектакля. Она очень быстро находила общий язык с людьми, которые были ей интересны. А молодые ее интересовали всегда.

Ну так вот, в это трудное время после премьеры я задавал вопросы и на какие-то, наверное, получал ответы. Как? Я просто все время себе представлял ситуацию, как вот мы сидим в кабинете или в ложе вдвоем и я спрашиваю. И все происходит так, как всегда было. Не только я, все знали: если ты приходишь к ней с просьбой, с каким-то серьезным вопросом, она тебя внимательно выслушивает, никогда не перебивая, не останавливая. Потом через паузу, не спеша отвечает. Я себе как-то моделировал эти ответы на самые разные вопросы. И в какой-то момент совершенно точно услышал очень тепло, с улыбкой произнесенное: сам, теперь сам. Меня нет, — и это тоже с улыбкой.

Думаю о том, что невероятно важно для меня сейчас все вот это, всю мою 36-летнюю историю «Современник» тире Волчек или Волчек тире «Современник», правильно разложить в себе. Найти какое-то время посидеть долго, попытаться все хронологически записать, до каких-то мелочей. Безусловно, ничего подобного уже не будет. Ведь то, что было в моей жизни, — это и есть я. И то, чем для меня в жизни была ГБ, — это тоже и есть я. Все, что у меня есть в профессии — и в теат-ре, и в кино, — это все случилось, произошло при ее участии, порой прямом. Часто оно выражалось в помощи, но порой и в активном сопротивлении… Играю какую-то роль в кино и думаю: а как вот на это посмотрит Волчек, а что она про это скажет. Нет, я не говорю, что она была единственным для меня критерием, мне в жизни встречалось много людей, мнение которых могло меня изменить и направить, что-то открыть. Но все же она… Ну чем она была для меня… Я — верующий человек, но я не религиозен, я в церковь хожу тогда, когда хочу. Никогда не исповедовался. Тут недавно подумал: если бы так случилось, что надо было бы исповедаться… Почти все и всегда рассказываю про себя своей маме. Вот ей бы тоже мог рассказать, сидя перед ней, я бы мог исповедаться.

В сущности, ей можно было рассказать все, до каких-то очень трудных интимных моментов. Я сейчас не о личной жизни, тут судьба меня миловала от секретов. Ей можно было доверить любую тайну, любые сомнения, даже выматывающие, терзающие. Потому что было невероятное доверие. И не просто доверие, но подтвержденное, доказанное всем ее существованием. Как же она любила это слово — доказательство. Одно из главных для нее слов. Доказано, не доказано. Во всем, прежде всего в профессии, в отношениях с людьми. С одной стороны, оно как будто математическое, с другой — за ним закон и право, в ее случае — какой-то высший закон.

Какое огромное количество людей, историй, судеб она вмещала в себя. Я не об арифметическом числе, оно было огромным просто за время работы в «Современнике», гастролей, постановок за границей, редких (это был ее выбор) съемок в кино, не говоря уже о детстве. Но те, кто как-то ее цеплял, навсегда оставались в большом архиве ГБ. Нет, не большом — громадном. И каждый случай — невероятное режиссерское наблюдение.

Чего стоит история о Нине Эфрон. Они познакомились в ресторане питерской, вернее, ленинградской «Астории». Волчек жила там, снимаясь у Козинцева в «Короле Лире». За завтраком к ней подсела женщина, очевидно, она была иностранкой, об этом говорило все — одежда, манера держаться. Собеседница была в каком-то возбужденном, прямо нервозном состоянии. Ей необходимо было выговориться. И тут — Волчек, словно судьба. Та рассказала ей фантастическую историю. Она — эмигрантка, была увезена из России ребенком. Сейчас приехала сюда туристкой. Так получилось, что ей некому было рассказать, где и как они жили в Петербурге. Только какие-то вот отрывочные детские воспоминания. Она искала, но все было бессмысленно. И вот вчера, зайдя в Елисеевский магазин, она подошла к кондитерскому отделу, остановилась. Память вернула детство, запах конфет, ладошку в чьей-то взрослой руке. Дальше словно кто-то вел ее. Она пошла-пошла-пошла, плохо осознавая, что делает. Вошла в какой-то двор, подошла к парадному. Спросила у проходящих, жили ли здесь когда-то люди по фамилии Эфрон. Ее направили на последний этаж к женщине, которая жила здесь еще до революции. Она позвонила в указанную дверь, ей открыла очень древняя, почти умирающая старуха. Собеседница ГБ даже не успела ничего спросить, как та, что стояла у открытой двери, спросила: «Нина?» Это была ее няня. И вот немолодая уже женщина, эмигрантка, спрашивала у случайной собеседницы, что ей сделать, чтобы забрать няню с собой в Англию, кажется.

