Классный журнал

Маргарита
Симоньян

Водоворот

Начало


Продолжение

Утро выдалось сырым и промозглым. В котелке заварили «роллтон», пили его из пластиковых стаканчиков.

Димон отжимался на холодной и от этого сразу неприветливой гальке.

На лице Олеси читалась догадка, в которую она отказывалась поверить, и все пыталась поймать скользящий Виолин взгляд. Та собирала свою палатку угрюмо, сосредоточенно, внутри она ощущала странную скованность, почти даже девичий стыд — тот стыд, чей недолговечный бисер она вообще-то давно разметала по бабушкиным квартирам нахрапистых старшеклассников, по задним сиденьям соседских машин — без колебаний и сожалений.

Андрейка, сидя на камне, наблюдал, как мокрые мшистые водоросли то выныривали, то опять исчезали под плеском волны.

Они старались не пересечься глазами, чтобы не напоминать друг другу ночную возню в палатке, предсказуемо неуклюжую, неожиданно долгую: второй раз последовал почти тут же за скомканным первым, а на рассвете был еще утомительный третий; от Андрейкиных рук пахло луком, от Виолиных — табаком.

Когда собрали палатки, Олеся молча протянула Виоле таблетку.

— Это че? — спросила Виола с неожиданным раздражением.

— Постинор, — сказала Олеся. — Сколько раз тебе говорила, нельзя выходить из дома без зубной щетки и постинора.

Виола уставилась на таблетку и молча сунула ее себе под язык.

По дороге к автовокзалу заморосило, пошел южный слепой дождь: заблудшее облако поливало дорогу, а рядом невозмутимо сияло солнце.

Андрейка, нагруженный самым большим рюкзаком, слегка отстал, как будто специально. Виола замедлила шаг, поравнялась с ним. Ее утренняя странная скованность уже рассосалась; с вокзала она одна должна была ехать в Ростов, и ей, приученной Рыжим к конкретным ответам, казалось нелепым оставить все между ней и Андрейкой на этом невысказанном вопросе — в детстве, когда Виолина мама еще не пила и еще водила ее в музыкальную школу, Виолу учили, что бывают такие ноты, на которых нельзя заканчивать музыкальное произведение; она не помнила сейчас, какие именно, но вот эта нота точно была такая.

Шаркая по гравийной обочине, Виола негромко спросила:

— Ведь ты понимаешь, что эта свадьба была ненастоящая? Или у вас и такая считается настоящей?

— Не считается, — ответил Андрейка, глядя на гравий, прибитый тяжелыми каплями.

Виола снова почувствовала вяжущий холодок подзабытой стыдливости.

— И как ты? Ну… как ты себя чувствуешь? Ты пьяный был? — спросила она.

— Я и сейчас пьяный, — спокойно ответил Андрейка.

Дождь перестал, облако растворилось в белесом небе. От почерневшей дороги поднимался душистый пар. До автовокзала дошли в тишине, и только Димон коротко матерился каждый раз, когда проезжавшие мимо не останавливались на его нетерпеливый взмах.

В сентябре начался институт — Виолу отец пристроил в Рос-тов, на экономический; ни он, ни она не понимали, зачем и кому это нужно, — просто так было принято, чтобы или юрфак, или экономический; но на юрфак — Рыжий сказал — было без мазы, там одних прокурорских детей и племянников целый пионерлагерь, а еще же судьи, менты — поэтому экономический.

— Потусуешься в Ростове, посмотришь, че там, шо там. Клубы там моднее. Ты же любишь клубы, — сказал Рыжий удивившим Виолу, как будто извиняющимся тоном. — По-любому надо валить. В этой ж…е бабок нет и не будет.

Первый же преподаватель, историк, Валерий Владимирович, оказался молоденьким и черноглазым, через неделю его шея уже покрывалась багровыми пятнами, когда Виола плюхала на пол свою джинсовую сумку, всю увешанную значками, и она, сразу это заметив, пересела с третьей парты на первую и специально смотрела ему прямо в рот, не отрываясь, беспрестанно покусывая ручку, как прилежная, но немного взволнованная ученица.

Еще через неделю он пригласил ее в парк, она сказала, что в парках гуляла в восьмом классе, а теперь предпочитает кафе, и после кафе, выпив там на двоих две бутылки «Асти Мартини», они целовались в такси, но поехать к нему не смогли, потому что, как это обычно бывает, у него оказалась жена и теща.

Впрочем, пить вечерами «Асти Мартини» историк с Виолой не перестали, и однажды, прибавив для смелости пару рюмок Махачкалинского, он позвал ее на Левбердон:

— Коллега… доцент… с РГФ, — говорил историк, слегка картавя и запинаясь, — собирает там на рыбалку. Всех. То есть не всех. Никого лишнего. Только он… он доцент. 

И подруга…она девушка. Будут раки! Много раков! Их можно поймать. И их можно сварить! А потом, если, конечно, никто не будет возражать… если все поддержат… тогда можно пойти в баню. Потому что, так говорят, точнее… иными словами… так принято на Дону… и не только на Дону, разумеется… что раков едят в бане.

Виола снисходительно улыбнулась одним уголком рта и согласилась.

На Новый год, перед сессией, Виола вернулась домой. Декабрь стоял прозрачный и теплый. Отхлестали ноябрьские ливни; трава вдоль гаражей зеленела, как майская; на кустах недавно опавших сиреней, перепутав сезон, набухали плотные почки.

Пацаны во дворе даже ночью сидели на лавочках в одних свитерах, а Димон, которого снова отшила Олеся и поэтому он записался в качалку, вообще гарцевал в одной майке-алкоголичке, поигрывал лопатками, искоса поглядывая на Олесины окна.

Утром голодные чайки налетали во двор доклевывать за пацанами головы вяленых пузанков и чехоней.

