Классный журнал

25 сентября 2020 16:00
Рассказ Маргариты Симоньян


Главный редактор Russia Today Маргарита Симоньян написала рассказ, а может, повесть. Да, скорее всего, повесть, иначе этот текст поместился бы в одном номере журнала, а не в двух, как будет в нашем, а точнее, в ее случае. Бархатный сезон во всем его цветущем великолепии и отчаянии увядания. Увядания любви или того, что ею показалось. Жизни — или того, что ею показалось. И что я хочу сказать. Это ведь именно то, чем точно стоит заниматься Маргарите Симоньян: писать художественные, а то и высокохудожественные истории из кубанской жизни и публиковать их в «Русском пионере». Никто не прогадает.

 

 Андрей Колесников, главный редактор журнала «Русский пионер» 

 

 

 

 

Солнце пекло высоко над затоном, выпаривая Кубань, как крыжовниковый кисель. В камышах, за розовым сусаком, шоркался и пыхтел Андрейка. Ухватился за толстый рогоз, лягнул облупленное весло:

— Привязал, блин!

 

Перекинувшись через борт, Андрейка плюхнулся в лодку, окатил Виолу тинными брызгами, уселся напротив, вытянул свои длинные ноги, кривые, как у болотной выпи, и уставился на Виолу — на ее тонкий пробор, разделявший две русых волны, гладкие руки, увитые фенечками, ровно вычерченные брови, строгий овал лица сестрицы Аленушки, который так не вязался с кошачьим прищуром болезненно светлых глаз, где бледная радужка была как будто обведена черным карандашом, обозначая то ли круг обережный, то ли порочный круг.

 

Сам Андрейка был сильным, высоким, плечистым, с лицом и прической совсем молодого ковбоя; его лицо не покидали веснушки, придавая ему всегда беспечное и сияющее выражение; большой белозубый рот со вздернутой верхней губой был вечно измазан — сникерсом, шоколадным мороженым, спелой жерделой.

 

На берегу чернело пережеванное Кубанью бревно, под ним бликовала разбитая водочная бутылка и высохший презерватив. Еле заметная в кушерях одноногая выпь, уцепившись когтями за камышину, смотрела вокруг с укоризной.

 

— Тихо, там выпь! — зашептала Виола, показывая на дальние камыши. — Сейчас спугнешь — как начнет вопить. Плохая примета.

 

— Я в такое не верю, — весело ответил Андрейка. И прибавил многозначительно: — Я верю в другое.

 

— Я в курсе. Не начинай, — процедила Виола, закатив свои всегда полузакрытые глаза.

 

— Да не начинаю я, че тут начинать, — согласился Андрейка и растянулся, улыбаясь белесому солнцу.

 

Его ноги в мелких пшеничных завитках почти касались Виолиных в тесной лодке, которую они одолжили у сторожа, сунув ему потный червонец, — тот понимающе хмыкнул, провожая лодку влажным причмокиваньем, и долго почесывал круглый живот, вываленный из модной рубахи китайского полунейлона с черными преющими прогалинами над пузом.

 

— Ну, что будем делать? — спросила Виола.

 

— А ты что хочешь? — беззаботно отозвался Андрейка.

 

— Я думала, будем целоваться. Разве мы не для этого сюда приплыли?

 

Андрейка резко выпрямился, подтянул свои длинные ноги.

 

— Виол, ну ты же знаешь…

 

— Ладно-ладно, — вздохнула Виола и тут же вскочила на доску сиденья, стащила льняное платье и осталась в белых тоненьких трусиках с кружевом на лобке и маленьком белом бюстгальтере.

 

— Тогда давай купаться! — приказала Виола и, не глядя на Андрейку, шагнула из лодки туда, где было поменьше розовых зонтиков сусака.

 

Андрейка, ошарашенный мелькнувшим кружевным треугольником, скользнул прямо в воду.

 

Парная река не выпускала прохладу со дна, как станичница забытые в погребе кавуны. От воды дышало старым рассолом, сладкой сомовьей мякотью, плесневелыми бураками.

 

Отплыли подальше — туда, где не было камыша, а по ногам, мешаясь с распаренным киселем, пробивало холодной струей.

 

— Знаешь, как спасаться, если в водоворот затянуло? — спросил Андрейка.

 

— Знаю. Нырнуть глубоко и под водой отплыть от него подальше.

 

— Нет. Самое главное — не сопротивляться. Если будешь сопротивляться, водоворот тебя затащит еще быстрее. Нельзя сопротивляться тому, что сильнее тебя.

 

— Вот так? — улыбнулась Виола и резко ушла под воду. Голые икры шлепнули по тяжелой воде, как русалочий хвост.

 

Андрейка, весело улюлюкнув, нырнул за ней. Снизу река полыхнула в лицо неожиданным холодом, застучала над переносицей. В темной песчаной мути Виолы не было видно. Андрейка пошарил руками — и вынырнул.

 

Виолы не было и над водой.

 

Андрейка зажмурился, готовясь нырнуть обратно, — но тут почувствовал по ногам сильный удар кругового течения, открыл глаза и увидел приближающуюся воронку.

 

— Виола! — крикнул Андрейка. Его сердце прыгнуло вверх и застряло в гортани.

 

И вдруг что-то гибкое, скользкое обхватило его со спины, обернулось вокруг него целиком, и он увидел прямо перед собой горячие губы Виолы и шеей почувствовал, как ее тонкие руки обвились удавкой вокруг.

 

— Боишься? Боишься меня? — громко и требовательно зашептала Виола, смеясь одними глазами. Ее ресницы слиплись, брови вытянулись в ровную тонкую линию, и от этого большие глаза казались еще огромнее и неизбежнее.

 

Андрейка мгновенно схватил Виолу за талию, приподнял над водой и отбросил как можно дальше, в сторону от стремнины — и только тут, когда он одним гребком подплыл к продолжавшей смеяться Виоле, лицо ее резко дернулось и застыло: она наконец увидела зловещую пену приближавшегося водоворота.

 

Назад, к лодке, плыли так тихо, что непуганые стрекозы висели низко над головой, как подвески хрустальной люстры.

 

Колыхнулся ветер, лодку толкало о камыши. Со стороны гидростроевских дач ползла пузатая туча. Несколько зонтиков сусака примяло веслом — их розовые головки грустно смотрели вниз, на разорванную своими же стеблями водную гладь, как в разбитое зеркало.

 

Стоя в лодке, Виола потянулась расстегивать мокрый бюстгальтер.

 

— И что — будешь смотреть? Молния в лоб не шарахнет? — сказала с вызовом.

Андрейка, смутившись, отвернулся лицом к реке, согнулся на узкой доске сиденья — Виоле теперь было видно только его широкую спину с гладкими, сильными мышцами, усыпанную веснушками.

 

Андрейка вздохнул, засопел. Опустил голову еще ниже между колен.

