Классный журнал

Александр
Рохлин

Два поцелуя во время бархатного сезона

Часть 1. Катя и дышло

Ничто не предвещало беды. Ровным счетом ничто. Разве кто слышал о морских бурях на реках? Разве губерния Ярославская расположена на берегу океана? Разве тишайшее Рыбинское водохранилище хотя бы одним своим краем-отмелью-косой похоже на беломорскую Варзугу, над которой девять месяцев в году властвуют ведьма-непогода и пять ее злейших слуг: морось, ветер, снежный заряд, соленый туман и слепая тьма из порванных облаков? Нет и нет. Но по палаточному лагерю, стоящему в двух воздушных милях от городка Брейтово прямо на кромке водохранилища, упорно ходили слухи: идет шторм. Прогноз погоды сообщал о приближении беды. Но кто верит прогнозам до тех пор, пока не сбываются самые мрачные из них? Самый мрачный из прогнозов не предполагал ничего из случившегося на Рыбинском водохранилище в ночь на дцатое июля этого года. Когда свежий теплый ветер с наступлением темноты принялся свежеть так, словно лето по чьей-то ошибке выключили из розетки. А осень, наоборот, разбудили и заставили работать в режиме пяти городских хладокомбинатов — с остервенением и ненавистью к любой форме тепла на земле.

Меня все это должно было меньше всего беспокоить. Мое дело в этом лагере было — труба. В прямом и переносном смысле. Труба эта возвышалась над длинной и узкой печью с двумя топками и четырьмя железными котлами, в каждом из которых помещалось по 80 литров воды, а сами котлы крепились к телеге на двух колесах с дышлом. Вся конструкция именовалась скупой шифровкой «КП-130», в переводе на гражданский язык означавшей, что в каждом из котлов, при должной сноровке и умении, при транспортировке, в полевых условиях, можно было приготовить горячей пищи — два первых, второе и кипяток — одновременно на 130 человек личного состава. Я же при этом хозяйстве играл одновременно несколько главных и второстепенных ролей. Записан я был как помощник главного повара. Он же костровой, водонос, заряжающий, мешающий, доливающий, пробуснимающий, разливающий, вынимающий и котлыотмывающий. Отдельной строкой шла должность повелителя кипятка. С утра до глубокого вечера я должен был варить воду и раздавать кипяток всем жаждущим и в неограниченном количестве, в любые емкости. От стакана до бидона. Почему-то эта должность мне нравилась больше всего. В каждом из отдельных случаев раздачи кипятка я чувствовал свою исключительность и тайную значимость. Я ощущал себя жрецом, тайноводителем, сообщающим человеку короткий путь к счастью. Ведь человек с кипятком — это homo consolatione — человек утешенный. Во второй отдельной строке моих служебных обязанностей прописаны были не привязанные к полевой кухне КП-130 прочие котлы, казаны, сковороды, на которых готовились для лагеря каши, подливы, соусы и «зажарки». КП-130 я немедленно нарек Катенькой и, как честный человек, предложил ей руку и сердце, обещая верность до гробовой доски. Она согласилась, но приручение, врастание друг в друга проходило с трудом. Принцип работы полевой кухни я представлял себе туманно. Никто меня этому не учил. Поэтому я провел под Катей и на Кате несколько безрезультатных часов, прежде чем она согласилась. Воспламенилась, разогрелась, раздухарилась и понесла. Барышня она была с характером. Когда котлы опорожнялись, мне следовало вытащить их из печи и помыть. И каждый раз по уровню сложности это было похоже на подвиг Геракла, разрывающего пасть льву. Котлы никак не желали вылезать из чрева Кати. А та самая труба, оказывается, имела три колена и исправно работала, только когда ее выдвигали на максимальную высоту. До этого же надо было дотумкать!

Ввиду этого весьма хлопотного хозяйства слухи, шепот и приближение бури не успевали меня заинтересовать. Зевать направо и налево я просто не успевал.