Андрейкины окна были темны — Рыжий сказал, что они всей семьей улетели на Рождество в Калифорнию и вообще, может быть, не вернутся.

Вечером в Виолину железную дверь позвонили. Виола приклеилась к глазку. В подъезде стоял Андрейка.

Виола открыла. Андрейка был точно такой же, каким она его видела в прошлый раз, когда он помогал ей впихнуть рюкзак под сиденье автобуса, — только бледнее.

— А мне Димон сказал, что ты приехала. А ты чего не звонила?

— Так у вас же нет телефона.

— Уже провели нам телефон! Рыжий тебе не сказал? А я его просил. Я звонил тебе в общагу. Пару раз.

— Мне не передали, — сказала Виола, разглядывая Андрейкины длинные плоские руки, которые сжимали ее раскаленные ягодицы когда-то давно — кажется, в прошлой жизни.

— Ну че, завтра, может, погуляем? — спросил Андрейка.

— Где?

— Где-нибудь. По трамвайным рельсам! — весело и беззаботно, совсем как раньше, сказал Андрейка.

— Может, сегодня? Пока погода.

Виоле хотелось быстрее услышать ответы на те вопросы, о которых ей было некогда переживать в этот бурливый семестр в институте, скомканный между бессонной учебой, ночными ростовскими клубами, оказавшимися ничуть не моднее, чем краснодарские, готовкой в прокисшей кухне общаги, поездками в баню с историком, регулярными, однообразными и педантичными — ровно с семнадцати до девятнадцати каждой субботы и вторника он бронировал одну и ту же кабинку, и все, что там происходило, было таким же регулярным, однообразным и педантичным.

— Не, сегодня я не могу, сегодня у Димона дэрэ, у нас мальчишник, — неожиданно ответил Андрейка.

— У Димона? Ты идешь на день рожденья к Димону? — Виолины всегда полуприкрытые веки почти распахнулись.

— А че. Он нормальный пацан, — ответил Андрейка.

— Может, ты и траву будешь с Димоном курить?

— Не, — ответил Андрейка. — Мне не нравится. Горло дерет.

Виола уставилась на Андрейку, оторопев, как если бы новорожденный младенец вдруг заговорил предложениями. Отвернулась поставить чайник, чтобы не выдать Андрейке своего изумления. Задала безопасный вопрос:

— А ты почему не в Калифорнии со своими?

— Да я на работу же устроился.

— Серьезно? Куда?

— Лестницы делаю с пацанами. Меня называют «король балясин»! Знаешь, как народ платит за лестницы! Они прям как с цепи сорвались — всем нужны лестницы! Реально еще месяц, и я у отца «мазду» его куплю.

— Ты же пешком любишь.

— Ну, знаешь, пешком хорошо, а на «мазде» лучше, — рассмеялся Андрейка.

Виола разложила в большие чашки пакетики «липтон», залила кипятком, стараясь не показать, как ей странно слышать от Андрейки про деньги и «мазды».

— «Нутеллу» будешь? — спросила Виола, изучая содержимое холодильника.

— Он прав, — вдруг многозначительно ответил Андрейка.

— Кто прав?

— Димон прав.

— В чем? — отозвалась Виола.

— Да, в принципе, во всем.

И Андрейка с вызовом посмотрел на Виолу — взглядом, который она хорошо знала у себя и даже раньше репетировала его перед зеркалом, но никогда не видела у Андрейки.

На завтра небо с утра было еще яснее, градусник на Виолиной лоджии показывал +9, но к обеду поднялся ветер, похолодало. Вечером снова зашел Андрейка — чуть отекший, помятый.

— Только проснулся, б…я, — сказал Андрейка, и на Виолу дохнуло горечью свежего перегара.

Гулять он ее потащил в старые переулки за Красной, где весной бушует черешневый и абрикосовый цвет, а сейчас, в декабре, просто тихо и сыро, и за низенькими калитками можно разглядывать постороннюю жизнь.

Он рассказал, что с той ночи в палатке перестал ходить в «Епифанию», его отрезало сразу, бесповоротно, как будто он жил всю жизнь в темноте, а тут внезапно включили свет, полностью изменивший все, что он привык видеть.

— Или, наоборот, выключили, — вздохнула Виола.

— Или, наоборот, выключили, — согласился Андрейка.

Над облетевшими кленами низко нависли пригнанные вет-ром тучи.

Он рассказал еще, что в ближайшее время съедет от предков, его приглашает один очень богатый, очень-очень богатый то ли бандит, то ли депутат, жить надо будет прямо на даче, где Андрейка будет заведовать всей столяркой, а столярки там тысяч на двести, и Димон будет жить там с ним — бандит-депутат согласился взять Димона на тот же объект охранником.

— Ты прикинь, он багажник открывает, а у него там прямо в багажнике навалены пачки, вот прямо пачки! Долларов, не рублей! Ты такое видела когда-нибудь? — захлебывался Андрейка.

Зажглись редкие желтые фонари, и одновременно с ними небо раскрылось первым в этом году снегом: пухлыми, легкими, согревающими снежинками, похожими на утиные перья, которыми дед Виолы в своей станичной саманке набивал для нее подушку.

Андрейка с Виолой, подпрыгивая, стали ловить снежинки губами.

— Манна небесная! — засмеялась Виола, у которой все ресницы и брови были опушены снежинками.

— Ты откуда знаешь про манну небесную?

— В институте как раз на античке Библию проходили. Разве она не так выглядит?

— Я без понятия, как она выглядит.

— Раньше ты знал даже, как выглядит Дева Мария, — усмехнувшись, сказала Виола.

— Раньше я думал, что Дева Мария существует, — резко ответил Андрейка, посмотрев Виоле прямо в глаза — как ей показалось, насмешливо.

Виола отвернулась, стала рыться в своей джинсовой сумке, искать пачку «Донского табака». Андрейка привычным жестом достал из кармана красное «Мальборо», протянул ей. Виола только секунду молча посмотрела на него — в ее глазах уже не было удивления, но появилась необъяснимая неприязнь.