 

— Ты что-то хочешь сказать? Так скажи, — бросила Виола, стягивая прилипшее к влажной коже белье.

 

Андрейка помедлил и выдохнул:

— Зачем я тебе нужен?

 

Ему было легче всерьез говорить с Виолой, когда он ее не видел.

 

— Ты мне не нужен наглухо, — честно сказала Виола, выжимая белье.

 

— Тогда зачем ты все это делаешь со мной? Я же живой человек.

 

Виола задумалась на секунду. Расчесала рукой длинные мокрые волосы. И ответила, усмехнувшись:

— Потому что ты сопротивляешься. «Нельзя сопротивляться тому, что сильнее тебя».

 

Лягушки разогревались перед ночной ораторией. Предчувствуя скорый гром, заметались сомы, выплеснулся молодой толстолобик. В закипающем воздухе далеко вдоль реки вдруг раздался истошный рев, как будто с загнанного бугая живьем обдирали шкуру.

 

— Зарезали там кого-то, что ли? — насторожился Андрейка, вытянув шею в сторону парка.

 

— Никого не зарезали, — ответила Виола. — Это выпь.

Оглушительные вечера Юбилейного микрорайона без единого выдоха перетекали в такие же оглушительные полудни. Когда, расплевав вокруг карусели последние семечки из кулечков «Вольной Кубани», купленных у баб Маши (у которой дочка повесилась, а взрослый внук, олигофрен, насается весь день по двору, мычит и пялится на малолеток), ежиком стриженные старшеклассники — Джоники, Дэнисы и Димоны — наконец уставали горланить «Фантом»; когда им надоедало врать о том, кто, сколько раз и куда использовал накануне Олю с восьмого; когда они разъезжались по этажам, не забыв напоследок облегчиться в загаженном лифте, зияющем — как их собственные зловонные челюсти — прежде-временным кариесом вместо пластмассовых кнопок, которые все до одной их старшие братья сожгли спичками еще в первый год после ввода микрорайона, а год это был 90-й, те самые старшие братья, кто теперь или в армии, или в тюряжке, а кому повезло, тот дальнобойщиком или охранником; когда участковый, живущий в подъезде у карусели, переставал орать о том, что он участковый; тогда ночь распевалась своими истинными голосами: автомобильными сигнализациями, лаем собачьих свор, редкими женскими визгами из соседних дворов, разноголосым храпом, несущимся с распахнутых лоджий; Кубань храпела рокотом жаб и цикад, обвивая микрорайон ласковой смертоносной петлей, из которой каждое лето не возвращались то Оля с восьмого, то Джоник, то Дэнис, зацепившийся за корягу после четвертой «Балтики» или сгинувший в водовороте: ведь из него, вопреки советам Андрейки, никто ни разу еще не выбрался — хоть ты ему сопротивляйся, хоть нет.

 

В два часа ночи Виола еще не спала — не от шума, она его не замечала, ей, наверное, было бы даже страшно заснуть в тишине, — а от того, что термометр уже неделю показывал ночью за 30, а днем под 50 — с той самой грозы, когда они с Андрейкой еле успели выгрести на тот берег, пережидали у сторожа, а когда уходили, хлюпая в шлепанцах по колено в воде, сторож схватил Виолу за ляжку, но она сделала вид, что не заметила, чтобы Андрейке не пришлось с ним разбираться.

 

С той самой грозы они и не виделись.

 

Виола стащила с кровати простыню, понесла ее в ванную, открыла кран и вымочила в холодной воде. Выжала, обернула вокруг себя — это давало десять-пятнадцать минут если не свежести, то хоть передышки. Шлепая мокрыми пятками по линолеуму коридора, Виола пошла через зал на балкон.

 

Рыжего не было на диване — значит, еще не приехал. Виола достала из бара пачку его «Элэма», выглянула на улицу, затянулась. Привычно закружилась голова. Курила Виола давно, с пятнадцати лет, то есть уже два года, но каждый раз с первой затяжкой голова кружилась, как в тот первый раз в качалке в подвале у школы, где они отмечали восемнадцатилетие Эдика, и тогда с этим Эдиком у нее вообще все было в первый раз — включая курение.

 

Дом Виолы стоял буквой Г с ближней к реке стороны двора, за домом тянулась дорога, и сразу за ней — пологий песчаный берег, над водой старый ивняк, где все еще попадались зайцы, до сих пор не привыкшие, что их забытый пустырь в излучине теплой Кубани застроили новым микрорайоном на самом излете советской власти, назвав его в честь юбилея той самой власти, вскорости переехавшей из центра города в учебники по истории.

 

Дом напротив тоже стоял буквой Г, огибая двор со стороны застройки. Из любого окна любой буквы Г было видно любое окно напротив. Похожие жизни нянечек детских садов, учителей, челноков, рэкетиров, алкоголиков и ларечников, населявших микрорайон, протекали у всех на виду: шторами не прикроешься — жарко.

 

Андрейка жил в том же доме, что и Виола, справа. Уже потушив сигарету, Виола бросила взгляд на его окно. Конечно, Андрейка все это время был там, сидел на подоконнике. Он замахал растопыренной пятерней. В его другой руке Виола увидела какой-то широкий бумажный лист. Андрейка тыкал в него, улыбаясь. Виола сделала раздраженный жест, мол, не понимаю. Тогда Андрейка поднял другой лист, на котором крупными буквами было написано: «Рисую тебя. Не шевелись».

 

Виола выразительно — так, чтобы он точно увидел, — покрутила двумя пальцами у обоих висков.

 

Внизу, у карусели, сидели на корточках пацаны.

 

— Виолка, выходи! У нас пивась и раки, у-у-у-у-у-у!!! — крикнул Димон.

 

— Не хочу. Жарко, — крикнула вниз Виола.

 

— А че, дома не жарко, что ли?

 

— Все, я спать. Не орите сильно, дебилы.

 

— Слышь, Виолка! А че этому полупуделю от тебя надо? Который в окне? Может, отоварить его? Это какая квартира?

 

— Тока попробуй — Рыжему скажу. Это мой друг.

 

— Че сразу Рыжему, я не понял? Ну, друг и друг, я шо, против, что ли, — пробубнил Димон. И тихо прибавил, скорее для пацанов, чем для Виолы: — Овца.

 

— Че? Ты че сказал? — вскипела Виола.

 

— В отца, говорю! Вся, говорю, в отца!

 

Серый «сааб» подъехал к подъезду, пикнул сигнализацией. Рыжий, в одних парусиновых шортах, вылез из-за руля, матерясь, что приходится выползать из-под кондея в это прилипчивое повидло. Увидев Рыжего, пацаны присмирели.

 

— Че вы тут хипишуете? А ну кыш все по домам, — прикрикнул Рыжий, поднимаясь к подъезду.

 

— Да мы ниче, дядь Рыжий, мы водку пьем.

 

— Водку? Цедило. А ну, дай глотнуть.