Население семейного лагеря в Брейтово каждый день возрастало, и кухонные мощности требовалось наращивать, а ресурсы изыскивать. Три раза в день кормить 100–150 человек — задача достойная и геройски трудная. Утром — каша и бутерброды, в обед — два горячих блюда и компот, на ужин — что-нибудь запоминающееся и плотное. Цирковая белка в колесе и та бы позавидовала нашей прыти. Первые три дня помощник повара спал по четыре часа в сутки и… недоедал. Поскольку выйти на должный-бесперебойный уровень конвейеру удалось не сразу. Печь не остывала, кухня зашивалась. Цифры в ведомости не успевали обновляться соответственно реальному количеству едоков. И хотя мы готовили с запасом, сердце замирало каждый раз, когда я опускал ковш в котел на разливе супа, никогда не зная: всем ли хватит? И отдавал свою порцию последним в очереди.

Про очередь. Это момент истины. Ради него (или нее) я согласился сюда приехать, стать великовозрастным поваренком без права голоса и права выхода за пределы полевой кухни с 6 утра до 10 вечера. Да, прав у меня было совсем немного. Но было другое. Тайная и порочная страсть. Взобравшись на железный рундук КП-130 и оглядывая сверху тянущийся к моей «повозке» поток народа с мисками, котелками, кастрюльками, кружками и бидончиками, я чувствовал себя богом. Форменным небожителем, кто обладает исключительной властью — накормить и напоить. Они все шли ко мне с надеждой. Протягивали свои мисочки и смотрели на меня в триста глаз, снизу вверх, женщины, дети и даже взрослые мужики. И этой надежды в их глазах я не смел обмануть. Еды должно было хватить на всех. Хоть лопни, но порцию вынь да положь. С физическим наслаждением опускал я половник в суп, в кашу, в гречку с тушенкой и мерою утрясенною и нагнетенною разливал по мискам и кружкам. И счастье мое было абсолютным еще и по той причине, что никто не догадывался о «божественных» претензиях помощника главного повара. Власть моя была абсолютной. В том смысле, что я ни от кого не требовал признания, поэтому никому не приходило в голову мою власть оспорить. Я был тайным богом, за семью печатями, четырьмя котлами и двумя оловянными половниками. Тайну избранности своей я никому не собирался выдавать. Кипяточку?! Пожалуйста. Божьего нимба — ни-ни. Это был чистый «роман с самим собой». Высокий образец платонической любви к еде и себе.

И все же некоторые крохи благоразумия я сохранял, чтобы не заработать диагноз «мания величия». Благоразумие заключалось в том, что я доподлинно знал имя главного бога на нашей кухне. Бога звали тетя Наташа из Рыбинска. Вот уж кому не надо было ничего доказывать и играть в глупые игры. Тетя Наташа из Рыбинска, женщина самой прекрасной поры. Солнце в зените. Утро молодости давно позади, но вечер еще очень нескоро. Главный повар семейного лагеря в Брейтово. Она знала про кухню все. Или все самое главное. Она чувствовала ее, как чувствует опытный церковный бас вечернюю службу, — глубоко изнутри, с закрытыми глазами, всеми чакрами и фибрами, связками, желудочным соком и рецепторами. В ее знании кухни скрывалось удивительное качество. Его смело можно назвать искусством золотой середины. Она не использовала других специй, кроме соли и лаврового листа. Изредка могла добавить в суп щепотку черного перца. Ее рецепты были фундаментально просты, как таблица умножения или расписание сельского автобуса. Но для детей и большинства насельников лагеря именно эта безыскусность была вершиной вкуса. И мне, безусловному поклоннику зиры, острого перца и сванской соли, пришлось согласиться с этим. Еда должна быть простой и иметь базовый вкус положенных в нее продуктов. Тетя Наташа интуитивно рассчитывала пропорции для любого количества каши-супа-гуляша, и количеством ртов ее нельзя было напугать. «Бояться я начну после трехсот», — говорила тетя Наташа. Она никогда не снимала пробу во время готовки. И самое поразительное и непостижимое, как она определяла соль. По аромату готовящейся еды. Я отвинчивал «барашки» на крышке котла, она вдыхала исходивший из котла запах и говорила: достаточно. Я бы уже раз восемь слазил туда с ложкой соли и положил в три раза больше. И наверняка бы пересолил.