— А мне понравилась Библия, — с вызовом сказала Виола. — Как там написано про любовь. Ну, что это милосердие. Чтобы всех прощать. Чтобы не было зла.

— Я Библию никогда не читал, — сказал Андрейка.

— Это как??? — изумилась Виола.

— Нам больше на словах все рассказывали. Или в песнях. Вот там как раз все было про любовь.

Андрейка затушил сигарету о ствол клена, уронил мокрый окурок на припорошенный тротуар.

— А про любовь это все туфта, — неожиданно добавил Андрейка. — Типа грелки. Никто никого не любит и никогда не любил.

— Ну, здрассьте. Твои родители тебя не любят?

— Абсолютно. А когда им меня любить? У них девять детей. Если я исчезну сейчас, они через неделю, может, только заметят. Матушка еще ладно, расстроится ненадолго, а отцу вообще пофиг. Хотя отцам, в принципе, всем пофиг на своих детей.

— Неправда. Рыжий меня очень любит. Всегда говорит, что я все, что у него есть. А он — у меня.

— Конечно. И поэтому отправил тебя в Ростов. В Краснодаре что, институтов нет?

— В Ростове лучше.

— В Ростове — дальше, — усмехнулся Андрейка.

Виола не нашла, что ему возразить. В глубине души ее саму удивило, почему Рыжий не стал пристраивать ее в Краснодаре, где у него и связей больше, и жила бы она дома, с ним, а не в общаге в трехстах километрах.

— Не любит тебя Рыжий. И мать твою не любил. Если не навсегда, то это и не любовь, логично? А навсегда, по ходу, не бывает. Вот он, типа, любил твою мать, потом разлюбил, полюбил другую, детей с ней родил — это че, любовь?

— Это неправда, — перебила Виола. — Про детей. Это просто сплетни. Он бы мне сказал.

— Ни хрена бы он тебе не сказал. Про детей все знают. Твоя матушка потому и прыгнула. Когда тоже узнала. Матушка тебя тоже не особо любила, если прыгнула.

Виолины светло-серые глаза быстро почернели, и ей стоило невероятных усилий удержать свой голос от того, чтобы он дрогнул.

— Ты раньше не был жестоким.

— Я всегда был честным.

Виола стояла под черными ветками клена, с которых слетал пухлый снег, и на ее ресницах блестели прозрачные капли — то ли все-таки не удержала слез, то ли просто растаял снег.

— Ладно, извини. Может, и сплетни. Свечку не держал, — сказал Андрейка.

Большим пальцем он вытер капли с ее ресниц, запустил руку ей в волосы и, открыв свой веснушчатый рот, длинно поцеловал ее уверенным, медленным, неумолимым мужским поцелуем, совсем не таким, как в палатке.

— А меня ты разве не любил? — тихо спросила Виола.

— Я тебя хотел, — усмехнулся Андрейка. — Я уже научился это не путать.

— Быстро ты научился.

— Учительница была неплохая.

Кирпичный домик напротив, ухоженный и добротный, моргал на ветру свежевыкрашенными синими ставнями. Из двери выкатились два рыжеволосых мальчика лет восьми, близнецы, мгновенно заграбастали снег и начали битву снежками. Из дома послышалось:

— А ну, пулей до хаты, куда погнали без варежек! Матери расскажу, даст вам леща!

Лысый мужчина в черной бейсболке и черной кожаной куртке показался за дверью и, пропуская мальчишек обратно домой за варежками, проводил их легкими подзатыльниками, на что мальчишки в ответ фыркали и смеялись.

Виола остолбенело уставилась за калитку. В чужом, незнакомом дворе, играя с чужими, неведомыми детьми, из-под бейсболки на нее так же остолбенело смотрел их отец.

Ее отец. Рыжий.

Виолу немножко даже качнуло. Андрейка разглядывал ее с любопытством и как будто с некоторым триумфом.

И только вернувшись в Ростов после долгого — до утра — разговора с растерянным Рыжим, из которого она поняла, что начиная с сегодняшней ночи любви на земле действительно официально не существует, Виола подумала, что в многолюдном и длинном городе, где центр расползается десятками километров одноэтажных халуп, судьба (или кто там заведует временем и обстоятельствами) замучилась бы устраивать такое случайное совпадение, чтобы они с Андрейкой оказались именно в том переулке именно в то время того именно дня, когда Рыжий играл с сыновьями. Гораздо разумнее предположить, что Андрейка, каждое утро пересекавшийся с Рыжим у мусорки во дворе, просто знал, где он будет в тот день, и специально привел Виолу туда и даже специально долго ее целовал под заснеженным кленом, пока Рыжий с мальчишками не мелькнут за синими ставнями или не вый-дут во двор.

В следующий раз Виола приехала в Краснодар в апреле. В город наведался модный диджей, и пол-Ростова рвануло туда.

Андрейке она не стала звонить. Надев свои лучшие вещи: старые мартинсы, джинсы, замшевый серый пиджак из секонд-хенда, где продавалось отличное ношеное барахло, бесплатно присылаемое в Россию американской «Армией спасения», — Виола отправилась сразу в ДКЖД — сердце клубной жизни Кубани конца девяностых.

Бывший дворец железнодорожников не ремонтировался со времен построившей его советской власти, паркеты и двери рассохлись, стены подвального этажа ползли сиреневой плесенью, в помещениях умирали оставшиеся с советских времен кружки и самодеятельность. Но с этого года в ДКЖД оглушительно ворвалась новая жизнь: раскрутившийся Алик приватизировал здание, по протекции местной епархии (он уже отошел от казачества и увлекся теперь монархическим православием, объясняя друзьям, что дед его, как оказалось, был станичный дьячок, расстрелянный коммуняками за царя и за веру), — и теперь по субботам в клубе гремели салютами грандиозные рейвы.