 

Димон тут же поднес Рыжему пластиковый стаканчик, наполовину наполненный водкой. Рыжий опрокинул его моментально, занюхал изгибом вспотевшего локтя, заросшего поседевшей, а раньше действительно рыжей шерстью.

 

— Тьфу, теплая, б…я. Кыш по хатам!

 

— Та мы с дочкой твоей терли.

 

Задрав лысую голову, Рыжий увидел Виолу.

 

— А ну, кыш ты тоже до люли! Выперлась опять на балкон, я скока раз должен говорить?

 

Виола улыбнулась, затянулась последний раз, бросила вниз окурок, не потушив его, полюбовалась на огонек, кувыркающийся мимо соседской стирки, и ушла, подтянув согревшуюся простыню. На Андрейку она не взглянула.

 

А он остался сидеть на подоконнике распахнутого окна. Увидел, как Рыжий зашел на кухню, постоял там задумчиво у холодильника, вынул что-то оттуда, бросил на сковородку — видно, разогревал, — так же, в раздумьях, постоял над сковородкой; и только тут Андрейка заметил, что газ-то Рыжий так и забыл зажечь. Рубанув по воздуху резким боксерским ударом, Рыжий вышел из кухни, выключив свет.

 

Через полчаса, пробираясь мимо сопящего на диване отца, Виола снова вышла на балкон. С простыни падали капли. Виола подоткнула ее плотнее и растянула над проволокой для стирки вырванный из школьной тетради лист.

 

Андрейка прищурился и прочитал: «Покажи». Тут же нырнул под подоконник, развернул за окном целый ватман.

 

На нем была нарисована длинноволосая девушка с большими глазами — в чем-то длинном белого цвета. Виоле сначала показалось, что Андрейка изобразил ее в простыне, но, приглядевшись, она поняла, что это не простыня, а фата.

 

Дунул щупленький ветерок, и от мусорных баков возле подъезда потянуло кислятиной. Зеленым фломастером под фатой было написано: «Давай поженимся».

 

Они познакомились три года назад. Рыжий сам запихнул Виолу в микроавтобус, где за рулем восседал отец Андрейки, Степанов, рыхлый рябой мужик с редкими бровками и таким же, как у Андрейки, мультяшным вздернутым носиком — только, в отличие от Андрейки, этот нос совершенно не шел его озабоченному лицу, с которого не сходила отстраненная сосредоточенность, как будто он постоянно что-то считал в уме.

 

Интерес к семейству Степановых у Рыжего возник, когда он увидел, как старший Степанов придерживал дверь подъезда, пропуская вперед настоящих американцев, громко галдевших и улыбавшихся, как в кино.

 

— Посмотришь, че там, шо там, — сказал Рыжий Виоле. — Английский выучишь. По-любому надо валить. В этой ж…е будущего нет и не будет.

 

— Ты серьезно, что ли? Они же сектанты, — возразила Виола.

 

— Слышь, ты. Не умничай. Мы когда переехали, этот фуцен пешком ходил. Потом «девятку» взял. А теперь уже на «мазде»!

 

— Пап. Сек-тан-ты. Которые забирают маленьких девочек и делают из них зомби.

 

— Ну а тебе шо? Ты в деда породу, упертая, тебе мозг не заморочат. Ты сама кому хошь заморочишь.

 

Примерно тогда Виола перестала называть этого бритоголового человека папой, а стала звать, как все, просто Рыжим. Мама Виолы через год после их переезда залезла на табуретку, чтобы помыть только что застекленную лоджию, поскользнулась и выпала — сразу насмерть. Виола какое-то время верила в эту версию, но к тринадцати начала понимать, что мама-то выпала ночью, а кто же моет окна ночами.

 

Виола привыкла не вспоминать ее, чтобы не задыхаться. Помнила только, как мама однажды сказала ей, что главное в жизни — любовь, а самое страшное — когда тебя разлюбили.

 

А Рыжий учил, что главное в жизни — связи. И такие связи, как настоящие американцы, точно стоили того, чтобы полдня посидеть в Горпарке и послушать вежливо, что они там поют.

 

В тесной машине были распиханы семь степановских младших детей, все с одинаковыми пшеничными волосами и веснушчатой верхней губой. Нехотя Виола уселась возле окна, за степановской мамой, очень довольной, что привезут новую девочку, которая, в силу ее четырнадцати лет, уже после обеда станет, конечно, новообращенной.

 

Румяная стирка сотен квартир помахала им вслед.

 

Деревянная сцена бывшего летнего театра в Горпарке возвышалась над озером Карасуном, вбок уходил полудикий жерделовый сад с тропинкой к ресторану «Курень», где посреди жирных сиреней, на верандах с саманными столбиками, несущими камышовую крышу, кормили свиным шашлыком, жареными кабачками в сметане и станичным салом с испариной на глянцевом срезе. В советское время здесь собирались блатные, закусывали холодное новороссийское раками, сваренными с зеленым яблочком и сухим укропом, — это Рыжий, которого здесь узнавал даже кот, сам научил повара так готовить, здесь же он угощал биточками под томатным соусом «Краснодарский» Виолину маму на их первом свидании, а потом разломал целый сиреневый куст и подарил ей букет, который с трудом поместился на заднем сиденье его «жигуленка».

 

С тех пор в «Курене» мало что изменилось; его старый директор, кандидат в члены партии и сосед председателя крайис-полкома, стал его новым хозяином — раньше его называли Аликом Армавирским, он ходил в черной майке, усыпанной перхотью, с надписью «адидас», а теперь круглый год не снимал казачью папаху, утирая с густых армянских бровей темный пот, и с характерным «гэканьем» балакал о том, что где-то в его восточных кровях затерялся деникинский есаул, освобождавший Кубань от поганейших коммуняк. Черные майки, впрочем, он по-прежнему носил адидасовские.

 

На входе Алик вывесил конный портрет прадеда-есаула (подозрительно напоминавший всех есаулов из учебника по краеведению его третьеклассника-внука), а рядом — плакат с собственноручно написанным длинным каллиграфическим стихотворением, примерно таким:

Казачий край есть мир особый,

Здесь, как в раю, цветет сирень,

И мир почувствовать тот чтобы,

Добро пожаловать в курень.

Снаружи зеленью объятый,

Здесь пруд с каскадами, саман,

В воскресный день на стол богатый

Заходит батька-атаман.

 

Пруд с каскадами являл собой затхлое озеро Карасун — когда-то часть живописного притока Кубани, который еще до Деникина так перелопатили дамбами, что русло высохло, оставив по городу, как чирьяки, несколько камышовых озер. Никаких батек-атаманов «Курень» тоже ни разу не видел, зато здесь полюбил завтракать новый губернатор: сначала он похмелялся густым борщецом с пастернаком, затем закусывал кровяночкой, варэнычками с хрустящими шкварочками, щучьей икрой на жареном черном хлебе, политом кубанским подсолнечным, мочеными кавунами, а после четвертой горылочки з локтя запевал душевную «Провожала маты», причем на словах «не рубай, казаче» и губернатор, и Алик пускали слезу.

