Классный журнал

Игорь
Хуциев

Предбанничек

…Отчего на свете столько зла

И какого вкуса жабье мясо?

Саша Черный. «Квартирантка»

К утру подморозило. Холодный ветер бесцельно из конца в конец мотался по проходному двору, с подвывом бился в ящик отвергнутой стеклотары у пункта приема.

Идти было трудно. Крыса часто останавливалась, передыхала. К тому же передвигалась она на трех лапках, четвертую подгибала, а когда сил не было, просто волочила по схваченной ледком земле.

Крыса была больна, худа и очень несчастна. Но она упорно шла, шла — и подошла наконец к служебному входу гастронома. Тут она села и стала ждать…

Дворник Никита Пряхин, он встал в этот день очень рано — были причины, — смотрел на крысу и думал: «И ведь не боится. Смелый зверь».

Крыса была смелой от безнадежности. Она видела человека, но ей было все равно. Ну, швырнет чем-нибудь — пусть швырнет…

Она сидела неподвижно и ждала. Чего? Чуда. И чудо появилось. Это была сытая гастрономская крыса, ухоженная, бодрая, — видно, решила прогуляться перед завтраком. Заметила пришлую, остановилась, принюхалась, шмыгнула розовым кукольным носом.

«Правильно: осторожность», — одобрил Никита.

И ушла.

«Как это понимать?» — сам себя спросил Никита.

Гастрономская вернулась, она тащила охотничью колбаску.

«Во как! Это по-нашему. А колбасок этих надо б взять… Умный зверь, дрянь какую-нибудь в пищу себе не допустит…»

Гастрономская крыса видела Никиту, но не боялась его. Она разбиралась в людях и от этого никакой опасности для себя не ждала. Запах от него шел домашний, пирогами пахло.

Пришлая оживилась. Но подождала, пока колбаска не подкатилась прямо к ней. Вот тут уже не сдержалась, набросилась, грызла, давилась, пищала тихонько. Гастрономская сидела рядом, наблюдала. Она была спокойна: болезнью от пришлой не пахло, просто она попала в трудное положение. Бывает. Нужно помочь.

Наевшись, пришлая сразу собралась уходить. Но непривычная сытость сделала ее вялой, неповоротливой. Нужно было чуть переждать, отдышаться… Потом гастрономская проводила ее до собственной запасной норы. Тут можно было отлежаться, откормиться…

Для хромой, несчастной крысы это был счастливый день. Должна была погибнуть — выжила. Была сыта, обогрета, и впереди ее ожидало только хорошее. С тем и уснула…

Никита шел домой и думал: «Вот ведь и вроде вредные они, и поди ж ты! Душевно как у них все сладилось… Душевно… Зверюшки… А ведь у них и душа должна присутствовать… Почему нет? Вопрос, конечно, непростой, не моего ума… Надо Светлану Павловну попросить, пусть у своих этих поинтересуется. Эти должны знать».

В кармане ватника у него лежал бутерброд с докторской колбасой, он и забыл про него… Вернулся, положил у стены, куда, он видел, ушли крысы. Пошел, снова вернулся. Вспомнил, зачем вообще приходил сюда, — а приходил он за доской орехового дерева. Кто-то выбросил старый столик. Столик, конечно, дрянь, а доска подходящая — массив! Не какая-нибудь там ДСП с фанеровкой. Пригодится… Вообще, последнее время Никита был крайне задумчив и рассеян. И ведь было от чего…

Как Суворов, Софья Борисовна не любила часы и зеркала. Но будильник у нее был. Пользовалась она будильником редко, но сегодня он понадобился. Будильник громко тикал всю ночь, мешал спать. С.Б. просыпалась, смотрела. «Нет, еще не пора, еще есть время». Ей хотелось, чтобы время вообще остановилось…

Светлана Павловна с утра затеялась с пирогами. Она любила печь пироги, любила хорошую муку, любила месить тесто (это ведь так полезно для рук и ногтей), любила ждать, пока тесто подходит в большой кастрюле, укутанное, как младенец, детским шерстяным одеяльцем с белыми лебедями. Это время тоже использовалось: резалась капуста или яблоки — Светлана Павловна все делала с душой, на совесть — или специальной машинкой вытаскивались косточки из вишен. Весело гудела духовка, отлаженная Никитой до крайнего совершенства, голубые зубчики огня ровнехонько горели с двух сторон и от легчайшего прикосновения к эбонитовой ручке становились то больше, то меньше…

С.Б. сидела на табуретке и неотрывно смотрела в духовку…

— Ой, как вы вошли… Я не заметила…

С.Б. не отвечала. Она смотрела на огонь, на кулебяку, мягко въезжавшую на железном листе в раскрытое пространство газовой печи…

— О! Аж на лестнице ваши пироги слыхать! Борисна, ты чего?