Летняя сцена Горпарка давно перестала вмещать модных рейверов, и вся зеленоволосая стая переехала в этот заброшенный клуб, где в лабиринтах трех осыпающихся этажей к вечеру зажигали сандаловые благовония, которые раздавали на улицах добрые кришнаиты, в центре главного зала расставляли советскую туристическую палатку, здесь можно было купить косяк или даже пыхнуть на халяву из бульбулятора; в бывшей ленинской комнате валялись школьные маты — каждого заходящего хватали за ногу, сдирали одежду и увлекали в пасть гигантского осьминога горячих тел; под крышей устроили кинотеатр и крутили там одного Альмодовара; по указанию какой-то придирчивой городской инспекции с туалетных кабинок сняли двери, но это не помогало: каждое утро Алику все равно приходилось звать бригаду сантехников, чтобы выуживать из унитазов использованные шприцы.

Старшеклассники и студенты в квадратных очках и кислотных футболках, выкрашенных вручную — Смаглы, Страхи, Пять-Ноли, Вовчики Кир’о’сины, — студентки худграфа с Пелевиными и «Омами» в длинных холщовых сумках, совсем другие девицы в одних бикини, зачем-то нанятые зажигать толпу, извиваясь на подоконниках, когда на самом деле толпу надо было тушить, а не зажигать, их бритые сутенеры с пейджерами — все это бродило по этажам, не мигая пластмассовыми глазами, глотало размешанный с чистым спиртом малиновый «юппи» под громыхавшую песню о том, сколько стоит рыба.

Модный диджей то ли из Питера, то ли из Минска, которого обязательно звали Остап, закладывал марочку под язык.

Виола выползла из палатки в мигающий лазерными лучами танцпол. Глаза ее были багровыми, в голове колыхался туман — как-то не рассчитала, дунула слишком много.

Вспомнила, что потеряла Олесю. Медленно пошла на танцпол, где бесновались полураздетые рейверы. В лучах стробоскопа их хаотические движения казались роботизированными, как у тех, кто долго лечится от шизофрении.

Олеся скакала на месте с открытым ртом и выпученными глазами, ее грудь била ее же по подбородку. Она была без Димона — они опять помирились (как он и рассчитывал, Олеся не устояла перед бугристыми бицепсами), но он сегодня работал в ночь.

Вдруг Виола вскрикнула, сама не услышав свой крик посреди рейверского космодрома, где диджей ежеминутно пускал новую оглушительную ракету: кто-то задел ее голую руку своей сигаретой.

Перед ней на карачках, громко смеясь, стучал головой об паркет какой-то вихрастый парень, не вынимая сигарету изо рта, — он даже не заметил, что прижег Виолину руку. Во всю его широкую спину улыбался дельфин — эта растянутая футболка у рейверов считалась теперь самой зачетной после Кир’о’синовского настоящего бронежилета, который он спер из армии и на рейвах носил на голое тело; все пытали Анд-рейку, где он такую нарыл, но он не рассказывал.

Через секунду, не поднимаясь, Андрейка сорвал футболку с себя и бросил в толпу:

— Ловите, пиплы, дарю!

Его никто, разумеется, не услышал. Футболка упала рядом с Виолой, и она машинально пихнула ее в свою джинсовую сумку.

Утром она не могла уже вспомнить, как они с Андрейкой оказались в мужском туалете, где по его расширившимся зрачкам она, сама уплывающая в марихуанное марево, легко угадала экстази.

В полумраке, облокотившись на скользкую раковину, пытаясь поймать за хвост ускользающую реальность (когда-то дед на хуторе учил ее ловить медянок в траве под жерделами), Виола слушала и не понимала, что говорил ей Андрейка.

А он скрежетал зубами, говорил отрывисто, и, хотя в туалете не было стробоскопа, его движения все равно были похожи на пьяного робота.

— Они на меня наехали, жестко наехали, я отвечаю, и только ты мне можешь помочь. 

Возьми у Рыжего пистолет, он в баре у вас лежит, я видел, давай прямо щас за ним смотаемся, я завтра отдам, мне надо только их напугать, чтобы они отвяли. Димон лох, от него толку ноль, только ты, только ты! Ты-ты-ты, ты-ты-ты-ты-ТЫ-ТЫ-ТЫ! — Андрейка уже подпевал следующему треку Остапа, пританцовывая на замызганном кафеле.

— Ты угашенный, — медленно отвечала Виола. — Я тоже угашенная. Завтра поговорим.

— Завтра будет поздно! Завтра будет поздно! Поздно-но-но-но, но-но-но, но-но! — кричал Андрейка, подпрыгивая в такт гремевшему «Продиджи».

Виола в ответ только мотала длинными волосами, и в какой-то момент он ухватил эти волосы и развернул ее лицом к зеркалам, другой рукой расстегивая ей джинсы.

— Давай, давай, давай исполним прямо здесь, это самое крутое, что мы можем исполнить в этом городе!

Но для Виолы время текло незначительно, нерасторопно, минуты, капая, расплывались бесформенной кляксой, и было так трудно остановить ее расползание; пока она вспомнила, что им лучше больше не видеться и что именно это она собиралась ему сказать, она уже опознала в зеркале свою голову, которая дергалась от исступленных рывков Андрейки у нее за спиной.

Домой Виола пришла под утро. Куда и когда рассосался Анд-рейка, она не заметила.

Рыжий храпел на диване. Услышав шаги Виолы, он резко открыл глаза, нахмурился, крякнул — и захрапел опять. Он давно уже не задавал Виоле вопросов — не то чтобы оберегал ее частную жизнь, просто, наверное, забывал.

За завтраком Рыжий позвал Виолу обедать в «Курень». Звучал он официально и даже торжественно.

— Одень шо-то нормальное, сарафан там. Давно я сарафанов тебе не дарил.