При этом тетя Наташа вовсе не была профессиональным поваром. Она работала в коррекционной школе среди особенных ребятишек обыкновенной учительницей, но по всем предметам.

— Чему вы их учите? — спрашивал я.

— Всему понемногу, — просто отвечала тетя Наташа, — только цифры с трудом даются моим детям.

Она учила их базовым знаниям, простым, но фундаментальным основам жизни, в которой легко можно отказаться от перца, зиры и сванской соли, но нельзя обойтись без вкуса простой гречневой каши.

Вся наша бурная самодеятельность называлась фестивалем традиционной семейной культуры «Семейный Круг». Окажись здесь случайный, неподготовленный прохожий, он неминуемо решил бы, что попал в век девятнадцатый (восемнадцатый, семнадцатый) в русское село, где годовой круг крестьянской жизни: труд и отдых, работа и творчество, война и мир, понятные каждому правда и кривда, свадьбы, похороны, проводы, встречи, сказки, плачи и благодарения, небылицы, игры, ярмарки, песни, песни, песни и тоска по лучшей жизни, по небесной Литургии — проживался за один день, словно на колесе обозрения. Все, кто хотел, успевали за один оборот вдохнуть и почувствовать дух времени, которое принято считать устаревшим, отсталым, ушедшим, но оно волнует нас до сих пор и притягивает своей невыдуманностью. Сутки напролет лагерь пел, мастерил, строгал, вышивал, играл на гармонях, дудках, балалайках, читал, ходил в косоворотках, сапогах, сарафанах, паневах, душегреях и странствовал по белу свету, вдоль берега реки. Конечно, я все это слышал только краем уха. Моя избранница — Катюша Полевая-130 — была крайне ревнивой супружницей и не терпела отвлечений. Как только заканчивалась раздача завтрака, почти немедленно мы приступали к приготовлению обеда. Мыли котлы, чистили овощи, закладывали мясо, готовили соус — печь всегда была под парами, как паровоз на главном пути. За все время я позволил себе единственную отлучку, но причина ее была настолько серьезной, что КП‑130 и не посмела меня удержать. А главбог — тетя Наташа — прямо благословила.

Вечером накануне беды, которую еще ничто не предвещало, на поле состоялись традиционные мужские кулачные бои. Звучит угрожающе, но я сразу скажу, что лица друг другу здесь никто не собирался бить. Если только случайно, без злого умысла, в пылу схватки. Но это не считается. Мужского населения нас в лагере набралось около 40 человек. Мы разделились поровну и выстроились в боевые стенки. Плечо вперед, локоть прижат, другая рука крепко вцепилась в ремень впереди стоящего товарища. Угрожающе рыча, сверкая глазами, выкрикивая боевые кличи, стенки движутся друг на друга, как две волны, и сталкиваются. Начинается свалка! Крики, хрипы, хруст, пыль, тяжкое дыхание. Хоть зубами за воздух держись, но надо устоять на ногах и продавить центр неприятеля, разорвать цепь, опрокинуть и затоптать — аккуратно и нежно. Он хоть и противник, но не враг. Он — брат твой. И нигде сильнее не почувствовать этого мужского единения, как в «стенке на стенку». А бабоньки и дети сидели вокруг и болели за нас, замирая от страха и любви.

Вернулся я на кухню уже в сумерках. Ужин по случаю мужских игр перенесли на более позднее время. Я ударил в кусок рельса, который исполнял у нас роль склянки, и вскарабкался с ковшом на Катюшу.

— А слух прошел, что нашему повару порядком намяли бока, — сказала тетя Наташа.

— Покажите мне этого лгуна! — ответил я, поигрывая ковшом, как булавой. — Я ему горяченького-то в наглую морду двойную порцию плесну.