Эту совершенно невероятную историю ГБ рассказывала не просто так. Мы что-то репетировали, и ей необходимо было объяснить артис-ту, как это важно — память. Не только физических действий. Но и их тоже.

Смело могу сказать, что, безусловно, она родилась режиссером. Чего стоит фантастическая история о 13-летней Волчек. Она после развода родителей живет с папой. И тут какая-то соседка стучит ему, что Галя во дворе наотмашь «гуляет с мальчиками». Галя в этот момент совершенно невинно «гуляла» с двоюродным братом Ромой. И только. Но сплетнице отомстила. Взяла папин плащ, подложила под него арбуз и демонстративно прошлась перед высадившимися на лавочке у подъезда соседками. Это такая потрясающая, совершенно фантастическая режиссерская месть.

Она умела режиссировать все, не только спектакли, но ситуации, взаимоотношения. Получала невероятное удовольствие от того, когда могла кому-то устроить праздник. И я оказался одним из счастливчиков. Дело было во Франции. Обычно в сентябре у нас отпуск, но тут отодрали от него кусок, чтобы провести гастроли в Марселе и Каннах. У меня день рождения 1 сентября, я никогда не отмечал его в театре. Обычно через месяц на сборе труппы поздравляли, и все. В тот год у меня был юбилей, о котором к моменту вылета на гастроли я и сам забыл. Сыграли в одном городе, в другом, практически собираемся уезжать, как объявляют: в закрытом павильоне на пляже шикарной гостиницы «Карлтон» после спектакля вечеринка. Я пришел туда, не догадываясь и не подозревая, что все это было затеяно ради меня, придумано и организовано ГБ еще в Москве, где она лично сговаривалась с теми, кто сделает капустник. И всех до одного предупредила, что надо держать в тайне. Такой невероятный подарок, такой праздник… до слез…

В честь 80-летия ГБ мы вместе с Первым каналом устроили такое невероятно красивое, легкое, озорное шоу, где на сцене было огромное количество известных людей, в основном не из «Современника», и только в конце появлялась вся труппа и вместе с Гариком Сукачевым пела «Старый вальсок». Всем гостям при входе выдавали шейные платки, орнамент на которых был сделан из автографов ГБ. Мы этого не задумывали, спонтанно получилось, но все и на сцене, и в зале начали размахивать этими платками в такт песни. Получилось не просто хорошо — грандиозно. В начале вечера ей надо было на глазах у всех войти последней в зал. Ходила ГБ уже плохо, отказывалась, я ее уговаривал. Сошлись на том, что войдет под руку со мной и я ее провожу до кресла. Эти минуты так дороги для меня. Если кто-то подумает, что я шел с ней как преемник, — пусть сам разбирается со своими домыслами… Я до мельчайших деталей помню ее руку, которая опиралась на меня. И руку, и ее состояние, ее волнение, и, конечно же, как она счастлива была в эти мгновения.

Не знаю, как это точно объяснить. Не хочется быть смешным, но мне очень не нравится то, что я после ее смерти стал чувствовать себя намного взрослее. Причем не от горя и от тоски, нет, просто от того, что ее нет рядом. Словно в одночасье стал старше. Видимо, окончательно стал взрослым. Совсем взрослым.


Колонка Сергея Гармаша опубликована в журнале "Русский пионер" №100. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".