— Ты их мне никогда не дарил.

— Да? А в чем это ты, интересно, ходишь все это время?

— Что в секонде покупаю, в том и хожу.

— В секонде? Моя дочь — в секонде? Совсем ты ох…ела. Ладно, это решим потом. Нормальное шо-то одень, короче.

Виола надела вчерашние джинсы, футболку, замотала грязную, раскалывающуюся голову старой банданой и опоздала на сорок минут. Она знала, что Рыжий наконец-то решил познакомить ее с братьями и с их матерью — точнее, это она, их мать, так решила.

Чем-то она была даже похожа на маму. Классическое лицо со строго очерченными губами, глаза прозрачные, серые, тонкий нос — Виолу легко могли бы принять за ее младшую сест-ру. Но мама никогда не смотрела так самоуверенно, не отодвигала подальше от Рыжего тарелку с салом, вредным для его холестерина, не поправляла его при всех, когда он ставил неправильные ударения. Рыжий смотрел на эту свою Ирину, как все постаревшие ловеласы смотрят на своих вторых или третьих жен: с гордостью и немного с опаской. Виола пыталась вспомнить, как он смотрел на маму, и не могла. Никак, кажется, не смотрел.

На стуле лежали жирные гроздья сирени, которую Рыжий наломал для Ирины, пока они ждали Виолу.

У Рыжего уже появился мобильник, его дела — мутные и непонятные, о которых Виола предпочитала не знать, — шли, по-видимому, хорошо, хотя он Виолу не баловал — не то чтобы жадничал, просто, наверное, забывал.

Огромную «моторолу» Рыжий выложил на середину стола, как вазу. Каждый раз, когда телефон сообщал, что пришла эсэмэска, и Рыжий, прищурившись, пытался ее прочитать, эта его Ирина тоже читала внимательно из-за плеча.

— Не, братва, надо валить. По-любому надо валить. Этих как поднимать? — Рыжий кивнул на мальчиков, возившихся под сиренями. — Вырастут наркоманами. Или вообще пидорасами, типун мне на язык. В этой ж…е порядка не было и не будет.

Виола ложечкой ковыряла кизиловое варенье.

— Я бы тебе, девочка, не советовала есть так много сладкого. В твоем возрасте я тоже думала, что хорошая фигура — это навсегда. Но это не так. Хорошая фигура — это большая работа. — Ирина еще ровнее выпрямила на стуле свою стройную спину.

Виола бросила ложечку. Вместо нее достала сигарету, взяла из руки Рыжего зажигалку и, прикрыв свои и так полуприкрытые веки, закурила.

Рыжий быстро бросил взгляд на Ирину и виновато вздохнул. Спасла его «моторола», разразившись громким звонком. Рыжий схватил телефон и отошел к сиреням.

Вернулся он возбужденный, как будто что-то случилось — не очень страшное, но невероятное.

— Какая ты у меня, сука, умная, какая умная! — сказал он Виоле. И тут же поправился:

— Вот Ирина у меня умная, и ты у меня умная! Поэтому я вас обеих люблю.

— Что случилось? — спросила Ирина не слишком встревоженно, скорее, из чувства приличия.

— Да этот фуцин молодой, полуп…дор, ты его не знаешь, Виолка его знает. — И Рыжий защелкал пальцами, вспоминая имя. — Степановский сын, ну! Я говорю, какая ты у меня, Виолетта, умная, что ты тогда не стала ездить к ним в эту секту, мать ее е…и!

— Что случилось-то? — насторожилась Виола.

— Димона помнишь?

— Ну.

— Нормальный был пацан! Мы с ним даже одну мульку как-то… — Рыжий покосился на Ирину и не стал продолжать про мульку.

— В смысле — был? — спросила Виола.

— Так фуцин этот степановский…

— Андрейка, — перебила Виола.

— Ну да, Андрейка. Ху…рейка. Зарезал Димона сегодня ночью! Хороший пацан был, стремящийся. — Рыжий снова покосился на Ирину. — Перспективный, я имею в виду.

В середине апреля кладбище было в самом цвету. Могилы в пушистых нарциссах, розовых и фиолетовых гиацинтах, красных и желтых тюльпанах выглядели наряднее, чем клумбы у мэрии. За густым оперением черешен и абрикосов, белых и праздничных, похожих на сахарных лебедей на свадебном торте, не было видно ни памятников, ни крестов. Полногрудая городская весна отвлекала живых от скорби по мертвым — и друзья Димона, втянув с наслаждением черешневый аромат, спохватывались и морщили лоб.

На похороны собралось полдвора. Не было только мамы Димона — она лежала в Краевой без сознания: когда ей сказали о том, что случилось, ее ударил инсульт.

Пацаны по очереди бросали сухую рыжую землю на гроб, отходили под абрикосы курить, молчали. Кто-то спрашивал, как все произошло, и ему рассказывали — сначала сухо, отрывисто, а потом с увлечением.

Адвокат, щедро сдобренный пожертвованиями степановской паствы, пытался представить дело как самооборону. Но обстоятельства были ясны, да и бандит-депутат и не таких адвокатов «вертел на педалях», как справедливо заметил Рыжий.

Следствие выяснило, что поздно ночью бандит-депутат приехал на свой объект с новой телкой. Объект был почти уже сдан, оставалось только доделать лестницу. Андрейка с Димоном ему помогали выгружать из багажника пиво, лещей, дубовые веники и полотенца, причем хозяин сразу заметил, что Андрейка вроде под кайфом, и решил его утром турнуть за это с объекта. А пока он хотел опробовать только что сданную баню. В багажнике кроме лещей лежало несколько аккуратных пачек стодолларовых купюр, и эти купюры хозяин, отстранив Андрейку с Димоном, сам отнес в баню.