Как и было сказано, ночью неожиданно кончилось лето. Я слышал сквозь сон, как ветер и дождь били по палатке словно из пулемета. Но сон у меня крепкий, дождем не разбудишь. Проснулся я от странного ощущения, будто что-то гадкое и мокрое трогает меня за лицо. Я включил фонарь и обомлел. Палатка моя согнулась внутрь, как лупа, и билась двумя незакрепленными концами о землю. Верхний тент прилип к внутреннему, промок насквозь, и ткань хлопала мне по морде, как тряпкой. Я вылез наружу. Там уже брезжил рассвет, ничего хорошего нам не обещавший. По водохранилищу стеной шли волны, более приличные морю или даже океану, — сине-черные, злые и мохнатые от пены, как сказочные чудища. Ветер гнул деревья и прибрежные кусты в дуги, на земле валялись оторванные ветки. Множество шатров и палаток были сломаны и жалкими обломками лежали на земле и в лужах воды. Весь берег превратился в болото. Нас повсеместно затопило. Моя палатка каким-то чудом, на двух колышках, еще держалась (видимо, под тяжестью моего тела), но воображала себя придавленной птицей и тщилась взмыть в небо. Кое-как я привязал палатку к двум соснам, залез обратно и тут же заснул, решив, что от меня здесь больше ничего не зависит, а погибнуть в буре — вполне достойная смерть для скромного помощника главного повара.

Но в шесть утра я уже был на ногах и взирал на КП-130, почесывая в затылке. Конечно, ветру морскому оказалось не под силу сдвинуть с места ее добрые 700 кг живого веса, но от ненависти и бессилия он повредил ее трубу. Надо было мне, следуя инструкции, складывать ее три коленца в одно. А я пренебрег инструкцией, подверг опасности матчасть стратегической важности и чуть не вывел ее из строя. Да в военное время за подобное разгильдяйство меня полагалось бы поставить к стенке и расстрелять раз и навсегда. 150 жителей семейного лагеря, переживших чудовищную бурю (некоторые из них в буквальном смысле потеряли кров над головой или всю ночь подпирали палатку изнутри), еще не знали, что в довершение к буре, потопу и крушению они остаются и без горячей пищи.

«Ну уж нет! — сказал я и погрозил небу кулаком. — Пока я здесь бог — голоду не бывать», — и принялся строгать щепки, чтобы развести огонь в печи.

Но все было против меня. Сырые дрова, холодная печь, ветер, косая труба, дым ел глаза, дождь тушил спички в руках.

— Милая моя Катенька, пожалуйста, не дури, проснись, огонечку в себя прими и распались, как раньше мы с тобой ладненько жили, — шептал и уговаривал я КП-130.

— С кем ты разговариваешь? — спрашивала тетя Наташа.

Я и не заметил, как она подошла. Значит, уже 7 утра. Она никогда не опаздывала.

— Вот, уговариваю Катю не кобениться. А она, как заколдованная, спит.

— Заколдованную поцеловать надо, — сказала тетя Наташа и отвернулась.

Если роль бога не удалась, надо соглашаться на роль царевича Елисея, склоняющегося над Спящей Красавицей. Если вы не верите сказкам, вам никогда не встретить свою спящую красавицу. И не поцеловать ее, не оживить, и вообще никогда не узнать, есть ли Бог. И я поцеловал Катю — в самое дышло.

Через час у нас было 80 литров кипятка и примерно столько же горячей пшенной каши. Не знаю, кто истинный виновник чуда. Но я бил в рельс-склянку так, словно возвещал народу со Спасской башни Кремля об окончании татаро-монгольского ига.

В то утро сверх нормы мы накормили двести пятьдесят человек.