 

Но губернатор этой зимой приболел — говорили, печенка, — в «Курень» заглядывать перестал, и теперь ресторан перебивался сдачей в аренду летней сцены, где когда-то принимали детей в пионеры и барабанил кубинский марш, потом сцена была ничья, а в 94-м Алик ее приватизировал; теперь по субботам он сдавал ее рейверам, и тогда до утра там гремела непонятная Алику музыка, мелькали синие челки, зеленые гриндерсы, редкие мартинсы, за которыми охотилась вся модная молодежь Краснодара; к утру разноцветная стая неслась к Карасуну и здесь уже разбивалась по интересам: кто-то терял невинность в колючем рогозе, кто-то, скользя по черному илу, пытался купаться, кто-то тихо пускал по вене родительские мечты.

 

А с утра в воскресенье, когда рейверы отсыпались под бабушкиной махрушкой, сцену Алик сдавал «Епифании» — очередной заграничной секте, три года назад пустившей корни в кубанских сиренях, цепкие, как ползучий пырей.

 

В черной грязи Карасуна звездами среди южного неба сверкали ошметки пластиковых бутылок, шприцы, битые стекла; топорщился выгоревший камыш. По-над берегом выстроился целый отряд подростков в белых школьных рубашках. Все они радостно и оживленно смотрели на Карасун, туда, где по пояс в воде стоял Андрейка, степановский старший сын, тоже в белой рубашке.

 

Над худосочным Андрейкой возвышался гигантский мужчина в белом костюме немыслимого размера по имени Джеремайя. Колдуя пухлыми пятернями в серебряных кольцах, мужчина зачерпывал грязную воду Карасуна и поливал ею Андрейкину голову. Каждый раз под струей Андрейкины волосы облепляли глаза, так что он переставал видеть и подростков у берега, и прихожан «Епифании», сгрудившихся под старым орехом у сцены, и своего отца, наблюдавшего за процедурой в белом нейлоновом кейпе, какие в Америке носят студенты на выпускном. Не видел он и толпу любопытствующих горожан: пышных студенток в черных лосинах и лаковых лодочках, сутулых бомбил в свитерах с орнаментом, заправленных в синие джинсы, — прикладываясь к помятой бутылке джин-тоника, они тыкали пальцем в сторону Джеремайи, как дети в цирке, — одиноких немолодых дам в бесформенных пиджаках с сумками из кожзама, вытертого по швам, — привлеченных каждый своим: веселыми песенками на английском, бесплатным мороженым, ветром американской мечты. Чтобы не нарушать торжественность таинства, Андрейка волосы с глаз не убирал, а только радостно улыбался всем своим курносым лицом.

 

Наконец толстый американец возложил обе руки на Андрейкины плечи, по которым стекала мутная карасунская жижа, и подтолкнул его к берегу, жестом вызвав другого подростка.

 

Отец Степанова поднес к губам микрофон с длинным проводом, уходящим к динамикам, и голосом конферансье обратился к подросткам — так, что услышал весь берег и даже многоэтажки напротив.

 

— Что сейчас сделал брат наш Андрей?

 

— Открыл свое сердце для истинной любви, приняв водный обряд зрелости! — хором ответили такие же, как Андрейка, улыбчивые молодые ребята.

 

— Какие он дал обеты?

 

— Быть благочестивым братом, сохранять себя для верного супружества.

 

— Что ему будет наградой?

 

— Царствие Небесное!

 

Из толпы послышались подвыпившие голоса:

 

— Хорош базарить! Грелку! Давай грелку!

 

Степанов-старший брезгливо поморщился, но сделал Джеремайе знак рукой — одновременно уважительный и покровительственный, как если бы Джеремайя был пятилетним престолонаследником, а Степанов — его гувернером.

 

Джеремайя быстро долил грязную воду на голову очередного подростка и поднялся на сцену. Горожане приветствовали его восторженным улюлюканьем.

 

Степанов, сохраняя сосредоточенность на лице, протянул Джеремайе обычную медицинскую грелку. Толпа взвыла от удовольствия.

 

Джеремайя одной рукой схватил грелку, а другой сделал широкий жест, как бы показывая «вуаля». После чего он напряг свой исполинский живот, отчего тот стал чуть меньше свисать над коленями, побагровел лицом и со всей мочи принялся надувать медицинскую грелку.

 

Толпа замерла в предвкушении. Джеремайя тужился самоотверженно, долго, под озабоченным взглядом Степанова — а вдруг в этот раз не сможет? — но Джеремайя выдюжил: минут через пять грелка яростно лопнула, разнесшись ошметками по всей сцене. Толпа оргазмически взвыла, зааплодировала, а самые юркие бросились подбирать на память голубенькие лоскуты.

 

— Что вы сейчас увидели, что??? — громко вопрошал в микрофон Степанов.

 

— У-у-у-у-у-у-у-у!!!!!! — отозвалась толпа.

 

— Правильно! Любовь! Это была любовь! Только истинная любовь позволяет человеку творить чудеса! — возвестил Степанов. С его белого лба тонкими струйками стекал пот, как будто с грелкой расправился он, а не Джеремайя.

 

— А теперь, кто готов принять в свое сердце истинную любовь, поднимитесь на эту сцену!

Толпа заволновалась, в сомнениях, но уже кто-то самый отчаянный в бандане с американским флагом (такие в прошлый раз раздавал Джеремайя), смущенно хлюпая китайскими шлепанцами, заковылял к сцене под одобрительные возгласы одетых в белое прихожан.

 

Сбросив потертые босоножки, Виола присела на травку за старым орехом — надеялась, что здесь ее не заметят. Вдруг рядом с ней с разбегу приземлился Андрейка — он уже переоделся и был теперь в потрясающих рваных джинсах, футболке с улыбающимся дельфином — логотипом «Епифании» — и такой же бейсболке, из-под которой выглядывали все еще мокрые, грязные волосы. На ногах у Андрейки были умопомрачительные черные, гладкие ботинки с желтой строчкой.

 

— Это что, мартинсы у тебя? — спросила Виола, кивнув на ботинки.

 

— Ага! — улыбнулся Андрейка.

 

— Настоящие! Откуда?

 

— Джеремайя привез. — Андрейка кивнул на гигантского пастора, который на сцене снабдил смельчака в бандане целым пакетом брелоков и жвачек с прикрепленными к ним красочными брошюрками «Епифании». Из колонок неслись прилипчивые куплеты, и пастор, кажется, не возражал, чтобы те из зевак, кто уже тяпнул «Балтики» в «Курене», решили теперь сплясать.

 

Одетые в белое прихожане подпевали со счастливой торжественностью и вдохновением, которого карасунские берега не знали с тех пор, как водомерки на пленке Карасуна перестали вздрагивать от первых гремучих аккордов кубинского марша.