Андрейка прервал депутата-бандита, когда тот уже разложил свою телку на дубовом столе между лещами и долларами. Услышав звук открывшейся двери, хозяин машинально вытащил из кармана халата свой пистолет, с которым не расставался. На пороге стоял Андрейка — с красными неживыми глазами и красным от крови ножом. Который он только что воткнул в печень Димону, не согласившемуся зарезать хозяина вместе с телкой и поделить аккуратные пачки.

Олеся прилипла к могиле Димона, склонившись над ней на коленях. Когда могильщики в просоленных куртках стали закидывать гроб, она, до этого просто тихо ронявшая слезы на свою необъятную грудь, забилась и закричала:

— Я с тобой, я с тобой! Закопайте меня вместе с ним! — И она стала хватать за лопаты могильщиков, а они, и не к такому привыкшие, продолжали сухо долбить рыжую землю.

Виола кинулась к ней, подняла, отвела под черешню. Олеся мычала хриплым загрудинным клекотом, пока Виола гладила ее по волосам.

— Я не знала, что ты его так любила, — сказала Виола, когда Олесин клекот притих и сменился редкими всхлипами.

— Я беременная, — прошептала Олеся.

— Что???

— От Димона.

— Как? А как же твой постинор? — сказала Виола.

— Я тебе его отдала. И забыла. А когда было надо, у меня не было. А потом уже поздно было.

Олеся сжала тонкие губы, посмотрела на Виолу зло, одержимо. Сказала резко:

— Зато ты в тот раз не залетела.

— Ты считаешь, это я виновата? — тихо спросила Виола.

— Да, я так считаю! — хрипло ответила Олеся. — В постиноре не виновата. А в том, что Андрейка убил Димона, конечно, ты виновата! А кто же еще?

И Виола снова заклекотала в такт комьям земли, летевшим на гроб.

С тех похорон Виола стала думать о странных вещах. Например, о том, что можно считать точкой, после которой человек начинает жить непоправимо. Сколько Виола помнила себя взрослую, ей все время казалось, что она еще только пробует жизнь на вкус, как борщ, который еще недоварен, и в него можно бросить и соли, и зелени, и чеснока, — но вот когда этот борщ надо считать уже сваренным, таким, в котором уже ничего не исправишь?

Вернувшись в Ростов, в первый же день она позвонила историку. Раньше Виола ему никогда не звонила, но он сам оставил ей телефон. Она хотела сказать ему, что больше они встречаться не будут — первый раз в жизни Виола решила уйти не потому, что позвал кто-то новый, а потому, что просто зачем; зачем эта баня, эти вторники и субботы, если они никуда не ведут и не дают ничего, кроме саднящих припухлостей по утрам.

Трубку взяла какая-то женщина.

— Можно Валерия Владимировича? — спросила Виола.

— Валерия Владимировича? А зачем тебе Валерий Владимирович?

— Я его студентка.

— Студентка? Это не та студентка, которую он тягает по всему Левбердону? А ты знаешь, что ей рожать через месяц? Дочке моей! Знаешь ты об этом, студентка?

На следующий день на парах Виола отсела на заднюю парту, всю лекцию по истории конспектировала, не поднимая глаза от тетради, выбежала из аудитории первой, и через пару недель историк сам перестал слать в ее адрес вопросительные и умоляющие стрелы.

Об Андрейке она не думала. Запретила себе.

Когда Виолина мама стала по вечерам допивать отцовскую водку, а потом начала покупать уже и свою, Виола не слушала бабушку, в сердцах бросавшую: «Это потому, что отец твой кобель»; а когда мама спустя год или два выпрыгнула с балкона, ее облик в своей памяти, ее запах, ее словечки и руки Виола прогоняла первой попавшейся песенкой, заставляя себя до одурения повторять ее в голове, пока мамины руки не переставали иметь форму, а ее слова — вообще какой-либо смысл.

На майские праздники общага стояла пустая, и Виола уехала к Рыжему в Краснодар. Рыжего дома не оказалось. Проснувшись в тихой квартире, Виола вышла гулять на Красную, не зная, куда именно она направляется, как не знает этого половина выходящих по воскресеньям на Красную горожан. Но день выдался серым, странно серым для майских праздников в самом сердце Кубани; моросило; Виола, пройдя всю улицу — от Авроры до Пушкинской библиотеки, — так и не встретила никого из знакомых. Старые мартинсы протекали, но домой не хотелось, дома было невыносимо — прошлой ночью окна Андрейки ежеминутно моргали спинами взволнованной степановской паствы и светили как-то особенно ярко, как лампа у следователя, cлепили Виоле глаза; а из дома напротив чернело окно квартиры Димона, где больше никто не жил.

Машинально свернув налево у библиотеки, Виола сама не заметила, как забрела в Горпарк, к той самой сцене, где еще на прошлой неделе Кевин, сменивший толстого Джеремайю с его знаменитыми грелками, отжался пятнадцать раз на пальцах одной руки.

У «Куреня» ее встретил Алик.

— Надо же быть таким тупорылым, чтобы с ножом пойти на Хазара! — сказал Алик. Эту историю в городе все еще обсуждали взахлеб. — Да Хазар еще в Кандагаре с километра с винтовки духам глаза выбивал!

За сиренями, на полянке, куполами светилась часовня — Алик построил ее на кровные, на свои, подняв арендную плату Степанову, который все еще собирал свою «Епифанию» по субботам на Аликиной летней сцене. Алик носил теперь шикарную бороду, огромный серебряный крест на груди, а его черная адидасовская футболка издалека действительно напоминала рясу.

— А ты к нам? Пивка? — спросил Алик.

— Да нет, спасибо, — нерешительно сказала Виола.

— А куда идешь-то? Гуляешь?

— Да нет, вроде не гуляю. Куда-то иду.

— Так куда? Подбросить тебя? — заботливо переспросил Алик. — Отец-то не скоро приедет.

— А где он? — спросила Виола. — Мобильник недоступен.