— Там, у кровати… принеси… ты знаешь…

И только отдышавшись, не выпуская из рук ингалятора:

— Никита, я не знаю, куда ехать, не знаю, где это…

Конечно, Никита все понял.

— Сейчас, Борисна, сейчас… Вот, держи платок… Да погоди ты с валерьянкой, Светлана Павловна. Погоди! В котором часу?

— В девять тридцать.

— Ага… Так… Это далеко… Девять тридцать? Есть время… Сейчас… я это… такси…

— Деньги у меня есть…

— Ладно деньги… Ты… дыхни еще… Видно, не дошло… И чайку горяченького… Борисна, а может, не поедешь?

— Нет, нет…

— Борисна, послушай меня… Ты послушай… Чего ты там не видела? Обойдутся… без тебя…

— Нет.

— Послушай… Ты успокойся, поплачь… — Никита никогда не видел, чтоб С.Б. плакала. Парень он был крепкий, но это его колыхнуло. — Сейчас…

Вернулся, утираясь полотенцем, сказал глухо:

— Никогда ни о чем не просил… Борисна, я тебя прошу… Вы ж потом соберетесь?

— Да. У Армянского… забыла, как называется…

— Я знаю. Вот и хорошо… Отдохнешь… Чаю сейчас с плюшками попьем… А хочешь, по чуть-чуть? Я сбегаю… Во сколько собираетесь?

— В полвторого…

— Я тебя провожу, и не спорь… Потом смотаюсь тут по одному делу — и забегу за тобой. Ну, договорились?

— Это какое дело? — спросила Светлана Павловна. Она не очень любила С.Б. «Барыню», как она называла С.Б. Да ее все так называли…

— К начальству пойду, насчет квартиры, — с ходу соврал Никита. — Мне еще рубаху погладить, костюм…

Врал — он должен был сегодня идти к врачу, к тому самому. И очень волновался. (С.Б. договорилась, она всегда выполняла обещанное.)

Когда они вошли в «Лакомку» (детское кафе), дядя Жорж, мой любимый дядя Жорж говорил тост, вернее, заканчивал говорить:

— Так вот, дорогие мои! — Стопка в руке его дрогнула. — Мы увидели, так сказать, наше светлое будущее. — Он выпил и полез в карман. За валидолом.

— Всегда был дурак, — негромко сказала пожилая сложнопричесанная дама.

— Просто волнуется. Посмотрите, бледный какой…

— Садись ко мне, Соня, — сказал сквозь валидол дядя Жорж. — Вот такие дела, Соня…

Никита очень подходил к собравшимся за столом. Он был в черном траурном костюме, в том, в котором женился и который считал единственно подобающей одеждой для разных ответственных случаев. Визита к врачу, например…

С.Б. взяла рюмку и тут услышала характерный звук (ни с чем не спутаешь): пшик-пшик! Вгляделась — за дальним концом стола сидел тот самый человек. Вот он когда появился… А ведь С.Б. и думать о нем забыла…

Тот самый человек кивнул, чуть улыбнулся.

— Кто это?

— Этот? Не знаю… — Дядя Жорж сосал вторую таблетку валидола. — Тайный друг…

Перед тем как уйти, Никита сказал тост. Говорил он сбивчиво: и про то, как делал ремонт у Лели, у Людмилы Михалны, про значение человеческой души, которое признают даже академики, про человека из Рязани, про бессмертие, в котором этот человек уверен на сто процентов, и еще про крыс, про их ум и что он только сегодня утром понял: у крыс есть душа, только, наверное, маленькая… Поняв, что наговорил чего-то лишнего, извинился и ушел. И всю дорогу до квартиры доктора (доктор проживал на Солянке) ругал себя за трепотню и некультурность.

Но Никита был не прав. Он сделал, может быть, самое главное — разрядил обстановку. А это очень важно на поминках…

В этот день произошло еще несколько событий, которые еще займут свое место — и подробное место, — но сейчас — коротко.

Наша школа заняла первое место в Бауманском районе на конкурсе стенгазет…

«Последний Петрушечник» был вызван в Мособлконцерт — и ему предложили деятельность свою прекратить. (Это тот, который регулярно давал представления в саду Милютина.) Неактуально. Разрешили доиграть намеченное, и на этом — все!