 

Виола из всех слов понимала только «лав».

 

— Про любовь, что ли, поют? — спросила она Андрейку.

 

— Про любовь, да. Только не про ту, про которую ты думаешь, — пояснил Андрейка.

 

Виола промолчала.

 

— Меня Андрей Степанов зовут, — улыбнулся Андрейка.

 

— Пастора сын, что ли? То-то я смотрю… Вы все на одно лицо.

 

Андрейка повернул свою бейсболку набекрень.

 

— А так?

 

Виола улыбнулась и с интересом стала разглядывать Андрейкино веснушчатое лицо.

 

— А скажи… то, что ты в Карасуне там клялся, — ты вот это серьезно или из-за пахана?

 

— Не из-за пахана, а из-за Отца, — сказал Андрейка весело.

 

— Можно подумать, — фыркнула Виола. — У тебя, может, и отец, а у меня — пахан.

 

— Я другого Отца имею в виду.

 

— Не поняла.

 

— А вот будешь к нам ходить — поймешь.

 

Вдруг под орехом возник старший Степанов, в своем выпускном кейпе. Прямо над головой Виолы он закричал в микрофон:

— Ты готова принять любовь в свое сердце?

 

— Чего? — в ужасе спросила Виола, почувствовав, как у нее пересохло в горле.

 

— Готова ли ты прямо сейчас выйти на сцену и принять истинную любовь в свое сердце?

Виола инстинктивно бросила взгляд на сцену — там уже стояли все прихожане в белом и, несколько смущенно, горожане с голубенькими ошметками грелки в руках, которые они не понимали куда деть. Некоторые крепко зажимали между ног пакеты с Джеремайиными жвачками.

 

— Иди, иди! — дружелюбно подтолкнул Виолу Андрейка.

 

— Зачем? — тихо сказала Виола.

 

— Ну, все ждут, что ты пойдешь.

Пастор требовательно смотрел на Виолу. Сжав губы, она вышла из тени ореха, поправила под футболкой сползшие с плеч лямочки от бюстгальтера, который совсем недавно начала носить, и неуверенно пошла в сторону сцены. Но с каждым шагом ее походка становилась тверже, а голова на загорелой шее держалась прямее. Андрейка провожал ее взглядом, не прекращая улыбаться.

 

Не дойдя до сцены десять шагов, Виола выпрямила плечи, улыбнулась решительно, свернула на жерделовую тропинку и, не оборачиваясь, пошла прямо в «Курень».

 

Алик, узнав дочку Рыжего, собственноручно налил ей первое в ее жизни холодненькое новороссийское.

 

Больше в «Епифанию» Виола не ездила, пригрозив Рыжему, что если он будет ее заставлять, то она спрыгнет с балкона, как мама. С Андрейкой они не встречались, и их незрелые жизни барахтались, как зеленые персики, случайно упавшие с дерева в речку, отдаляясь все дальше вдоль двух параллельных стремнин.

 

Так было до этой весны.

 

В апреле Виола с Олесей — грудастой красавицей-одноклассницей с грубым, как будто все время охрипшим голосом — готовились к выпускным у реки, напротив Виолиного дома. Вытоптанная тропинка вела через ивняк мимо черных оспин шашлычных кострищ на мягкий песчаный берег, под которым ползла река.

 

Олеся читала вслух шпоры по Достоевскому, которому так подходил ее разбойничий голос; Виола гребла руками мокрый песок, выпуская его тонкой струйкой — так, чтобы вылеплялись волшебные замки. Обе лежали на животе и ногами хлюпали по кромке воды, только-только начинавшей теплеть.

 

— Ни романтики, ни бабок, ни мозгов. Одни прыщи, — сказала Олеся.

 

— Че, прям так и написано? — удивилась Виола.

 

— Где? — в ответ удивилась Олеся.

 

— У Достоевского.

 

— У какого Достоевского? Я тебе что полчаса рассказываю? Ты вообще меня слушала?

 

— Я слушала, как Раскольников убил старушку. Потом не слушала.

 

— Да. Раскольников убил старушку, а я бросила Димона.

 

— Да ладно!

 

— Прохладно!

 

Виола оживленно взяла сигарету, присела и задумалась.

 

— Правильно бросила. Я не понимаю, че ты с ним вообще гуляла.

 

— Это почему? — спросила Олеся, хмуро разглядывая свежие прыщики на своей огромной груди.

 

— Да они одинаковые все. Понты, пивась, потом затащит тебя в подъезд и пыхтит, типа, он Ричард Гир, а сам даже не знает, где у тебя что там находится. — Виола вздохнула. — Они все как Рыжий, только молодые. А я не хочу как Рыжий. Рыжий у меня и так есть.

 

— А какого ты хочешь? — Олеся, минуту назад ненавидевшая Димона, уже чувствовала за него обиду.

 

— Не знаю.

 

— Может, таких и не бывает, как ты хочешь.

 

— Даже скорее всего, — согласилась Виола.

 

За песчаным бугром, отделявшим пляж от вислого ивняка, послышался чей-то шаг. Виола с Олесей с любопытством взглянули на вытоптанную прогалину и тут же разочарованно отвернулись — за ивами показался степановский сын Андрейка, сектант, которого они часто видели во дворе, но никогда не удостаивали классического вечернего взгляда всех девушек на районе: когда из-под густо раскрашенных век на парня смотрит подчеркнутое безразличие, дерзость, всегда готовая перейти в оскорбление, немного еще угловатая, неестественная развязность, но где-то за ними нормальный пацан всегда разглядит робкий девичий интерес и волнение «а вдруг я ему не нравлюсь?», и — если пацан не совсем уже лох — по этому взгляду он знает, что при должном подходе уже через час она будет истошно ему отдаваться в подъезде под лестницей и ничего не попросит взамен.

Про Андрейку все знали, что он недавно вернулся из армии, где отслужил совсем недолго и нетяжело, потому что отец пристроил его достраивать дачу одному генералу-баптисту, и Андрейка так наловчился строгать балясины в модном стиле избушки русских богатырей (старший Степанов презрительно называл такой стиль «рашн-деревяшн»), что генерал, въехав в пахнущий сосной и олифой сруб, комиссовал Андрейку.

 

В руках Андрейка нес ящик строительных инструментов и удочку.

 

— Привет! — крикнул соседкам.

 

— Ага, — нехотя отозвалась Виола.

 

Андрейка отошел от девушек недалеко — далеко было некуда, Кубань еще не подсохла с весенних разливов и была в апрельском соку: там, где ивы росли ближе к берегу, впивалась прямо в деревья, — достал из ящика инструменты и не особенно тщательно сполоснул их в реке.

 

— У тебя че, ванны дома нет? — спросила Олеся, раздраженная, что прервали ее рассказ о достоинствах и недостатках Димона.

 

— У нас на одну ванну одиннадцать человек! — радостно сообщил Андрейка. — И стирка еще вечно там. Удочку поставлю — можете ногами не болтать, пожалуйста?