Часть 2. Губы Кетеван. Две недели спустя

О буре мы ничего не знали. И не ждали. А МЧС Северной Осетии предупреждало о дожде с градом, ветре за 25 метров в секунду и селях по рекам. Умных среди нас в тот день не нашлось. СМС от МЧС никто не удосужился почитать. С утра было ясно и жарко, как обычно. И мы взобрались на Девичью гору, 2900 метров, примерно за четыре часа. На вершине оставили записку с нашими именами, временем восхождения и посвящением нашего похода памяти французского математика Эвариста Галуа, который погиб на дуэли в 1832 году в возрасте 20 лет, но успел столько насочинять, что высшая алгебра XX века обязана ему своим существованием. Среди нас затесался выпускник МГУ, занудный тип, который никому прохода не давал проповедями о математике и физике. «В честь Галуа даже кратер на Луне назван!» — вещал он. Мы положили записку в жестяную банку, съели шоколадку в честь Галуа, и тут же начался дождь. Безо всяких предупреждений. То есть сначала приплыл пароход с ледяным туманом, вывалил его на нас, поддал из трубы холодного ветра, те самые 25 оборотов в секунду, и залакировал все происходящее дождичком, который начался с легкой мороси, а потом сорвался в штопор. Прогулка наша стремительно превращалась в уравнение с множеством неизвестных и одним известным — банкой тушенки на семь человек. И тут в голове нашего руководителя родилось предложение: идти на спуск не обратным ходом, а по гребню вниз. Он уверял, что так дорога короче, мы спустимся в Гизельдонское ущелье, будем идти не против ветра, и туман, может быть, рассеется внизу. И все послушались его, потому что боялись показаться трусами. Даже выпускник МГУ, промямлив, что самый короткий путь — это известный путь, согласился идти наперекор здравому смыслу. И мы пошли. Туман был как раннее Средневековье — густой и темный до безобразия. В метре спины товарища уже не видно. Я и не знал, что дождь может лупить как сумасшедший даже сквозь туман. А этот физпроповедник тут же сказал, что туман — это и есть дождь, только висячий. Уел меня, можно сказать. Мокрыми насквозь мы стали уже минут через десять и в сухопутное состояние больше не возвращались. В каком-то смысле это было приобретение. Заботы о телесном отошли на второй план. Зачем о теле заботиться, когда уже все потеряно и единственное сухое место — это бутербродный пакетик с зип-локом, куда мы все запихали свои телефоны. Пусть дальше себе мокнет, раз не умеет воду отталкивать. Спуск в сером молоке был бесконечным и усиливал чувство бессмысленности. Успокаивала только механика. Ноги шли вниз — значит, рано или поздно, к дороге и людям. А наш физик глубокомысленно заметил: кто теперь осмелится утверждать, что земля плоская? Она круглая, иначе бы не скользили по ней уже два часа подряд. Вот, оказывается, за что красный диплом в МГУ выдают.

Часа два мы скользили по круглым камням и круглой траве и выскользнули на пологую площадку. Земля вдруг перестала убегать из-под ног. И туман немного поредел. Ровно настолько, чтобы из него могла показаться голова… осла, за ним вторая, третья, пятая. Семь ослов вышли из тумана и стояли на тропе — ждали, что ли, нас? Тот, который возглавлял ослиную колонну, принюхался, поднял ушастую голову и злорадно улыбнулся, обнажив стертые, грязно-желтые зубы. Губы у него неприятно дрожали, как у алкоголика. Среди нас не было зоологов, чтобы объяснить ситуацию, насколько дикие осетинские ослы опасны для здоровья человека.

— Назад! — крикнул наш руководитель, неизвестно к кому обращаясь, к нам или ослам.
 

Но мы первыми попятились, ощетинившись палками. «Вот ослы!» — подумали сами ослы, но с места не тронулись. Тут туман опять заволок поляну, оставив в зоне видимости, как нарочно, только одного из них. И этот нарочный, стряхивая с ушей воду, вдруг заговорил человеческим голосом с характерным кавказским акцентом:

— Заблудылись, добрые люди?

В тот момент я мог бы поклясться, что говорил осел. Животное открывало рот, скалило пасть с кариесными зубами и издавало звуки человеческой речи.