Но Петрушечник был человек, закаленный превратностями жизни, выдумщик, прожектер, не очень удачливый, но по-хорошему настырный. Он в несколько дней сочинил кукольный спектакль под названием «Частилище, или Петрушка в частилище», отнес общую тетрадь с текстом пьесы и рисунками знакомому священнику, в храм Петра и Павла, и вот явился за ответом.

Отец Алексей был добрым человеком. Он исправил грамматические ошибки («частилище» зачеркнул, написал, как положено, «чистилище») и спросил автора, где он собирается играть.

— Перед храмом, — ответил кукольник. — А что, вам не понравилось?

— Почему? Интересно… Такой «Теркин на том свете»… Стиль выдержан. Находок много. Много фантазии. Изобретательно. В традиции русского лубка. Но…

— Что?

— Это же совершенно атеистическое действо. Я бы даже сказал — агитационно-атеистическое. Это по красным уголкам играть надо…

— Значит, не пойдет?

— К большому сожалению, — развел руками отец Алексей.

Но горевал «последний Петрушечник» недолго. То есть совсем не горевал, а тут же отправился в Образцовский театр. И пока ехал по Садовому кольцу, все удивлялся: как это раньше не пришло в голову? Там ведь и знакомые есть, не бог весть какие, но есть!

Когда расходились, тот самый человек подошел к С.Б.

— Нам бы нужно поговорить.

С.Б. молчала.

— Я люблю этот район… сам жил тут… недалеко… Есть тут один садик, Милютинский, кажется…

— Я знаю.

— Вот и хорошо. Давайте пройдемся, вы не против?

Чуть раньше (ненамного).

Появилась новая пионервожатая. Старшая пионервожатая. Прежняя, пожилая тетка в зеленом платье, исчезла, и вот на большой перемене представляли новую.

— Покурить не дадут! — сказал Орехов, пятиклассник. — Ну, поглядим, поглядим…

И было на что!

Стройная, улыбчивая, с голубой лентой в русой косе, белый верх, синяя юбка, небольшие, но все-таки каблучки.

— Интересно… — сказал Путилин — он считался знатоком.

— Ну, давайте знакомиться. Меня зовут Донара.

— Донара учится в педагогическом институте, на заочном, — вставила завуч.

— Дагестанка? Не похоже… — Путилин, знаток, прищурился. — А ничего…

— И очень. — Орехов поднял руку.

— Да?

— Знакомство состоялось. Есть другие мнения? Других мнений нет! Нам бы пере… издохнуть… У нас, — Орехов смотрел на пионервожатую ясными, очень честными глазами, — у нас ответственный урок ботаники: пестики, тычинки, черешки-корешки… Надо как-то собраться… перед опылением… Мы ведь не прощаемся?

И в «комнате для мальчиков», торопливо прикуривая:

— Кое-чего мы в этой жизни повидали… Что сказать… Гений чистой красоты… Всем купить гуталину, да и штаны б погладить тоже неплохо…

— В парикмахерскую не сходить ли?

— Это — по желанию. А ботинки сам буду проверять, лично!

— Эх, пропал Орехов Николай!

— Почему я? Мы все пропали!

Стенгазету закатили — в четыре ватмана! А какие были рисунки, какие стихи! Стихи в основном писал Сергей, тихий, задумчивый парнишка. Он и рисовал, и вообще делал все безотказно. Стихи особенно понравились пионервожатой.

— Донара — это как-то… Зовите меня просто Дана.

— Ваше слово — закон! — козырнул Орехов. Он-то осуществлял «общее руководство», то есть ничего не делал.

— И давайте на «ты».

— Мы — «за»!

Газету делали в пионерской комнате, вынесли стулья, расстелили ватман на полу. И в основном — после уроков. И в основном — Сергей и Донара, то есть Дана.

Дана снимала туфли, становилась на колени, она здорово писала заголовки. Сергей рисовал, клеил, переклеивал. Старался… Когда они с Даной оказывались слишком рядом, он краснел и начинал говорить, что все надо переделать. Дана смеялась:

— И так очень хорошо!

…Как-то засиделись дотемна. Дана заспешила, засобиралась. Сергей весь напрягся, покраснел, подал ей туфли.

Пионервожатая как-то специально поглядела на вконец засмущавшегося мальчишку…

— А ты давно стихи пишешь?

— Давно.

— Прочти…

— Я тетрадку лучше принесу…

— Ты так прочти, на память…

— Я плохо читаю.