 

— Одиннадцать рыб надо поймать? — усмехнулась Виола.

 

— Типа того, — все так же беззаботно ответил Андрейка.

 

— Ну че, Толстой? — спросила Виола, вытаскивая сигарету из коричневой пачки «Донского табака».

 

— Ну, хер с ним, Толстой так Толстой, — согласилась Олеся.

 

И захрипела шпору о том, что Толстой любил Наташу Ростову и не любил сестру ее Соню, потому что она «пустоцвет». Но уже через пару минут Виола резко перебила Олесю.

 

— А тебе разве можно пялиться на девушек?

 

Олеся замолчала в некотором замешательстве — она не только не заметила, что Андрейка все это время не сводил глаз с Виолы, но и вообще забыла, что он здесь.

 

— Смотреть можно. Трогать нельзя, — засмеялся Андрейка.

 

— И что, нравится смотреть? — насмешливо спросила Виола.

 

Олеся гоготнула, стряхивая пепел на песок.

 

— Нет, — сказал Андрейка. — Тебе не идет курить.

 

— Лекции мне будешь читать? — огрызнулась Виола.

 

— Ты на Деву Марию похожа. Дева Мария с сигаретой как-то не очень. — Андрейка сказал это не как упрек и не как комплимент, а как будто просто действительно так думает — и не считает нужным скрывать.

 

— Можно подумать, ты видел Деву Марию, — сказала Виола, раздраженно поливая песком свои волшебные замки.

 

— Я ее каждую ночь вижу. Во сне.

 

— И как она выглядит?

 

— Как ты.

 

Олеся заржала и демонстративно перевернулась на другой бок, перегрузив свою беспощадную грудь в сторону от Андрейкиных глаз. Для нее было очевидно, что куда бы ни смотрел находящийся рядом пацан, на самом деле он смотрит, конечно, туда.

 

— Ух ты, сома, что ли, зацепил?! Девки, я сома зацепил! — радостно закричал Андрейка. Натянутая леска ходуном ходила по бурой воде.

 

— А нам че? — огрызнулась Олеся.

 

И вдруг удочка резко выпрямилась, леска осталась в воде, а Андрейка споткнулся на мокром песке и упал прямо рядом с Виолой, задев губами ее плечо, уже зарумяненное первым апрельским солнцем. Смутившись, он мигом схватил свою удочку, инструменты и, спотыкаясь кривыми ногами, быстро пошел к прогалине, загораживая невысокое солнце мускулистой голой спиной.

 

Сом, благодарный судьбе, утащил в глубину Андрейкину леску. Опарыши беспомощно расползлись по песку. Олеся с неудовольствием поправила грудь, растревоженную Андрейкиным грехопадением, и снова стала читать:

— «Соня, влюбленная в своего кузена Николая Ростова». Они че, реально с двоюродными братьями трахались? — озадаченно спросила Олеся.

 

— Замки мои сломал. Дебил, — ответила Виола.

 

Рядом приземлилась одинокая чайка и стала жадно клевать опарышей, поглядывая на Олесю. С Толстым справились быстро. Перешли в Серебряный век. И тут в ивах снова захлюпало и зашелестело. Андрейка появился в прогалине, держа в руках коробку в подарочной упаковке, какие бывают в американских рождественских фильмах.

 

Дошлепав до берега, он протянул коробку Виоле.

 

— Это что? — через губу спросила Виола.

 

— Подарок, — ответил Андрейка.

 

Олеся зашлась своим хриплым гоготом. Виола нерешительно хмыкнула. Андрейка сам сорвал с коробки блестящую розовую бумагу. По надписи на коробке Виола поняла, что внутри.

 

— Мартинсы? — Она не смогла скрыть мгновенную радость.

 

— Ага. Я у тебя подглядел на босоножках размер, когда ты к нам на Карасун приходила. Попросил Джеремайю, он привез. Даже денег не взял.

 

Под скептическим взглядом Олеси Виола быстро вернулась в свое обычное полупрезрительное состояние.

 

— Он три года их вез? Я уже не ношу такое.

 

— Нет, он сразу привез, — улыбнулся Андрейка. — Просто я не знал, как тебе отдать. Ты три года со мной не разговаривала. Сегодня вот первый раз. Возьми на память. Или отдай кому-нибудь.

 

— Но нет земному от земли и не было освобожденья, — раздраженно прохрипела Олеся.

 

— Чего? — спросила Виола.

 

— Ахматову тебе читаю, чего! Слушать будешь?

 

Виола ей не ответила. Затушила окурок в песок и, поколебавшись, примерила ботинки. Они были как раз.

 

Вот в этих ботинках они с Андрейкой и начали вместе гулять по Краснодару и за три месяца истоптали весь его раскаленный асфальт, все его тихие улочки вокруг Красной, где подвальная сырость мешается с острым черешневым цветом, мимо пестрых хибар, слепленных из самана, крошащихся кирпичей, полусгнивших досок и старых дверей c торчащей из них стекловатой; по ночам шагали вдвоем по трамвайным рельсам, где прямо под ноги валятся серебристые тополя, заборы с ржавыми жестяными воротами, и ставни висят по бокам низких окон, как высохшие материнские груди; рвали кислую молодую жерделу, вскарабкавшись на гаражи (веснушки Андрейки забавно краснели, когда он подсаживал Виолу себе на плечи); дефилировали по распаренной Красной, где на любом перекрестке Виола встречала друзей и они тянули ее пить пиво, или на рейв, или курить траву на детской площадке под липами, несокрушимыми липами краснодарских дворов, чей сладкий запах мешался с неярким дымом марихуаны, похожим на дым тлеющей тряпки для школьной доски. Андрейка всегда сопровождал Виолу, сидел в углу, погрустнев, держал ее волосы над унитазом в чужой квартире, когда ее рвало после пяти ершей и двух паровозов, смотрел, как космически светятся ее зубы в лазерах потных танцполов, а провожая ее до их общего дома, спрашивал: «Вот ты хочешь сказать, что в этом счастье?» — и Виола сердито молчала, потому что счастье было, конечно, не в этом, но, с другой стороны, совершенно пока непонятно в чем.

Дорога на главный пляж Дивноморска вела через парк реликтовой пицундской сосны, похожей на римскую пинию, которая, говорят, замечательно оздоровляет бронхи, — впрочем, приезжающие в Дивноморск пробовали здесь что угодно: пить разбавленный спиртом шмурдяк, выдаваемый за домашнее красненькое, грызть чурчхелу, сваренную из того, что осталось от шмурдяка, заготавливаемого загорелыми местными прямо в чугунных ваннах своих домов, исколотые селитрой арбузы, шальную любовь в виноградниках под можжевеловой рощей, — что угодно, но только не оздоравливать бронхи.