Молчать дальше становилось невежливо. Мы же в гостях, на чужой земле.

— Пока еще нет, — промямлил наш руководитель. — Спускаемся к Гизельдонскому ущелью. — Он повернул голову к нам: — Мне это кажется? Или я действительно разговариваю с ослом?

— Ничего тебэ не кажется, — ответил осел. — Ты говоришь с ослом. Но осел с тобой не разговариваэт.

Возникла неприятная пауза. Дождь еще больше усилился. Голова осла скрылась, и вместо нее показалась темно-зеленая плащ-палатка, увенчанная белой папахой. Пастух вышел из тумана. Капли дождя струились по его шапке водопадом, скрывая лицо и глаза.

— Ви ошибаетэсь, — сказал пастух. — Там нет Гизельдон. Там — Тхармадон. А вам дальше вниз лучше не ыдти.

— Как же это? По карте набитая тропа выводит…

— Виводит, не виводит. Пойдете вниз — превратитесь в камни. Когда сюда шли, видели пять больших камней? Вот. Такая же группа шла москвичей, не послушались, свинину ели по дороге. Теперь стоят камнями. Папа, мама, две дочки и собачка. Все прэвратились в камни.

— Не смешно, — сказала одна из наших спутниц.

Все это подумали, но мужчины постеснялись вслух обнаружить страх.

— А кто смеется? — заметил странный пастух. — Здесь священная земля. По ней нэльзя просто так ходить, без разрешения хозяина.

— Давайте позвоним хозяину и решим вопрос, — предложил наш физик.

— Ха-ха. Позвонить? В Осетии много священных гор, и у каждой есть свой небесный хозяин. Но телефонов у них нэт.

«Хорошо, что тушенку мы взяли говяжью», — подумал я.

— Ладно, — согласился наш руководитель. — Что же нам делать? Вы покажете дорогу?

— Туда ыдите. — Пастух махнул в сторону. — По склону до ручья. А потом все время вныз.

— Мы не заблудимся? — спросила одна из наших барышень.

— Канэшно, заблудитесь. Здэсь не городской парк.

— Ой! А вы не могли бы поговорить с хозяином этой горы, чтобы он нас отпустил домой? Или проводить нас, — не на шутку взволновалась женщина.

— Я нэ могу, — усмехнулся пастух и крикнул: — Кэтэван! Ыды сюда!

Через долгие секунд тридцать из тумана появилась голова. Осла. То есть ослицы. Пастух нагнулся к животному и что-то прошептал ей прямо в уши. Провалиться мне сквозь землю, но она что-то ответила ему. Тряхнула головой и снова оскалила зубы. Он шлепнул ослицу по мокрому серому заду и сказал:

— Она отведет. А в Гизекау оставите ее у моей сестры Жанны. Она накормит вас лучшими в Осетии пирогами.

Кетеван, не дослушав про пироги, изящно покачивая огромным животом, двинулась вдоль по склону. Ничего не спрашивая, мы двинулись ей вслед.

— У Галуа была теория групп, — вдруг сказал физик и замолк.

А я сказал:

— Группа ослов, группа людей. Первые разговаривают как люди. Вторые превращаются в ослов. Теперь я знаю эту теорию.

Кетеван тихонько цокала впереди, мы цокали за ней. Иногда она останавливалась, как будто забывая о цели. И щипала траву, не обращая на нас внимания. Из вежливости мы не протестовали, тоже останавливались и ждали, пока она утолит голод. Но то ли голод у нее был хронический, то ли трава малокалорийная — замирала она частенько. Время шло, а дождь все лил. Когда мы достигли ручья, наша проводница остановилась. Нам показалось — в растерянности.

— Сейчас она почешет копытом за ухом и примет решение, — хмыкнул физик. — Я бы на ее месте сделал именно так.

Но ослица шагнула в ручей без раздумий.

— Ваш пастух говорил, что у ручья налево, вниз, — напомнил я.

Ослица остановилась, замахала головой и ушами, словно собака после купания. И взглянула на нас искоса. Однако повернула налево и побрела вниз.