— Ничего. Мне интересно. — Голос пионервожатой был вкрадчив. Ушла звонкость, ушел задор. Появилась в голосе мягкость… что-то очень женское…

Сергей смотрел в пол, потом посмотрел в темное окно, в дальний угол, в пол снова… Решиться было трудно…

— Ну, это вступление к поэме… Ну, это не закончено… еще… набросок… — Он слышал себя как собственное эхо: — Светлячок в излучине реки… — запнулся, сглотнул, снова начал:

Светлячок в излучине реки,

Бакенщик, он дело свое знает…

Голубая лента у щеки

Чуть колышется, и сердце замирает…

Счастье существует ли? Скажи!

Лепестки ромашек обрывая,

Ветер ходит волнами во ржи…

Сердца стук. И — лента голубая…

— Тут неправильно, ромашки во ржи не растут. Васильки… Тут так по смыслу лучше… Это — подражательное…

…На лестнице было темно, пионервожатая чуть оступилась. Поддержал за локоть и уже не отпускал до самой раздевалки…

— В субботу можно в кино сходить, — сказал и сам себе удивился. — А потом — мороженое…

— Давай сходим.

Она хотела сказать: «Ты меня приглашаешь?», — но не сказала.

Донара-Дана недолго пробыла в школе старшей пионервожатой. Ее заметили, забрали в райком комсомола. И в райкоме она пробыла недолго: простудилась на субботнике и умерла. Двустороннее воспаление легких.

Об этом узнали не сразу… Чего тут удивляться? Она была детдомовская — Донара Орлова. Орлова — потому что детдом был в Орле. А Донара — это сокращенно «Дочь народа». Имя, как пишут в словарях, современное. Традиций нет.

«Последний Петрушечник» давал в саду Милютина последнее представление. Народу было немного. А жаль, это было самое последнее представление. Можно сказать — историческое.

Тот самый человек смотрел с восторгом.

— Вы любите вот такое, простонародное?

С.Б. пожала плечами.

— Я — ужасно. Кстати, я не представился: Павел Федорович. Нет, здорово! А скажите, зачем вы доктора убили? Да-да, в больнице… Зачем?

— Это получилось случайно.

— Хорошо, случайно. Допускаю. Но зачем?

— Потому что мерзавец. Молодой мерзавец…

— Причина уважительная. Знаете, я давно за вами наблюдаю. Вы мне очень подходите… для одного дела…

— Какого дела?

— Ну уж вы хотите все и сразу… Мы еще поговорим об этом… Поговорим… Кстати, у вас ингалятор не кончился? Надеюсь, носите с собой?

С.Б. достала ингалятор.

— Ну-ка! — Павел Федорович встряхнул аппаратик. — Маловато… Я вам позвоню на той неделе…

— Вы знаете мой телефон?

— Конечно. Мне его Леля давно дала… царство ей небесное… А вы в бога верите?

— Я не знаю.

— Вы ведь лютеранка?

— Да.

— Знаете, я давно думаю об этом… Сначала — по службе… Вам интересно?

— Да.

— Не очень-то вы разговорчивы… Но это даже хорошо. Хорошо… Вот считается, что наш народ необычайно религиозен. Хочу спросить: с чего бы? Он, народ наш, никогда не жил хорошо. Да если по-простому — жизнь ему выпала страшная, не дай бог… Боится он, допустим. Ада? Да нет, не такое видали. Я излагаю очень упрощенно, без нюансов… А ведь в них, в нюансах, и зарыта собака Баскервилей… Ну а рай? Нет, и в хорошее наш народ не верит. Долго отучали… Что остается? Чистилище? Огненные муки, муки совести? Вот вас мучает совесть? Во‑от! Ожидание Страшного суда… А мы верим в суд, в справедливость? А ждать мы привыкли, приучили нас… Очереди, пересылки, приемные — от ЦК КПСС до самого распоследнего жэка. Мы терпеливы. Что нам это чистилище? Так, предбанничек… А самое страшное — это ожидание у дантиста. У двери этой белой, за которой бормашина: зы-зы-зы! зы-зы-зы! Вот чистилище-то! Я шучу, конечно…

…И еще случилось в этот день: Ледик, Леденец, Ледя — отрезал голову Слепому. Отрезал в бане, опасной бритвой. Отрезал и принес в пакете на Курский вокзал, показать братве. Чтоб поверили…

И стал он теперь зваться не Леденец, а Ледок. И стал он верховодить вокзальной малолетней шпаной строго и безжалостно. Слух об этом широко пошел по городу. Приезжали на него посмотреть. Серьезные люди приезжали. А он, Ледок, только улыбался, но понимающие люди рассудили верно: небывалой лютости малец… Этот натворит делов… Но об этом — в следующий раз…  


Колонка Игоря Хуциева опубликована в журнале "Русский пионер" №97. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".