 

Сразу за главным пляжем, прикрытый, как занавеской, слоистым утесом, тянулся нудистский пляж. В последний день августа он был пуст. Полюбившие эти места застенчивые профессора с седыми куриными грудками, гибкие школьницы и студентки, еще не привыкшие к своим распустившимся прелестям, пьяные хиппи с губными гармошками, с утра запевающие «Где беломора-канала достать, закрыты уже магазины», онемевшие от изумления дальнобойщики, целые семьи астрологов, нумерологов, йогов, любителей водных родов среди подсолнечной шелухи и арбузных корок уже разъехались в свои новосибирски, чтобы год еще тосковать в пыльных аудиториях, квартирах с фамильными чашечками, хрусталями и детективами, заполняющими одинаковые постаревшие румынские стенки.

 

Безобидная россыпь медуз колыхалась в воде, такой чистой, что, сколько бы ни отплыл, на дне видно гальку. Солнце быстро сползало вниз, за ровную кромку, красное в белой кайме, как разрезанная половина арбуза.

 

Андрейка с Димоном натаскали с пляжа обглоданных волнами веток, сложили костер.

 

В палатке Олеся помогала Виоле натягивать сарафан из белого льна.

 

— Похоже на свадебное? — спросила Виола, высвобождая из платья длинные волосы.

 

— Опупически, — торжественно заявила Олеся.

 

Возле костра Димон распаковывал рюкзаки. Только вчера он вроде бы помирился с Олесей и рассчитывал закрепить примирение ночью в душной палатке. Первой выудил из рюкзака ленту презервативов, спрятал в карман, достал стреноженные шампуры и двухлитровку джин-тоника. Андрейка, вынув из своего рюкзака кока-колу и расплавившийся «Эм-энд-эмс», посмотрел на Димона с досадой.

 

— Вы можете хотя бы на моей свадьбе не пить?

 

— А ты можешь хотя бы на Виолкиной свадьбе не прогонять свою шнягу? — огрызнулся Димон. — Мы будем не только пить, но и курить.

 

И он любовно выудил из рюкзака потрепанный спичечный коробок и початую пачку «Беломорканала».

 

— Шнягу? — сказал себе под нос Андрейка, который не любил открытых ссор, но и позволить оскорблять свои ценности тоже не мог. — А вот это вот, — и Андрейка пнул голой ногой коробок марихуаны, — не шняга?

 

Димон рванулся спасать коробок, но тот не пострадал.

 

— Еще раз корабль тронешь, урою тебя прямо тут — будет тебе свадьба! — прорычал Димон.

 

Коробок он заботливо положил в карман. Димон был брит наголо, лопоух, румян под толстым слоем загара, фигурой похож на Андрейку: они были ровесники, и у обоих уже раздались плечи, заматерела грудная клетка, а ноги были еще как у оленят: кривые, тощие, подростковые. На скуластом, голубоглазом лице Димона, похожем на лица всех пацанов на районе, кипела обида: как и Андрейка, он защищал свои ценности — в данном случае коробок марихуаны.

 

— Шняга! Эта шняга хотя бы честная, — не успокаивался Димон.

 

— А моя шняга… тьфу, моя вера, что, нечестная? — нехотя возразил Андрейка, которому совсем не хотелось ссор в такой день, как, впрочем, и в любой другой день.

 

— Лично твоя — я не в курсе, а предки твои чисто бабки зашибают, — сказал Димон.

 

Тут Андрейка совершенно искренне рассмеялся веснушчатым ртом — настолько нелепым ему показалось это предположение.

 

— Ха-а-а-а, офигеть, бабки зашибают! А ты в гости к нам зайди, посмотри, как мы живем!

 

— Все так живут, — огрызнулся Димон. — А вот на «мазде» ездят не все. И в Таиланд на Новый год на какие шиши твои предки мотались? На пожертвования? Я у нас на районе никого не знаю, у кого предки за границей отдыхают. Мой отец на заср…тый санаторий в Анапе, сука, целый год пашет. А твой песенки поет.

 

— Вообще-то это была миссионерская поездка в Юго-Восточную Азию, — уверенно пояснил Андрейка.

 

— А, ну понял, базару нет. Я тоже за такую поездку готов песенки петь с утра до ночи, б…ь. Он в Воркуту пусть съездит в миссионерскую поездку, тогда я поверю.

 

Димон распаковал шампуры и принялся яростно натягивать на них куски жирной свинины, которые он доставал из пластикового ведра.

 

Андрейка потоптался, поковырял большим пальцем ноги гальку у рюкзаков, подошел к ведру и стал помогать Димону, обтряхивая с мяса крупно нарезанный лук.

 

Пока прогорали дрова, провели церемонию, которую придумала Олеся, обожавшая организовывать чужую личную жизнь. Андрейка с Виолой встали на плоский камень, выдававшийся глубоко в лагуну; перед ними, как священник в кино, возвышался Димон. Олеся снимала свадьбу на полароид.

 

— Правами, данными мне законом штата Геленджик, объявляю вас мужем и женой! — произнес Димон, сам заржал и, как было положено по сценарию, сделал шаг в сторону, чтобы Андрейка с Виолой, взявшись за руки, прямо в одежде вместе прыгнули в море.

Вынырнул Андрейка один.

 

— А Виолка где? — встревоженно спросила Олеся.

 

Андрейка фыркнул соленой водой:

— Да она любит так делать — заплывет под водой подальше и пугает. Не первый раз.

 

Андрейка покрутил головой. Виолы не было уже слишком долго даже для ее отчаянных шуточек.

 

Андрейка молча нырнул обратно, Димон прыгнул за ним.

 

В прозрачной воде они сразу увидели белое платье Виолы — оно зацепилось за неизвестно откуда взявшийся металлический ржавый штырь, покрытый скользкими водорослями. Виола пыталась выпутаться, но уже не отчаянно, а медленной, ослабевшей рукой. Димон рванул ей помогать, но ткань только плотнее обвивала Виолу, утягивая ее в глубину, как белую бабочку в паутину.

 

Тогда Андрейка поднырнул под Виолу, уперся ногой в острые мидии, облепившие основание камня, схватился за штырь и что есть мочи рванул Виолин льняной сарафан, подплыл ей под ноги, она из последних сил схватила его за волосы, и он поднял ее над волнами у себя на плечах.

 

Белый подол сарафана остался барахтаться под водой, как флаг капитулировавшего штыря.

 

Из моря Андрейка вынес Виолу на руках. Положил на спальный мешок у палатки. Она отдышалась довольно быстро.

 

— Ну, ты исполнила. Скажи спасибо, что платьем зацепилась. Могла животом напороться. Или башкой, — резюмировал Димон.

 

Через час потрясенный Андрейка, отказавшись от шашлыка, допивал третью баночку кока-колы, отрешенно глядя, как мертвенная луна выпрямляет гуляющую по волнам дорожку.

 

Он и сам не мог бы сейчас объяснить, что его потрясло сильнее: то, что Виола едва не утонула или как ее голые, мокрые ляжки скользили вокруг его шеи и как ее трусики терлись у него на загривке.