— Шансы выбраться у нас с таким проводником я бы назвал минимальными, — заметил физик. — Но если мы выберемся, я ее поцелую.

— Куда? — спросили барышни.

— В губы, — подумав, ответил физик.

Ночь наступила незаметно, она съела туман и легла на горы непроницаемой завесой, навсегда. Одно было явно к лучшему: дождь кончился. В десятом часу мы вышли на дорогу, не имея представления, куда идти дальше, направо или налево. GPS здесь не брал. На нашу ушастую «джипиэс» щебень под копытами не произвел никакого впечатления. Она побродила немного взад-вперед и поцокала дальше, направо. У нас были фонари с собой, и мы шли за ней, подсвечивая дорогу, то есть выхватывая из темноты зад Кетеван. Однако по прошествии не более 15 минут ослица вдруг круто свернула влево с дороги и пошла по узенькой и еле заметной тропинке вниз.

Теперь мы остановились в нерешительности. Проезжая дорога сулила нам выход к человеческому жилью. Рано или поздно. Кетеван сулила кров, тетю Жанну и лучшие в Осетии пироги. Мы целый день сегодня поступали против здравого смысла и логики. Не стоило менять линию поведения. И мы опять пошли за ослицей. Еще через десять минут ослица остановилась. И больше никуда не пошла. Легла в траву и сделала вид, что заснула. Вокруг — ни одного огня. Что нам оставалось делать? Три дела. Первое — мы поняли, что мы полные идиоты. Второе — разогрели на горелке говяжью тушенку и съели ее как манну небесную. Третье — легли спать, укрывшись всемером двумя спасательными одеялами.

Проснулся я раньше всех, вместе с солнцем. Встал и огляделся. Кетеван мирно паслась в отдалении.

— Эй, Галуа! — позвал я физика.

Тот нехотя открыл глаза.

— Вставай, спящая красавица, ты проиграл.

— Чего? — Физик поднял голову.

— Невеста ждет тебя. Вся истомилась в ожидании утреннего поцелуя.

— Пусть с ослом каким-нибудь целуется. А я — пас.

— Слово дал — держать надо. Иначе ты не мужчина. И проклятие говорящей ослицы ляжет на весь твой род. Аминь.

— Но она обманула нас!

— Встань и погляди.

Физик встал и ахнул. Мы лежали на краю холма, а под нами, метрах в трехстах, бежала река, вдоль которой теснились домики, сады и паслись коровы. Это было Гезикау.

Физик сразу посуровел. Но честь выпускника МГУ надо было держать. Да я и не дал бы ему ее уронить.

— Может, зубы почистить для приличия? — спросил он.

— Конечно! К даме же идешь.

В лучах поднявшегося солнца на лугу из свежих трав — мяты, душицы, зверобоя — он подошел к ослице и что-то сказал ей. Видимо, что-то нежное, потому что Кетеван обернула к нему голову и ослепительно улыбнулась. Он взял ее за морду и наклонился. И губы их встретились.

Через час мы сидели во дворе тети Жанны, укрывшись теплыми одеялами. И ели самые вкусные в Осетии пироги с мясом, сыром и свекольной ботвой. И пили чай из мяты, зверобоя и душицы.

P.S. Я обещал физику, что не буду рассказывать его жене о том, как он целовался с ослицей. Поэтому, как честный человек, я опустил подробности.

P.P.S. Пастуха на Девичьей горе зовут Ацца. И он действительно занимается тем, что приручает одичавших местных ослов. Он мечтает открыть свой бизнес — тур «Походы на ослах». Но его сестра Жанна уверена, что способностей брата хватает только «ослам хвосты крутить». Нет пророка в своем отечестве.

Держись, Ацца! Спасибо тебе, Кетеван!

Бархатный сезон 2020

Ярославская область — Республика Северная Осетия-Алания — село Чвижепсе (Краснодарский край)


Очерк Александра Рохлина опубликован в журнале "Русский пионер" №98. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".