— Так он с Ириной и с мальчиками в Шарм-эль-Шейх укатил. Не сказал тебе, что ли? Ох…енно там, в Шарм-эль-Шейхе. Только арабов до х…я. Так куда тебя подбросить?

— Не надо. Сама дойду, — тихо сказала Виола.

Вообще-то Виола любила гулять просто так, и Андрейка любил. Но сегодня ей показалось это нелепостью, расточительной глупостью — ведь у каждого шага должна быть какая-то цель, или если нет цели, то нужно хотя бы иметь в виду, куда именно ты этот шаг направляешь, иначе можно просто спотк-нуться и даже упасть.

— Дядь Алик, а когда борщ уже нельзя переделать? — неожиданно спросила Виола.

— Ха! Хороший борщ надо с самого начала варить правильно, вот прямо с бульона. А то потом, если изначально испортишь, только повару на голову такой борщ налить. Сначала берешь говядину, лучше ребра, берешь лучок…

Но Виола, расстроенная ответом, не дослушала и ушла, оставив озадаченного Алика наедине с калькулятором.

За «Куренем» разливалась пена кубанских садов: новогодними елочками зацветали каштаны, слива стряхивала лепестки, как снежинки, платаны рыжели помпонами вязаных шапочек — как будто могучее лето по-барски делилось с короткой и квелой зимой, понимая, что от него не убудет.

Аликина часовня застенчиво пряталась за тяжелыми гроздь-ями отцветавшей сирени. Из открытой двери пахло чем-то приятным, незнакомым Виоле, чем-то, что ей напомнило старую дедовскую саманку с ульями, с грушей, побеленной как раз в высоту семилетней Виолы, с толстыми сотами, истекавшими медом в погребе рядом с железным ведром, наполовину заполненным ежевикой, которую они с мамой ходили срывать в соседний лесок, и мама голой рукой раздвигала колючие плетки, чтобы они не поранили маленькую Виолу, а потом вместе с мамой, на кухне, стоя на маленькой табуретке, специально сколоченной дедом, Виола варила варенье в большом тазу.

Удивившись, откуда здесь, в центре города, запахи дедовского погреба, Виола зашла внутрь.

В часовне горели свечи — спокойными, неподвижными огоньками; кадильница тихо курилась ладаном. Из окошка под крышей сочилось несколько ясных лучей, неизвестно откуда пробившихся сквозь серое небо этого странного дня, и пылинки, барахтавшиеся в лучах, казались такими же золотыми, как начищенный купол часовни. Виола осторожно потрогала луч, его бестелесную теплоту, встала в него, закрыла глаза. Свет пробивался сквозь сомкнутые ресницы, расходясь сияющими, радостными кругами.

С иконы Дева Мария смотрела ласково, умиротворенно, глазами, действительно чем-то похожими на Виолины, — и, как ей показалось, слегка с укоризной.

«Куда же я иду?» — вспомнила Виола мучивший ее весь этот день вопрос.

И совершенно ясным в этих весенних лучах на лике Девы Марии просиял для Виолы ответ: «Сюда».

Тысячелетняя дрема поселка Лесное в мягких предгорьях Красной Поляны в этот день была растревожена несмолкаемым шумом дрелей, мужских голосов и жужжанием бензопил. Здесь ждали визита Путина, который летал проверять присмиревший Кавказ (однажды уже усмиренный как раз в этих местах), а на обратном пути решил навестить развалины средневековой церквушки и только что отреставрированный монастырь.

Целая бригада плотников вторые сутки отдирала старые гнилые мостки, ведущие от бурливой Псахо вниз к церковной ограде, за которой вилась все та же Псахо, шептали свежепобеленные шелковицы, кудахтали монастырские куры. Вверх за мостками тянулся лес, прерываемый тут и там серпантинным течением Псахо: грабы, буки, каштаны, фундук, ничьи островки инжира и груш, посаженные черкесами на излете Кавказской войны, непроходимый бурелом ежевики.

Могучий мужчина с коричневой от загара спиной выдергивал изо рта гвозди и легко вгонял их в мягкую древесину новых ступенек. На его спине, выбитая неровной рукой, красовалась чернильная татуировка. Рядом другой плотник, такой же коричнево-загорелый, вертлявый, с хитрющими глазками, колошматил гвоздь. Вдруг он вытер пот и спросил:

— За что сидел?

Напарник не удивился вопросу. Половина вахтовых плотников имела и не такие живописные биографии.

— Да так. По дури.

— Как все, значит. А что за татуха у тебя на спине? Дельфинов ты, что ли, резал?

Андрей рассмеялся вздернутой верхней губой. Он по-преж-нему был готов засмеяться любой шутке и даже просто так, своим мыслям. Но в смехе его уже ломалась вкрадчивая хрипотца, которая появляется, когда человек много курит и врет.

— Та не, это у меня была такая майка любимая с дельфином, я ее вообще не снимал, — пояснил Андрей. — У соседки забыл. Пока сидел, писал ей, просил прислать мне на зону. А она не ответила. Набил чисто на память.

— Предъявил соседке?

— Та не. Че предъявлять. Она съехала, я не знаю куда.

— Так у своих спроси. Они ж знают, если соседка.

— Мои вообще в Америку свалили. Никому там даже не сказали, что я у них был. А тут сказали всем, что я шизик.

— Соседку бы сейчас молодую, — облизнувшись, мечтательно произнес напарник Андрея.

Андрей встал, потянулся — за десять лет он сильно раздался вширь и даже как будто еще подрос. Теперь вместо длинных пшеничных вихров он носил бритый темно-русый ежик. Пот струился по закаленному тридцатилетнему телу, на котором уже почти совсем не было видно веснушек.

— Соседку бы хорошо, — согласился Андрей. — Зажарился, пойду сполоснусь.