 

Виола, переодевшись в сухое и успокоившись джин-тоником с марихуаной, подсела к нему. Его широкие плоские ступни были изрезаны острыми мидиями.

 

— Давай я йодом помажу. У меня есть в аптечке, — ласково предложила Виола.

 

— Я знал, что рано или поздно тебя спасу, — тихо сказал Андрейка. — Но я не знал, что вот так. Что вот это имеется в виду.

 

У догорающего костра Димон забренчал на гитаре и затянул хриплым голосом:

— Просто нечего нам больше терять. Все нам вспомнится на Страшном Суде. Просто ночь легла как тот перева-а-а-а-а-а-ал, за которым исполненье надежд. Просто прожитое прожито зря…

 

— Не зря! — хором подтянули Виола с Олесей. Виола вернулась к костру, они с Олесей обнялись за плечи и безмятежно раскачивались в такт аккордам Димона.

 

Андрейка так и остался сидеть, глядя на море.

 

— Странно, как вы можете быть такими счастливыми, если вы ни во что не верите, — сказал он, не оборачиваясь, когда они закончили петь.

 

— Почему не верим. Я верю, — возразила Виола.

 

— Во что?

 

— Ну, что там есть что-то такое. — Виола неопределенно указала на черное небо. — Кто-то же должен всем управлять. Просто я не верю в вашу грелку.

 

— Ну при чем тут грелка? Это же просто чтобы люди радовались. А ты не думаешь, что этот кто-то, кто всем управляет, с тебя потом спросит за всю твою вот такую жизнь?

 

— Я думаю, что у меня еще полно времени все исправить, — хохотнула Виола.

 

— Х…ня это все, — хрипло сказал Димон. — Всем управляет бабло. Надо просто срубить побольше бабла — и будешь всем управлять.

 

Олеся прильнула к Димону всей своей устрашающей грудью, поглаживая рукой его колючую голову.

 

— Все, я замерзла. Гуд найт, — поднялась Виола.

 

Димон, не отпуская руку с Олесиной попы, рыцарски пропустил ее первой в их палатку.

 

Андрейка остался на пляже один.

 

Луна булькала в невысоких волнах. С горы, из можжевеловых рощ, доносился гвалт трескучих цикад, тысяч голодных самцов, привлекающих самочек еженощным прерывистом стрекотом, похожим на стук кастаньет.

 

Из палатки Виолы выглядывали ее голые ноги, гладкие, загорелые, с тонкой припухлостью комариных укусов на голени. Совсем не желая того, Андрейка мгновенно вспомнил, что там дальше, за этими голенями, вспомнил Виолины кружевные трусики с топорщившимися темно-русыми волосками — разозлился сам на себя и даже резко махнул по воздуху — так, что со стороны могло показаться, будто он отгоняет осу.

 

Виола потерла одной ногой другую. Андрейка почувствовал знакомое напряжение в паху, с которым он привык управляться усилием мысли, жаркий пульс там, внизу, как будто одна часть его тела отделилась от него самого и существовала по собственной, не подконтрольной Андрейке воле. Как обычно в подобных случаях, он стал представлять в голове старух — их дряблые локти со свисающей кожей в коричневых пятнах, — но сегодня локти отказывались появляться в его голове, а только все ближе и натуральнее являлись эти топорщившиеся волоски под прозрачным кружевом трусиков.

 

Андрейкин взбесившийся пульс поднялся уже к самому горлу, во рту у него пересохло, и он стал шарить глазами вокруг, ища свою кока-колу. Но все три банки были выпиты и с хрустом раздавлены могучими кулаками Димона, и взгляд Андрейки упал на бутылку джин-тоника.

 

Трясущимися руками он открутил пробку и понюхал бутылку. Пахло неплохо, чем-то похожим на ветерок, доносившийся от можжевельников. Жажда сдавила горло так, что стало трудно дышать. Левой рукой Андрейка зачем-то закрыл луну, светившую как слишком яркая ночная настольная лампа, а правой влил в себя сразу пол-литра джин-тоника.

 

Андрейкины внутренности обдало волной мгновенного ужаса, но жажда его не прошла, а только встала как будто не в горле, а во всем теле, и сердцебиение и духота тоже вонзились в каждую его клетку — он перестал понимать, что из его ощущений было телесным: вот это закручивающееся спиралью сердце — это и есть то самое «сердце болит», как оно постоянно болит у всех героев школьной литературы, или внутри, за ребрами, у него действительно, физически закрутилась воронка и в эту воронку засасывает его обычный спокойный внутренний свет, который всегда помогал ему ясно видеть, где добро, а где зло; засасывает безвозвратно — так, как в учебнике по астрономии написано про черные дыры.

 

Не понимая, что с ним происходит, Андрейка вскочил, побежал, спотыкаясь о гальку, к плоскому камню и прыгнул с него. Вынырнул, снова нырнул, не успев отдышаться, нырнул опять, и снова, и снова — он нырял, почти теряя сознание, уже не чувствуя ничего, ни жажды, ни сердцебиения, а только слегка удивлялся, почему его тело не налетает на ржавый штырь, за который зацепилась Виола, почему этот штырь все еще не пробил измучившую его воронку за ребрами.

 

Но вскоре, вынырнув, он все-таки позволил себе глубокий вдох и огляделся. Луна светила вполне равнодушно и даже как будто мимо Андрейки. Виолины ноги не были отсюда видны, но видно было палатку, и Андрейкино воображение тут же выложило ему все Виолино тело внутри этой палатки — гладкое, влажное, темное, неизведанное на вкус и на ощупь. В паху снова потяжелело, но Андрейкина голова была удивительно легкой — вдруг пропало привычное чувство, что за ним, за Андрейкой, кто-то все время следит и видит каждый его шаг — да и кто мог следить за ним на этом пустынном пляже, притихшем до следующих отпусков.

 

Мысли были размыты, расфокусированы, как снимки Олесиного полароида, где за белыми пятнами еле угадывался чей-то профиль или пейзаж. Невесомая голова сама вывела Андрейку из моря и повела к палаткам, от которых слышался бравый храп осчастливленного Димона.

 

Проснувшись, Виола не сразу могла понять, что происходит. И только почувствовав соленую шершавость Андрейкиных губ, тяжесть его ног на своих ногах, успела произнести:

— Что ты делаешь? А-а-ах, — и уже на вдохе, запыхавшимся, ласковым шепотом: — Подожди, не так, а-ах… вот так… вот так… вот так…    

 

Продолжение следует.

Все статьи автора Читать все
       
Оставить комментарий
 
Вам нужно войти, чтобы оставлять комментарии



Комментарии (0)

    Пока никто не написал
98 «Русский пионер» №98
(Сентябрь ‘2020 — Сентябрь 2020)
Тема: Бархатный сезон
Честное пионерское
Самое интересное
  • По популярности
  • По комментариям