Он направился в лес, туда, где за старым инжиром, слева от ежевичных плетней, бурная, но неглубокая Псахо проваливалась двухметровой воронкой, в которую, поджав руки и ноги, можно было нырнуть.

Обогнув поваленный прошлогодней грозой ствол каштана, увитый такой же зеленью, как при жизни (только при жизни он зеленел сам, а теперь его накрывали, как саван, молоденькие плющи), Андрей вышел к реке. Он уже слышал ее ворч-ливый плеск где-то за папоротником и кожей чувствовал ее близкий холод. Но вдруг остановился, удивленный странным для леса звуком.

Справа, за поворотом реки, начинался бурелом ежевики, и перед ним худощавая девушка, гремя алюминиевым вед-ром, собирала крупные черные ягоды.

Ужик с рыжими ушками прошуршал к реке, скользя таким же извилистым серпантином, как и сама река, как и дорога, ведущая в эти края. В темнеющей вышине богатырских грабов пролетела летучая мышь.

Андрей не сразу узнал этот торжественный профиль, этот изгиб спины в чем-то длинном, простом и белом, как тогда в Дивноморске. Она только похорошела — строгие черты не осунулись, а разгладились, стали как будто роднее, ласковее, совсем пропала колючая дерзость, которая так изводила и так завораживала Андрейку.

— Виола! Да ладно! — крикнул он, рассмеявшись всем своим веснушчатым ртом.

Виола охнула, встрепенулась и тут же, схватив какой-то черный мешок, ринулась прямо в колючую ежевику, не обращая внимания, что иглы тут же исполосовали ее руки и шею. Уже из зарослей крикнула:

— Стой! Не подходи! Мне нужно одеться!

Без умолку трещали дрозды; один из них, вертлявый, как напарник Андрея, копошась в шевелюре инжира, будто искал там блох, срывался то в соловьиные трели, то в кастаньетный стрекот цикад.

Через минуту Виола появилась в тени под деревьями, справа от ежевичного бурелома.

— Ну, здравствуй, — сказала Виола уже успокоившимся, безмятежным голосом. — Рада видеть тебя в добром здравии.

И только тогда, в тени сурового граба, за черными плетками ежевики, уходящей прямо к водоворотам петляющей Псахо, Андрей увидел на ней клобук и длинные черные рукава монашеского подрясника.

— Сняла, чтобы не порвать колючками, — смущенно пояснила Виола. — Вообще-то не положено снимать. Матушка накажет, и правильно сделает.

И тут же спохватилась с досадой:

— Вот, видишь, сколько гордыни у меня! Поступки матушки сужу — правильно она сделает или неправильно. О-хо-хо.

Виола подняла тяжелое ведро ежевики и улыбнулась Андрею.

— Ну? Так и будешь молчать? Или поздороваешься?

Мгновенной вспышкой в его глазах промелькнула она, полуголая, в мокром бюстгальтере, изгибающаяся, чтобы его расстегнуть; в голове опять зазвучал ее насмешливый голос, от которого у него сводило судорогой желваки: «Будешь смот-реть? Молния в лоб не шарахнет?»

И вдруг в глазах этой женщины в монашеском платье ошеломленный Андрейка заметил старую искорку, уголек, как в том костре у палатки, когда Виола после всего выползла из нее покурить и долго смотрела, безучастная, на этот последний трепыхавшийся всполох; а он, Андрейка, смотрел на Виолу, еще не веря, что ее мягкая грудь с наивными розовыми сосками минуту назад таяла под его губами; и сигарета в ее руке уже не казалась ему такой лишней: ее красный рот, припухший из-за его, Андрейкиных, поцелуев, выпускал свой дым вполне естественно, как дракон свое адское пламя, и Андрейка в ту ночь так и не вспомнил, что именно в этих горячечных и ненасытных чертах он находил похожим на Деву Марию.

Ему до судорог захотелось сейчас заломать ее, бросить прямо в эти ежевичные заросли, слизнуть капли соленой крови с ее исцарапанной шеи, задрать это черное нелепое одеяние и хоть раз в их истории сделать все так, как надо — ведь он уже знает, как надо: он был бы и нежен, и беспощаден, и мучил бы, и превозносил ее, и стоны ее были бы точно разыграны по его, Андрейкиным, нотам, — и она бы его простила, хотя кому уже нужно, честно сказать, ее прощение, он и сам-то ее никогда не простит.

Андрей посмотрел Виоле прямо в глаза, чтобы покрепче зацепиться за ту мелькнувшую искру. Но вместо нее увидел уже только белесые неподвижные угли давно потухшего кос-терка, который даже не тлеет, а лишь случайно моргнул напоследок огненной точкой среди серого пепла, но и эта красная точка сразу же побледнела и стала таким же ровным, пушистым пеплом, отжившим свое земное предназначение.

Андрей молча сделал шаг к ежевике. В глазах Виолы мелькнул мгновенный испуг.

Андрей подпрыгнул на месте, как будто отталкивался от трамплина, рванул по мшистым камням и со всей дури сиганул прямо с обрыва в синюю ледяную купель.

Речная жаба внезапной отповедью прервала дроздов, как учительница, нагрянувшая в разыгравшийся класс. Виола взяла ведро и пошла к монастырю, ни о чем не думая и не вспоминая, а только бормоча пересохшим ртом привычную утешительную молитву.

Под склоном горы, на кронах буков и грабов, как брошенная фата, белело полупрозрачное облако.

Думала о том, что Андрейка ее любил, а Рыжий любил маму, а мама любила Рыжего и, наверное, ее, Виолу. Но все это кончилось, и очень быстро, и оставило только боль, неловкость и стыд. Зачем же это нужно? Если любовь заканчивается всегда плохо, а ведь не может быть по-другому: даже если никто не полюбит другую и не родит двух рыженьких близнецов и так и будут они вдвоем каждую ночь засыпать в объятьях друг друга, обмотанных белыми простынями, рано или поздно ведь кто-то из них умрет.